[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ИЮЛЬ 2001 ТАМУЗ 5761 — 7 (111)
СВЕТЛАЯ ЛЕГЕНДА ВЕКА
Матвей Гейзер
Заметки о М.А. Светлове
Популярность Светлова в пору моей юности и молодости –
в конце 50-х – начале 60-х – была фантастической. Однако она имела совершенно иной характер, чем эстрадно-стадионная громкая слава, которая сопровождала тогда наших молодых поэтов – Рождественского, Евтушенко, Вознесенского, Ахмадулину, но была не менее прочной и долговечной. Как утверждали древние, «настоящая слава в том, чтобы писать достойное быть прочитанным».
О неиссякаемом юморе Светлова, о юморе, исполненном блеска, иронии и доброты, ходили легенды. Его экспромты, «хохмы», эпиграммы цитировали, передавали «из уст в уста». Как было не подхватить такое, например, «приветствие» на юбилее поэта А. Кручёных:
Работай крыльями. Ведь это –
Квалификация поэта...
Светловские шутки становились фольклором. Поэта даже считали автором такого диссидентского явления 50 – 60-х годов, как армянское радио. Сам Светлов, правда, отрицал это и утверждал (еще одна блестящая и подхваченная «хохма»!), что он сочинил лишь три вопроса-ответа для армянского радио, а остальные – парикмахер Центрального дома литераторов Моргулис.
В тихом провинциальном городе, где я учился, Белгороде-Днестровском (Аккермане), что неподалеку от Одессы, Михаила Светлова знали и любили многие (во всяком случае из тех, с кем я общался). Это было как поветрие. Может быть, его «занесли» киношники, приезжавшие к нам на съемки – надо сказать, город был очень популярен у кинематографистов. Я мечтал когда-нибудь увидеть Светлова, познакомиться с ним. Пока же, подружившись с московским актером, приехавшим сюда сниматься в каком-то фильме, ходил с ним в «Метро», винный погребок в центре города, и взахлеб слушал его рассказы о Светлове. Попивая дивное бессарабское вино с этим златоустом, я воображал, что пью с самим Светловым. А когда актер уезжал в Москву, я попросил его передать Михаилу Аркадьевичу бутылку аккерманского вина. Дошло ли оно до адресата, не знаю. Но с тех пор всякий раз, как мне доводится пить хорошее вино, я мысленно поднимаю рюмку за Светлова, как если бы он был мой добрый друг, почему-то всегда при этом вспоминая изречение Августа Аврелия: «Поэзия – дьявольское вино». Мне кажется, эти слова могут относиться к лучшим стихотворениям Светлова и, быть может, прежде всего – к его вдохновенной «Гренаде».
МАРИНА ЦВЕТАЕВА: МОЙ ЛЮБИМЫЙ СТИХ ЗА ВСЕ ЭТИ ГОДЫ
«Гренаде» Светлова уже за 75. Далеко не всем поэтическим творениям суждено такое долголетие в памяти почитателей. Марина Цветаева в своем письме Борису Пастернаку писала: «Передай Светлову, что его “Гренада” – мой любимый, чуть не сказала мой лучший стих за все эти годы. У Есенина ни одного такого не было. Этого, впрочем, не говори, пусть Есенину мирно спится». Эти мысли Цветаевой меня буквально поразили. Письмо датировано последним днем 1926 года, а «Гренада» была написана всего за 4 месяца до того – 29 августа. Из огромного потока стихов молодых поэтов Цветаева обратила внимание только на это. И не просто обратила внимание...
Можно предположить, что «Гренаду» Цветаева прочла незадолго до написания упомянутого письма, которое в значительной мере посвящено смерти любимейшего ее поэта Рильке («Умер Райнер Мария Рильке. Числа точно не знаю, дня три назад»). Вскоре – 9 февраля 1927 года – она снова вспомнила о «Гренаде» в письме Пастернаку: «...Живу в страшной тесноте, две семьи в одной квартире, общая кухня, втроем в комнате, никогда не бываю одна, страдаю». Далее в этом грустном, трагическом письме речь идет о смерти Рильке и вдруг по какой-то неуловимой ассоциации – слова о полюбившемся ей стихотворении и даже цитата из него: «Передал ли мой привет автору “Гренады” (имя забыла).
