«Советская власть евреев отменила»

Татьяна Френкина 21 июня 2015
Поделиться

Окончание. Начало

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

В спецдоме на Рождественском бульваре

Дом сотрудников НКВД на Рождественском бульваре, 5/7

Дом сотрудников НКВД на Рождественском бульваре, 5/7

Весной 1943 года в шесть утра папа встречал наш поезд из Башкирии на Казанском вокзале. Выгрузив на перрон все и всех, объявил: «Мы едем в новый дом».

Мама занимала ответственную должность в секретариате НКВД СССР. Через нее шли донесения наших разведчиков‑иностранцев. Спецслужбы тогда работали по ночам. Чтобы маму можно было в любую минуту вызвать в наркомат, Л. П. Берия распорядился переселить семью Э. И. Френкиной из квартиры в Сокольниках в ведомственный дом на Рождественском бульваре, 5/7. Дом был построен для офицеров госбезопасности высшего комсостава, советских разведчиков и резидентов. Именно в этот дом мы и въехали, вернувшись из эвакуации.

В этом особом доме, огороженном от остальных со стороны зеленого двора высокой глухой кирпичной стеной, со «спецлифтерами» и «спецдворником», мы, дети, попали в атмосферу такой секретности, что во дворе никто никогда не спрашивал, где и кем работают наши родители. Прямо напротив наших дверей находилась явочная квартира с одинаково скроенными молодыми мужчинами в одинаковых костюмах.

Детей из чужих дворов нам звать не полагалось, за этим следил дворник. Зато гулять во дворе в домовой компании можно было сколько хочешь, мамы и бабушки за нашу безопасность были спокойны. Вскоре я обзавелась и ближайшей подружкой, Ларой, девочкой из еврейской семьи.

Мое воспитание стало для бабушки смыслом ее жизни. Наша любовь была взаимной. Отправляя меня в 1944 году в школу, бабушка с вечера выложила свою и Басину гимназические медали, Толины похвальные грамоты и сказала, как взрослой: «Запомни, в школе ты должна быть первой! Каждая четверка — позор семьи». Во мне зародилось и всячески поддерживалось дома огромное честолюбие, не позволявшее мне быть хуже других. Оно осталось во мне на всю жизнь, а потом к нему прибавилось и самолюбие чисто еврейское. Бабушка учила меня стирать, убирать, готовить по‑еврейски. Она дожила до моего замужества и рождения ребенка. Перед самой смертью она сказала мне уже в больнице: «Я все‑таки простила Исаака за его измену. Помни, главное в жизни — это любовь».

У меня был абсолютный слух, и родители раздумывали, не взять ли мне учителя музыки. Когда мама спросила, что мне больше по душе — музыка или французский, я завопила: «Конечно, французский! Это что же, Толька будет знать всё, а я ничего?!»

Москва еще жила с полной противовоздушной обороной (на ночь небо запирали серебристыми аэростатами, дирижаблями, просвечивали насквозь прожекторами). Все окна были со светомаскировкой и на ночь глухо закрывались.

И вот по улицам еще военной зимней Москвы, по которым грузы развозили на телегах с лошадьми, бабушка водила меня к старенькой мадам Жанн, которая по‑русски вообще не говорила. Никаких адаптированных книжек, лишь французские издания — от сказок Шарля Перро до французской грамматики. Невероятно, но дела у нас с мадам Жанн пошли, я невероятно быстро «затарахтела» стихи и песни ее молодости, начала читать у себя дома, все меньше прибегая к словарю. Конечно, мама контролировала мои домашние задания. Без французской книжки меня не выпускали ни на какие каникулы. Когда же я однажды, желая выбежать во двор пораньше, спросила у бабушки, почему для меня так важно знать французский, она ответила серьезным тоном: «Хочу, чтобы ты, когда вырастешь, меньше зависела от этого государства и от будущего мужа. У тебя и у Толи всегда должен быть верный кусок хлеба».

 

«Советская власть евреев отменила»

Дедушка Исаак, вернувшись с войны, решил принять активное участие в моем воспитании и развитии. Для начала он купил детский абонемент в консерваторию и начал водить меня туда по воскресеньям. Однажды он радостно принес домой какую‑то нарядную книжку, посадил меня на одно колено, Ларку — на другое, после чего открыл свой подарок, в котором все буквы были странных очертаний и читались справа налево. «Девочки, — сказал нам дед, — я купил для вас еврейский букварь!» Мы с Ларкой взвизгнули от счастья: во дворе, кроме нас, уж точно справа налево никто читать не сможет. Мы успели заучить, наверное, три‑четыре буквы, как в комнату вошла бабушка и стала буквально мелового цвета…

— Исаак, Исаак, что ты делаешь?

— Да вот, Неся, купил на Сретенке в «Татарской книге» еврейский букварь. Наши девочки такие способные, я их в два счета научу читать на идише.

— Исаак, — каким‑то не своим, ледяным голосом сказала бабушка, — ты что, забыл?! Советская власть евреев отменила. Иди немедленно и сдай книгу.

Так закончилось наше обучение родному языку.

 

Легендарный ОМСБОН и послевоенное время

ОМСБОН — такое название носила Отдельная мотострелковая бригада особого назначения НКВД СССР, прославившаяся подвигами в годы войны. В создании и организации особого диверсионного подразделения НКВД мой отец, тогда еще старший лейтенант ОГПУ и заместитель председателя московского спортивного общества «Динамо», принимал самое непосредственное участие.

В первые же дни войны стадион «Динамо» стал военным объектом. Немцы его бомбили нещадно, и папа вместе с другими оставленными в Москве динамовцами дежурил ночи напролет на крышах, сбрасывая вниз зажигательные бомбы. Тогда‑то и было принято решение замаскировать стадион. Сделали огромную сетку с ложными деревьями и кустами, как бы продолжающую Петровский парк, а вид стадиона «Динамо» сверху переместился на отрытое место.

В конце сентября моего отца и его верного друга майора Тихона Алексеевича Бирюкова вызвал к себе лично Л. П. Берия. Бирюков пришел в «Динамо» с комсомольской работы, а Анатолия Френкина нарком уже давно знал как боксера, пловца и спортивного руководителя. «Немцы подходят к Москве. Надо организовать боевые мотобригады из спортсменов. Ты, комсомолец, — обратился он к Бирюкову, — отбери самых лучших, доверенных людей для подготовки сети диверсантов. Если Москву придется сдать на какое‑то время, эта сеть сразу же начнет действовать против фашистов в столице. Надо готовить агентуру и организаторов партизанского движения для заброски в тыл врага. Все динамовские базы в Москве и под Москвой превратить в школы для подготовки бригад».

Отцу нарком приказал разработать целый комплекс военных и спортивных дисциплин для обучения омсбоновцев и привлечь необходимых для этого тренеров. К работе был подключен и ДОСААФ. В программу подготовки бойцов входило владение всеми видами стрелкового и холодного оружия, а также другие специальные военные дисциплины. По спортивной части омсбоновцы должны были идеально владеть мотоциклом и автомобилем, плавать, грести на лодке, бегать, ходить на лыжах, владеть приемами силовой борьбы и многим другим. Именно в ОМСБОН при участии специалиста по восточным единоборствам Анатолия Харлампиева было создано самбо, конечно, не без помощи моего отца как боксера.

Зимой 1941/1942 года ОМСБОН в составе 2‑й мотострелковой дивизии войск НКВД был на передовой. Поскольку морозы стояли лютые и использование мотоциклов было невозможно, сформировали отряды лыжников. Одному из таких отрядов, из 22 бойцов, погибших в неравном бою, в деревне Хлуднево Калужской области был поставлен памятник, второй памятник.

Личный состав бригады комплектовался из чекистов и добровольцев‑спортсменов (в основном динамовцев). Вскоре к ним присоединились 400 студентов и преподавателей Центрального государственного института физкультуры.

Отдельная страница в истории ОМСБОН — участие иностранных коммунистов‑политэмигрантов. Среди них был и мой дядя, австриец Ганс Штайнер, в составе мотострелкового полка бившийся за Москву. Его откомандировали с военного завода с большой неохотой, а после того, как немцев отбросили от столицы, немедленно затребовали обратно: как инженер он был стране куда нужнее. Всего же из 25 тыс. бойцов ОМСБОН было 2 тыс. иностранцев. В состав соединения входили лучшие советские спортсмены, которые после подготовки составляли основу диверсионных формирований, забрасывавшихся в тыл врага. А с 1942 года начали формироваться отряды, которые после заброски становились крупными партизанскими соединениями. Ведь ОМСБОН входил в 4‑е (партизанское) Управление НКВД СССР.