Да, новые песни
И новая жизнь.
Не надо, ребята,
О песне тужить...»
Цитата неточная: у Светлова – «Новые песни придумала жизнь». Но для нас всего важнее, что Цветаева не просто прочла «Гренаду» Светлова, а полюбила ее. И в этом уже редкая счастливая судьба стихотворения. Оно зажило собственной жизнью.
И тут хочется сделать небольшое отступление, провести некоторые параллели. В приводимом выше письме Цветаева с горечью вопрошает Пастернака о Рильке: «Кто из русских поэтов пожалел о нем?..» Такой же вопрос можно было бы задать после кончины Светлова, читая в дневнике одного из его близких друзей Ю.М. Нагибина (запись от 29 сентября 1964 года): «Странно, что смерть этого лета я ощущаю несомненно острее и печальнее, чем смерть Михаила Светлова, приключившуюся вчера. А ведь я знал его, пил с ним, принимал у себя дома, любил его как безвредного, милого, остроумного. И мы оба не виноваты в том, что его смерть воспринимается мной почти условно, как некое клубное мероприятие. А засыпание лета, полей, сада – с великой и глубокой печалью». Это тоже читать грустно. Но Юрий Нагибин неожиданно оказался прав в одном: смерть Светлова – понятие условное. Автору «Гренады» суждено если не бессмертие, то очень длинная жизнь.
«Гренада» оказалась стихотворением пророческим. «Я хату покинул, – / Пошел воевать, / Чтоб землю в Гренаде / Крестьянам отдать» – говорит украинский хлопец. Мог ли Светлов предполагать, что десятилетие спустя тысячи мечтателей (русских, украинцев, евреев, армян...) покинут родные места, семьи и уедут в Испанию воевать за светлое будущее Гренады, Кастилии, Андалузии, Севильи?.. Мог ли он предполагать, что через 10 лет напишет об Испании совсем другую «песню»:
Над израненной пехотой
Солнце медленно плывет,
Над могилой Дон-Кихота
Сбросил бомбу самолет.
И в дыму военной бури,
И у смерти на краю
Ходит с песней Ибаррури –
Ходит женщина в бою.
Я хотел бы с нею вместе,
Об руку, ладонь в ладонь,
У пылающих предместий
Встретить полночи огонь, –
Чтоб отряды шли лавиной,
Чтобы пели на ходу,
Все, что пела Украина
В 19-м году;
Чтоб по улицам Толедо
С этой песней прошагать,
Теплым воздухом победы
Учащенно задышать!..
Над землей военнопленной,
Над Севильей держит путь
Гул, мешающий вселенной
Утомленной отдохнуть.
За эти 10 лет многое изменилось и в жизни Светлова, и в стране. «Гренаду» писал молодой поэт, свято веривший и в будущее, за которое воевал, и в личную свободу. Однако времена становились не те. По словам Евтушенко, во второй половине 20-х годов Светлов сочинял стихи для подпольных троцкистских листовок, встав тем самым в оппозицию к власти. Быть может, в связи с этим, а может, независимо от того его вызвали в ГПУ и предложили сотрудничать с ними ради «спасения революции от врагов». Перспектива стать «стукачом» ужаснула поэта, и он (со свойственной ему быстрой сообразительностью) «признается» в том, что является тяжелым алкоголиком и спьяну выбалтывает любую тайну. После такого заявления ему ничего не оставалось, как отправиться прямиком в ресторан «Арагви» и напиться до бесчувствия. С той поры он вынужден был постоянно поддерживать эту репутацию, сделавшись по чрезвычайно меткому выражению Евтушенко (которое он относил не только к Светлову) «не арестованным арестантом эпохи».