Забрасывались в тыл врага и отряды иностранцев, преимущественно в те страны, где ширилось местное партизанское движение. Так, к примеру, уже после войны, со слов Т. А. Бирюкова, я узнала, что через ОМСБОН забросили большую группу подготовленных болгар, а затем югославских партизан во главе с самим Иосипом Броз Тито, который, как и многие другие коммунистические вожди, был политэмигрантом в СССР. Со временем Тито превратился из лучшего друга в злейшего врага Сталина.

Спортивный праздник на стадионе «Динамо». Анатолий Семенович Френкин второй справа. Конец 1940

Спортивный праздник на стадионе «Динамо». Анатолий Семенович Френкин второй справа. Конец 1940

Отец закончил войну в звании майора, был награжден медалями «За оборону Москвы», «За боевые заслуги», «За победу над Германией». Все послевоенные годы он возглавлял различные отделы в Центральном, Республиканском и Московском городском советах «Динамо». Как один из крупных специалистов массовых спортивных мероприятий, папа активно участвовал в организации и проведении физкультурных парадов на Красной площади и стадионе «Динамо», спартакиад народов СССР, Всемирного фестиваля молодежи.

В 1948 году он возглавил советскую спортивную делегацию на Олимпиаде в Лондоне. Главной задачей той делегации были переговоры с Международным олимпийским комитетом о возвращении Советского Союза в олимпийское движение (после проведения Гитлером Олимпийских игр СССР отказался в них участвовать). Переговоры прошли успешно.

В 1948 году отцу было присвоено звание «Заслуженный мастер спорта», которым он очень гордился. Нас, своих детей, папа приучал к спортивному образу жизни. Каждый выходной мы ехали в ближнее Подмосковье, где начинались обязательные разминка, плавание, футбол, волейбол, зимой — коньки и лыжи… Но в большой спорт отец нас не прочил. Все это делалось для нашей безопасности в будущих жизненных ситуациях.

Вернулись с войны два сына бабушкиного брата Самуила. Борис Самойлович Альперович был сапером, в 1980‑х уехал с семьей в Америку и похоронен в Бостоне. А мой любимый дядя Миша Альперович воевал в армейской разведке, он стал крупным ученым — жив, дай ему Б‑г здоровья, и живет в Москве.

После победы все иностранные коммунисты стали собираться на родине. Фашисты практически уничтожили европейские компартии, и их по указанию Сталина надо было возрождать. Сара с Гансом и маленьким Сережей отбыли в Австрию. Мы стремились поддерживать с ними самые тесные отношения. В наших анкетах, кроме соответствующей отметки в пятом пункте, теперь появилась отметка о родственниках за границей.

 

Похороны Сталина

Такого темного утра, каким начинался день 5 марта 1953 года, на моей памяти никогда не было. Несколько дней страна слушает по радио левитановский голос, зачитывающий бюллетени об ухудшении здоровья товарища Сталина. 5 марта мы идем в школу в свой 9 «Б» класс, но нас всех собирают в актовом зале и говорят, что великий вождь всех народов товарищ Сталин умер. Время остановилось. Что теперь будет с нами и со всей страной? Я хорошо помню то чувство полной безысходности, тот леденящий ужас перед неизвестностью, который охватил меня… Занятия в учебных заведениях, конечно, отменили.

Наша школа находилась во дворе полуразрушенного Рождественского монастыря, и, чтобы попасть домой, нам надо было всего лишь пересечь Рождественский бульвар. Мы идем втроем: я, Наталия и Лара, три девушки из чекистского дома. Как офицерские дочери, мы не могли не ощущать, пусть и бессознательно, что теперь вся власть в стране принадлежит «дорогому Л. П. Берии». Берию все страшно боялись, и все прекрасно понимали, что в момент ухода вождя ни у кого в России не было в руках большей власти, чем у этого человека.

Гроб с товарищем Сталиным установили для прощания в Колонном зале, и мы, конечно, тоже собрались туда пойти. Но не тут‑то было. Переход на проезжей части был заперт крытым военным грузовиком с солдатами в форме внутренних войск.

Вдруг один из них хватает за грудь Наталию и кричит своим в глубь машины:

— Какие девки тут у нас! — Далее последовали матерное описание наших достоинств и предложение бойца изнасиловать «девок».

От ужаса мы онемели. И тут Наташка заголосила:

— Дяденьки, отпустите нас! Нас дома ждут. Вон, напротив, наш дом МГБ.

Инициатор изнасилования оглянулся на старшего:

— Правда, что ли, дом МГБ? Вы кто?

— Да мой отец полковник МГБ! Антонов Николай Алексеевич, — запричитала Наташа. Тут и мы с Ларкой очнулись и стали выкрикивать звания и имена своих отцов.

— Ну их, — и старший послал на три буквы. — Дом‑то правда вроде наш. Отпусти, сейчас других найдем, потом выбросим в толпу, никто не узнает.

Конец света действительно наступил. Все это происходило в десяти минутах ходьбы от министерства на Лубянке и в тридцати минутах от Колонного зала. Главное, что у этих солдат не было заметно ни малейшего признака хоть какой‑нибудь скорби по поводу «тяжелой утраты».

Рванув домой, мы обнаружили, что проезжая часть со стороны нашего дома, по которой двигались люди в направлении Колонного зала, невероятно быстро заполняется толпами народа. А Трубная площадь внизу странно перегорожена военными грузовиками.

Москвичи пробирались к себе домой по крышам, но приезжие люди о такой возможности не знали, и печально знаменитая давка уже начиналась. Однако главная трагедия была впереди. Наташа жила на первом этаже, и это происходило под ее окнами. Скорбящих людей все теснее сжимала милиция, люди задыхались, падали, их то пропускали, то снова запирали, и тогда обезумевшая толпа неслась по упавшим телам.

Дома были мама и бабушка. Про наше спасение от насильников мы решили родителям не говорить, чтобы нас не заперли дома.

Не успела я предаться всеобщему горю, как раздался звонок Наташи:

— Беги срочно ко мне, все уже здесь! Удушенных будем откачивать.

Двором я прошла к Наташе в подъезд, заполненный полуживыми женщинами в крови, синяках и рваной одежде. На кухне и в ванной мы стали приводить их в чувство и промывать раны, отпаивать горячим чаем. Они все были в полубезумном состоянии. Пришедших в себя мы выводили двором в Печатников переулок и принимались за следующую партию. Мы, дети войны, ничего страшнее в своей жизни не видели. Чтобы советская милиция давила советских людей, пришедших попрощаться с вождем народа…

В часов девять вечера меня позвали домой по телефону.

— Мы тут удушенных откачиваем, — закричала я в диком возбуждении.

— Поешь, отдохнешь и вернешься, — невозмутимо сказала мама.

Но вернуться мне не пришлось. Дома у меня начался настоящий нервный срыв, я вся похолодела, меня забила ледяная дрожь, началась рвота.

Конечно, тут сказалось и чудом несостоявшееся изнасилование с выбрасыванием в толпу. Из дома меня больше не выпустили, так что товарища Сталина я увидела уже в Мавзолее, в сверкающих золотых звездах, рядом с Лениным. Он лежал как живой, и мне сразу вспомнилось, как билось мое детское сердце, когда я видела его на военных и физкультурных парадах, на которые мы ходили с отцом, и особенно на Параде Победы, когда наши герои бросали к ногам вождя фашистские знамена. А о том, что на 5 марта была назначена массовая депортация евреев, я узнала годы спустя.

 

В годы репрессий еврейского народа

Я помню тот страшный день 1948 года, когда убили Соломона Михоэлса, вернее, когда напечатали в газетах некролог о его неправдоподобной смерти и организовали пышные похороны. Бабушка сидела на кухне с газетой в руках и впервые на моей памяти рыдала в голос. В свои 12 лет я не поняла истинных причин ее горя: «Ба, это потому, что он из вашего города Двинска?» Чтобы не развивать еврейскую тему, она сказала: «Как он играл Короля Лира! Ты теперь не увидишь». Мой дед, конечно, ходил на похороны этого великого человека, которого с молодости знал лично. Для взрослых случившееся было сигналом о начале больших бед. И мы, еврейские дети‑школьники, тоже начали быстро прозревать.