«Гренада» же продолжала завоевывать мир.
Пройдет еще несколько лет, и уже в годы другой войны – мировой, и не в России, а в Германии, и не где-нибудь, а в концлагере Маутхаузен «Гренада» станет гимном узников. Вплоть до освобождения лагеря там действовал антифашистский отряд, одним из руководителей которого был легендарный советский разведчик Лев Израилевич Маневич. Рассказывают, что Маневич перевел эту песню на немецкий язык, и именно по его предложению она стала интернациональным гимном антифашистов. Так ли это было? Вот отрывок из книги «Незваные гости» французской писательницы Эльзы Триоле, рассказывающей о Сопротивлении и его героях: «...В лагере после того, как их освободили, у них вошло в обыкновение перед расставанием, или отправляясь на опасное дело, после тяжелого потрясения или после чьей-нибудь смерти, а также в заключение споров и ссор и непременно перед тем, как разойтись, – читать хором хотя бы одну строфу из стихотворения, которое они сделали своим гимном. Они выучили его в лагере. Это был перевод с русского, сделанный сообща двумя заключенными – русским и французом. Француз был поэтом. Оба погибли в лагере. Это удивительное стихотворение было написано в 1926 году, в нем русский поэт рассказывает, как молодой украинский парень умер в степи за то, чтобы в фантастической стране по имени Гренада крестьянам отдали землю. Каждая строфа заканчивается словами: “Гренада, Гренада, Гренада моя...” и, как это делается с “Марсельезой”, Патрис, Альберто и Серж обычно брали из своего гимна несколько строк:
Новые песни
Придумала жизнь...
Не надо, ребята,
О песне тужить.
Не надо, не надо,
Не надо, друзья...
Гренада, Гренада,
Гренада моя!»
Да, жизнь придумала новые песни – много песен, но светловская «Гренада» и сегодня занимает свое, особое место в русской и мировой поэзии.
Светлов написал «Гренаду» в 23 года. До этого он учился в хедере, в русской школе, четыре класса которой закончил незадолго до революции. В 1919 году он был не просто комсомольцем, а заведующим отделом печати Екатеринославского губкома комсомола. А в 1922 году и вовсе – главным редактором первого на Украине советского молодежного журнала «Юный пролетарий». Впрочем, к литературному труду он приступил уже давно. «Моя культурная жизнь началась с того дня, когда мой отец приволок в дом огромный мешок с разрозненными томами сочинений наших классиков... Отец вовсе не собирался создавать публичную библиотеку. Дело в том, что моя мать славилась на весь Екатеринослав производством жареных семечек. Книги предназначались на кульки. Я добился условия – книги пойдут на кульки только после того, как я их прочту. Тотчас же по прочтении всех книг я засел за собственный роман... Я и сейчас помню название – “Ольга Мифузорина”. К счастью, героиня не долго мучилась, она умерла на третьей странице».
В 1917 году в газете «Голос солдата» было опубликовано первое стихотворение Светлова. Спустя три года после этой публикации семнадцатилетний редактор молодежной газеты ушел добровольцем в Красную Армию. О гражданской войне Светлов написал немало стихов, но лучшим оказалась «Гренада».
История публикации этого стихотворения занятна и поучительна. Самому автору произведение очень понравилось, и он сразу же побежал его «пристраивать». Разумеется, главной причиной ускоренной «пристройки» было абсолютное безденежье, в котором пребывал комсомольский поэт, до этого уже опубликовавший «Пирушку», «Рабфаковке» и прочие замечательные стихи и даже выпустивший сборник «Рельсы».