Когда объявили о «деле врачей», в школе нас, лучших учеников, стали сторониться как чумы. Ужас происходящего нарастал точно снежный ком. Дело Еврейского антифашистского комитета, закрытие еврейской газеты, разгром ГОСЕТа, бесконечные статьи о безродных космополитах. В самой опасной ситуации была, конечно, моя мать, занимавшая высокую должность в НКВД СССР — начальник отдела в секретариате.

Первый звонок, пока туманный, прозвонил в 1949 году, когда подполковника Э. И. Френкину перевели на должность заместителя начальника кафедры иностранных языков Военного института МГБ. В работу кафедры мать окунулась с головой, стала готовить учебные пособия. В маминых бумагах я нашла институтские служебные папки, адресованные уже полковнику МГБ СССР Френкиной Э. И. (значит, такое повышение в звании было на стадии утверждения), но всему этому не суждено было сбыться. Постановление лета 1951 года «О сионистском заговоре в МГБ», предписывающее полную чистку аппарата и подведомственных учреждений от лиц еврейской национальности, вариантов не оставляло. В сентябре 1951 года моя мать была уволена из института «в связи с реорганизацией». К сожалению, ей не хватило трех лет для оформления ведомственной пенсии. Других чекистов, имевших двадцать лет выслуги, отправляли на пенсию. В отделе кадров ей сказали: «Ну придумай себе хоть какую‑нибудь болезнь, мы тебя тогда комиссуем». Моя мать ответила по‑королевски: «Мне от вас больше ничего не надо. Увольняйте!» Она была по‑житейски не права, но королев ведь не судят. Сказать, что маму назавтра взяли в среднюю школу, будет неправдой. В школах и так многие учителя иностранных языков были евреями. Но все же удалось через папиных друзей‑динамовцев устроиться во внешторговский детский интернат педагогом‑воспитателем, потом была школа № 40 и, наконец, с 1958 года и до выхода на пенсию — курсы иностранных языков при Мосгороно. Все это время с партийной работой моя мать не расставалась.

Родители на Рождественском бульваре

Родители на Рождественском бульваре

Для отца роковой 1951 год тоже не мог пройти бесследно: как сотрудник «Динамо», он был майором МВД. Если мать, работая в высших сферах госбезопасности, была внутренне готова к еврейским расправам, то отец даже как‑то растерялся, когда его начали выгонять из спортивного общества, которое он сам же и создавал с первых дней.

На достойную службу отца не мог взять никто. Имея удостоверение тренера по боксу, он с трудом устроился в какой‑то спортивный коллектив при обществе «Труд». Ему было 44 года, а с ринга он ушел 25 лет назад. «Динамо» — не наркомат МВД, просто они выполняли приказ сверху для того, чтобы можно было отчитаться. Через некоторое время отца вернули, но уже в республиканский совет «Динамо». В «Труде» он работал тренером по договору, так что в его трудовой книжке записи о переходе в другое общество не было, а вот здоровье подорвалось основательно, что и ускорило его уход из жизни в возрасте 77 лет от так называемой «боксерской болезни».

Государственный антисемитизм распространялся и на еврейскую молодежь. В ужасном положении оказались молодые люди, поступавшие в МГУ или МИФИ, в виде исключения евреев‑медалистов еще брали, а после, когда они получали диплом, не брали никуда. Такие испытания выпали на долю моего старшего брата Анатолия, окончившего с отличием философский факультет МГУ в 1954 году с правом преподавания марксизма‑ленинизма, ему отказывали даже в должности старшего пионервожатого. Немецкий он знал с малых лет, говорил по‑английски и по‑французски. С трудом отец уговорил Спорткомитет взять Толю в редакцию ведомственного издания «Спорт за рубежом». И тут он проявил себя с самой лучшей стороны, так как все детство, впрочем как и я, провел на стадионе «Динамо» и отлично разбирался в самых разных видах спорта. В эпоху расцвета нашего хоккея он выучил скандинавские языки и сразу оказался выездным. В конце концов Анатолий стал известным профессором‑германистом, но произошло это уже в новой России.