Восторг Светлова по поводу «Гренады» разделили далеко не все. Безразлично отнесся к ней Багрицкий, почти так же Вронский, главный редактор «Красной нови». «Гренада» понравилась Ступникову, главному редактору журнала «Октябрь», но в редакции не было ни копейки денег. В силу этого отдать творение Ступникову Светлов, разумеется, не мог. И молодой поэт продолжил бег по редакциям. «Добежал» до «Комсомольской правды». Иосиф Уткин, заведовавший в газете отделом поэзии, напечатал стихотворение, однако заплатил только по 40 копеек за строку при обещанных 55-ти, объяснив это тем, что «Светлов может писать лучше».
«Гренаде» суждено было стать не только лучшим стихотворением Светлова, но одним из примечательных стихотворений ХХ века.
«Вот уже много лет ко мне приходит эхо “Гренады”. Оно возвращается из Китая, из Франции, из Польши, из других стран. В этом, конечно, заключается большое счастье, но есть и ощущение горечи. Неужели же я – автор только одного стихотворения? Хочется думать, что это не так» – писал Светлов в своих записках.
В чем пленительность, обаяние этого стихотворения? Может быть, в неповторимо-романтическом восприятии земного бытия?
... Красивое имя,
Высокая честь –
Гренадская волость
В Испании есть!
Прощайте, родные!
Прощайте, семья!
«Гренада, Гренада,
Гренада моя!»
Впрочем, попытка разгадать и объяснить «Гренаду» бессмысленна, ибо сама по себе поэзия – это тайна, и истоки ее не столько в действительности, сколько во вдохновенном ее домысливании, в мечтах, а иногда в предчувствиях... Вот как Светлов описывает историю создания «Гренады».
«В 26-м году я проходил однажды днем по Тверской мимо кино “Арс” (там теперь помещается театр имени Станиславского). В глубине двора я увидел вывеску: Гостиница “Гренада”. И у меня появилась шальная мысль – дай-ка я напишу какую-нибудь серенаду!
Но в трамвае по дороге домой я пожалел истратить такое редкое слово на пустяки, подходя к дому, я начал напевать: “Гренада, Гренада...” Кто может так напевать? Не испанец же? Это было бы слишком примитивно. Тогда кто же? Когда я открыл дверь, я уже знал, кто так будет петь. Да, конечно же, мой родной украинский хлопец. Стихотворение уже было фактически готово, его оставалось только написать, что я и сделал».
Как видим, стихотворение написано в порыве, сразу, никак не по В. Маяковскому, сравнившему работу над стихом с «той же добычей радия». Что до самого Маяковского, то Светлов вспоминал: «...Состоялся его вечер в Политехническом музее. Зал был переполнен. Я долго стоял, очень устал и отправился домой, не дождавшись конца. А вернувшийся позже сосед сказал мне:
– Чего ж ты ушел? Маяковский читал наизусть твою “Гренаду”!
А потом он читал ее во многих городах».
Некоторые литературоведы в разные времена продолжали доискиваться до корней светловской «Гренады», не доверяя, что ли, самому поэту. Так, известный литературовед Р. Тименчик в статье «Чужое слово: атрибуция и интерпретация» допускает связь «Гренады» с творчеством Иегуды Галеви, у которого есть такая строфа:
Покину Гренаду,
Покину край милый,
Сиона я должен
Увидеть могилы.
(Перевод М.Н. Минского)
Кроме того, уважаемый Р.Д. Тименчик находит, что строфа Светлова «Я хату покинул, – / Пошел воевать,/ Чтоб землю в Гренаде/ Крестьянам отдать» является воплощением мечты Л.Д. Троцкого о всемирной революции. Это тема, как утверждает литературовед, не могла «миновать М.А. Шейнкмана-Светлова в екатеринославском детстве».
Конечно же, М. Светлов, как и все его сверстники, комсомольские поэты 20-х годов, не только мечтал, но и верил в победу мировой социалистической революции. И все же с уходом главного «экспортера» этой революции с политической арены их вера поуменьшилась, а вскоре исчезла совсем. Но в пору написания «Гренады», то есть в 1927 году, вера в мировую революцию крепко сидела в душе Светлова. В стихотворении «Боевая октябрьская» он писал:
Гуди над батальоном,
Знакомая пальба,
Труби над батальоном,
Десятая труба.