Моя же судьба в разгар 1950‑х ждала своего решения: в 1954 году я оканчивала школу с медалью, была круглой отличницей и «вечным комсоргом». Однако в 9‑м классе на меня, «абсолютную сталинистку», вдруг снизошло озарение. Дело в том, что все еврейские выпускники твердо знали институты, куда их «берут» и куда их «не берут». Со своими двумя иностранными языками, освоенными сверх школьной программы, я в «русском варианте» прошла бы и на журфак, и в иняз, но «в еврейском» подвергаться издевательствам я никак не желала. И тут впервые в жизни объявила матери, что хочу серьезно поговорить с ней.

— Я обращаюсь к тебе как к коммунисту. Мой дедушка Исаак создавал эту партию до революции, как и многие другие евреи. Ты и папа столько сделали для Победы. Хоть тебя и сократили из органов, ты продолжаешь линию партии в бюро райкома, в партбюро. Скажи же мне, советской комсомолке, почему я как медалистка не могу поступить на журфак, а Лара — в свой медицинский? Ведь в Конституции СССР написано, что в нашей стране все нации равны!

— Оставим этот разговор, — помолчав, сказала мать.

— Конечно, тебе нечего сказать, ведь во всем виновата твоя партия. Так вот, заявляю тебе официально: никогда не вступлю в КПСС и выйду замуж только за еврея, который тоже туда не вступит. И мы оба сделаем карьеру без КПСС.

— С твоим характером, — сказала мать, — в партию лучше не вступать. Ведь исключение из нее — конец биографии. А почему замуж только за еврея?

— Чтобы не портить русскому человеку его анкету.

Все, что я заявила матери тогда, осуществилось в моей жизни. Сама же она в годы перестройки была так увлечена съездами народных депутатов, что безболезненно вышла из КПСС. Когда я однажды сказала матери, что чекистам с военными заслугами дают теперь удостоверения участников Великой Отечественной войны, она ответила: «Не надо. Давай с тобой скажем им вместе спасибо за то, что меня не расстреляли. Столько, сколько знала я, — никто не знал. Никакой Судоплатов». Скончалась мама в возрасте 95 лет, окруженная любимыми людьми и друзьями. Присоединилась к отцу и родным Альперовичам на еврейском Востряковском кладбище.

Моя вторая мать, любимая тетка Сарра, с которой мы не расставались всю жизнь, похоронена рядом с Гансом на венском кладбище Штадлау, я могу поплакать и там, когда бываю в Вене. Двоюродный брат Сергей Штайнер стал известным венским врачом‑психоаналитиком. Мы с ним близки духовно, поскольку, несмотря на коммунистические взгляды родителей, выросли продолжателями ветви Альперовичей из Двинска.

КОММЕНТАРИИ
Поделиться

Как используется искусственный интеллект для идентификации лиц на фотографиях времен Холокоста

Авраам Суцкевер, один из величайших идишских поэтов 20 века, был опознан на групповой фотографии вместе с другими виленскими интеллектуалами. Во время войны немцы направили Суцкевера в так называемую «Бумажную бригаду» гетто — группу молодых интеллектуалов, которым поручено было собирать оригинальные сочинения известных евреев. Они должны были быть выставлены в музее, посвященном вымершей еврейской расе… Фотография Суцкевера в окружении молодых интеллектуалов Вильны могла быть предана забвению, если бы не N2N.

The Washington Post: Массовое убийство в Москве свидетельствует об амбициях и смертоносной мощи наследников ИГИЛ

Во многих частях земного шара набирает силу созвездие региональных филиалов «Исламского государства» (запрещена в РФ), подпитываемое сочетанием традиционных и новых обид, включающих войну в секторе Газа. Ни «Исламское государство», ни ИГИЛ-Х не связали российские атаки с продолжающимися боевыми действиями в секторе Газа. Но гибель палестинских мусульман во время ответной кампании Израиля против ХАМАСа широко освещалась в социальных сетях как фактор для новых волн террористических атак, в том числе против западных стран.

The New York Times: Он выпустил 95 номеров журнала, скрываясь на чердаке от нацистов

В каждом выпуске были оригинальные иллюстрации, стихи, песни; мишенью его сатиры становились нацисты и нидерландские коллаборационисты. На немецком и голландском языках Блох высмеивал нацистскую пропаганду, откликался на новости с фронтов и высказывал личное мнение о тяготах военного времени.