Опять передо мною
Огонь и свинец,
Весь мир предо мною,
Как Зимний дворец...
Время свершает
Десятый полет, –
К британскому флоту
«Аврора» плывет.
Стихотворение «Гренада» оказалось столь впечатляющим, что, быть может, самое лучшее стихотворение Светлова «Пирушка» осталось незаслуженно незамеченным. С бабелевской силой показана в нем эпоха гражданской войны, роль ЧК в становлении советской власти.
Пей, товарищ Орлов,
Председатель Чека.
Пусть нахмурилось небо,
Тревогу тая, –
Эти звезды разбиты
Ударом штыка,
Эта ночь беспощадна,
Как подпись твоя...
...Расскажи мне, пожалуйста,
Мой дорогой,
Мой застенчивый друг,
Расскажи мне о том,
Как пылала Полтава,
Как трясся Джанкой,
Как Саратов крестился
Последним крестом.
Почему «Пирушка» не получила такого признания, как «Гренада», ведь афористичность этого стихотворения, поэтика его не только не уступают «Гренаде», а скорее превосходят ее? Но одно дело, когда украинский парень в шевченковской папахе, поверив в то, что революция даст землю ему, мечтает о том, «чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать», а совсем иное дело – когда боец Красной Армии просит своего командира рассказать, а по сути рассказывает сам, «как без хлеба сидел,/ Как страдал без воды/ Разоруженный/ Полк юнкеров...» И после такого – заздравный лозунг:
Выпьем, что ли, друзья,
За семнадцатый год,
За оружие наше,
За наших коней!..
Такие песни участников гражданской войны, признаюсь, хочется забыть, так хочется, чтобы жизнь придумала совсем другие, новые песни – не те, что звучали на пирушках, о которых поведал нам Светлов.
Иногда я задаюсь вопросом: были ли у Светлова учителя? И вот что думается: на мой взгляд, в «Гренаде» весьма заметно влияние «Птицелова» раннего Багрицкого.
Так идет веселый Дидель
С палкой, птицей и котомкой
Через Гарц, поросший лесом,
Вдоль по Рейнским берегам.
По Тюрингии дубовой,
По Саксонии сосновой,
По Вестфалии бузинной,
По Баварии хмельной.
Хотя скорее в этих строках, наверное, ощутимо влияние Гейне — и на Багрицкого, и на Светлова. Не случайно М.А. Светлова называли «Красным Гейне». Архангельский даже написал такую пародию на «Гренаду»:
Я видел сегодня
Лирический сон...
Вдруг дверь отворилась,
И Гейне вошел.
Талантливый малый
Немецкий поэт.
Вошел и сказал он:
– Светлову привет!..
Гляжу я на гостя, –
Он бел, как стена,
И с ужасом шепчет:
– Спасибо не на...
Да, – Гейне воскликнул, –
Товарищ Светлов!
Не надо, не надо,
Не надо стихов!
Здесь напрашивается еще одно отступление, дабы подчеркнуть поистине невероятную популярность светловского стихотворения. Об этом рассказал Евтушенко: «В стихах заключенного Вадима Попова мне попались такие строки:
Спросил его опер: “Скажи, на хрена
Сдалась тебе, как ее, эта... Грена...?”
Повыпали зубы средь каторжной мглы,
И мертвые губы шепнули: “Колы...”»
Какой диапазон от веселой пародии Архангельского до стиха заключенного Попова!..
Отважусь отметить: Гейне и Светлова объединяет романтическое восприятие жизни («Романтика, ты душою Светлова была...»). Только истинный мечтатель, несмотря ни на что сумевший сберечь по-юношески свежее восприятие жизни, мог в 50 с лишним лет написать такие стихи:
Мы сегодня встретимся с тобой
Там, где небо сходится с землей...
Я бегу. Желанием гоним.
Горизонт отходит. Я – за ним...
Горизонт мой! Ты опять далек?
Ну, еще, еще, еще рывок!
Как преступник среди бела дня,
Горизонт уходит от меня...
И пускай поднялись обелиски
Над людьми, погибшими в пути, –
Все далекое ты сделай близким,
Чтоб опять к далекому идти!
Эти стихи написаны более 30 лет спустя после «Гренады», но в них все тот же неподражаемый светловский романтизм. И даже незадолго до конца жизни его, тяжело больного и уже обреченного, не покидало все то же мироощущение.
Будь это гром, будь это тихий танец,
Нас уголочки всей земли зовут.
И на плечах всегда походный ранец,
И соловьи за пазухой живут.
И лишь за несколько дней до смерти он написал, быть может, самые горькие свои слова:
Мой милый, дошел ты до ручки!
Верблюдам поди докажи,
Что безвитаминны колючки,
Что надо стирать миражи...
Снова припоминается цветаевское: «Кто теперь вспомнит о Рильке?» Нет, Светлов не забыт, и молодое поколение отнюдь не все погрязло в безверии и цинизме; всегда лучшие будут нести в душе некий романтизм: он как необходимое условие дальновидения, перспективы. Но кто сегодня вспомнит о Светлове без ассоциации этого имени с «Гренадой»?..
В истории русской литературы не однажды случалось, что поэты входили в нее одним своим произведением, и другие их творения оставались как бы на обочине, если не забытыми вовсе. Достаточно вспомнить «Как хороши, как свежи были розы» Мерзлякова, «Балладу о прокуренном вагоне» («С любимыми не расставайтесь»...)
В. Кочеткова... Но не то у Светлова: на памяти множество его стихов, среди которых, конечно, и «Письмо», сборники «Горизонт», «Охотничий домик»... Не говоря уже о десятилетиями распеваемых всей страной его «Маленьком барабанщике» и, разумеется, «Песне о Каховке» из кинофильма «Три товарища».
Я ВСЕГО ЛИШЬ СКРОМНЫЙ СЫН БЕРДИЧЕВА
Кто не помнит самоироничное пушкинское:
Я не лейб-кучер, не асессор,
Я по кресту не дворянин,
Не академик, не профессор,
Я просто – русский мещанин.
(«Моя родословная»)
Нельзя не подивиться, как глубоко и органично живет в душе Светлова Пушкин. Так и слышится отголосок «Моей родословной» в его стихотворении 1929 года «Письмо»:
К моему смешному языку
Ты не будь жестокой и придирчивой, –
Я ведь не профессор МГУ,
А всего лишь
Скромный сын Бердичева.
Менее всего поэзия Светлова ассоциируется с его еврейским происхождением, и его настоящая фамилия Шейнкман давно забыта. Ничто, быть может, кроме его внешности, не напоминало о том, что он еврей. Но от своих корней и еврейского прошлого Светлов никогда не отказывался.
С истинным достоинством и одновременно с присущей ему обаятельной самоиронией он говорит о себе в «Письме»:
...Ты меня хотя бы для приличья
Выслушай, красивая и шустрая,
Душу сквозь мое косноязычье,
Как тепло сквозь полушубок,
Чувствуя.
Будь я не еврей, а падишах,
Мне б, наверно, делать было нечего,
Я бы упражнялся в падежах
Целый день –
С утра до вечера –
Грамматика кипела бы ключом!
– Кого – чего...
– Кому – чему...
– О ком, о чем...
Вот ты думаешь, что я чудак:
Был серьезен,
А кончаю шуткой.
Что поделать!
Все евреи так –
Не сидят на месте
Ни минутки...
«Сыном Бердичева» Светлов называет себя в этом стихотворении, по-видимому, только ради рифмы. Как известно, он родился в другом городе черты оседлости – Екатеринославе. «Город, город. Родиться в тебе /И в тебе умереть, если надо...» – писал он в стихотворении «Екатеринослав» в 1922 году. В то время – в
19 лет – он был воистину комсомольским поэтом-интернационалистом, всей душой принявшим советскую власть и отдавшим все силы на ее становление. И между тем так бережно и откровенно хранил память о своем еврейском детстве!.. В отличие от многих, кто решительно отрицал свое прошлое, безжалостно отворачивался от него, сын бедного торговца Арье Шейнкмана никогда не предавал своего «гнезда», откуда он вылетел в большую жизнь. Строя вместе со всеми «прекрасное будущее», Светлов не убивает свое прошлое, он понимает и любит его, чувствует генетическую связь с ним:
Знаю я – отец усердно молится,
Замолив сыновние грехи,
Мне ж сверкающие крики
комсомольца
Перелить в свинцовые стихи.
В первом издании Большой советской энциклопедии (Т. 50, 1944) сообщается: «Оригинальная поэтическая манера Светлова впервые выразилась в сборнике “Корни” (1925), где показаны картины тяжелой жизни еврейского народа при царизме (“Песня отца”), постепенное изживание после Великой Октябрьской социалистической революции религиозных предрассудков (“Стихи о ребе”) и т.д.». Автор этой статьи в БСЭ не заметил (может быть, сознательно), каким сочувствием и печалью полны светловские «Стихи о ребе», какое родство ощущает поэт с уходящей жизнью. Вот несколько фрагментов из этого произведения.
Осень в кучи листья собирает
И кружит, кружит по одному...
Помню, о чистилище и рае
Говорил мне выцветший Талмуд.
Старый ребе говорил о мире.
Профиль старческий до боли был
знаком...
А теперь мой ребе спекулирует
На базаре прелым табаком.
Старый ребе не уйдет из храма...
На тревожном боевом посту
Мне греметь тяжелыми стихами
Под конвоем озлобленных туч.
........................................
Церковь крест подняла для защиты,
Синагога рядышком прижалась,
И стоят они в одной молитве,
У небес вымаливая жалость.
И позже, в пору, когда отречение от своих корней, от близких стало нравственной нормой, Светлов с удивительной независимостью, откровенной любовью возвращался к ним. Псевдоним же «Светлов» никак не связан с национальной мимикрией. В середине 20-х годов он, как и многие другие, поверил, что у евреев СССР есть выбор – ассимилироваться или оставаться евреями, и свой выбор сделал. В поэме «Хлеб», написанной в 1929 году, глубоко философской по своему содержанию, более всего выражен взгляд Светлова на национальную проблему.
Собственно, не ассимиляция привлекает его, не поглощение одной культуры другой, — он отрицает воинствующую обособленность каждой нации, ратует за естественное взаимопроникновение, взаимообогащение культур.
Пробегая леса и степи,
вьюга мечется по Руси.
Человеческий теплый лепет,
вьюга, вьюга, не погаси!
Чтобы поезд в снегу не увяз,
проведи по путям вагоны.
Чтобы песня моя неслась
от Можаева к Либерзону,
Чтобы песня моя живая,
чтобы песня моя простая
Громко пела бы, вырастая,
и гудела б, ослабевая.
В том же ключе можно рассматривать одно из лирических стихотворений Светлова «Под вечер».
Девушка моего наречья
По-вечернему тиха и смугла,
приходила ко мне под вечер,
быть любимой – не могла.
И глаза ее, темные-темные,
Древней грустью цвели, цвели...
Я ж люблю, чтобы лил в лицо мне
светлых глаз голубой прилив.
Так всегда. После первой встречи,
по любимой затосковав,
к девушке чужих наречий
тянутся мои слова...
Дед мой мечется от стойки к пану
и от пана к стойке назад.
Пан на влажное дно стакана
уронил свирепеющий взгляд.
И я вижу в любимом взгляде
женских глаз, голубей степей,
как встает их разбойный прадед
и – веселой забавы ради –
рвет и щиплет дедовский пейс...
И при первой случайной встрече
так легко мне совсем забыть,
так легко мне не полюбить
девушку моего наречья.
Как оказалось, забыть деву
шку «моего наречья» проще, чем язык детства. Люди, хорошо знавшие Светлова, рассказывали мне, что он не раз обращался к идишу, вплетая слова этого языка в свои меткие, преисполненные иронией эпиграммы. Вот пример такой эпиграммы — в адрес композитора Компанейца.
Этот парень компанейский
Полон музыки еврейской.
Даже идл мит зайн фидл
Он за марш военный выдал.
Идиш для него был не только памятью о детстве – им сделаны замечательные переводы стихов Ицика Фефера, Арона Вергелиса, Льва Квитко. Кому из детей не знакомы такие замечательные стихи Льва Моисеевича Квитко, как «Скрипка», «Когда я вырасту»? Благодаря Светлову они уже давно стали достоянием русской поэзии для детей. В то же время в его большой работе переводчика поэты, пишущие на идише, безусловно, занимали далеко не самое главное место.
И все же стихи Светлова на еврейскую тему, о евреях могли бы составить целый сборник. Многие из них при жизни поэта публиковались крайне редко, в основном в 20-х годах. Одно из них такое:
Я очень доволен! Я рад
чрезвычайно!
Допускаю возможность, что погром
– случайность,
что гром убил моих
дочерей,
что вы – по натуре почти
евреи.
Знаете новость: погиб
мой сын!
Сижу вечерами один, один!
Глухо стучит одинокий
маятник...
Игнатий Петрович,
вы меня понимаете?
Мне бывает чего-то жаль,
Как жалеют о чем-то дети.
Где ты скрылась, моя
печаль?
Где живешь ты теперь
на свете?
Светлый ветер, развеясь,
унес
И развеял тебя по пустыне, –
Иорданом соленых слез
Я не встречу тебя отныне.
Будучи поэтом воистину русским, советским («Без России не прожил и дня»), Светлов всегда «содержал» в себе «еврейскую тему». Вот и в пьесе «Сказка» есть «Песнь Моисея», а в ней фрагмент:
Летит атаман за военной добычей,
Земля полыхает кругом,
Но спит Житомир, и спит Б
ердичев,
И спят местечки кругом.
Стоит синагога, сквозь сумрак
темнея,
Стоит, как Ноев ковчег.
На белые бороды старых евреев
Падает белый снег.
Сестра! Разбуди утомленного брата.
Собраться в поход помоги...
Овчинная шапка, ручная граната,
Походные сапоги...
Иду на рассвете по снежной пороше,
Сверкает штыка острие...
Я самую сильную молнию брошу
В проклятое детство мое...
«Песнь Моисея» перекликается со «Стихами о ребе». А между этими творениями 16 лет! Срок большой, но настрой поэта во многом остается тем же.
...Однако вернемся к году 29-му — к тому страшному году, когда в ГПУ убили, нет, не Светлова, но Поэта Светлова. Предвижу возражения: в последующие годы были написаны целые сборники!.. Семен Липкин, хорошо знавший Михаила Аркадьевича, написал: «Его опустошил разгром оппозиции. Он сочувствовал троцкизму, был подготовлен к имперской жестокости. Все комсомольские поэты первого поколения были обворожены Троцким. Светлову пришлось печатно отречься от символа молодежи. Его простили, не тронули, но с тех пор он надел на себя маску гаера».
Почти 30 лет понадобится, чтобы Светлов вернулся в поэзию. В 1959 году вышел сборник «Горизонт», в 1964-м – «Охотничий домик», даже удостоенный Ленинской премии (посмертно). Но замечательные стихи, вошедшие в эти сборники, были написаны уже в период хрущевской оттепели. А тогда, в 1929 году, «гэпэушникам» в значительной мере удалось «сломать» Светлова, «погасить» в нем Поэта. Он стал писать такие стихи, как «Смерть»:
Каждый год и цветет,
И отцветает миндаль...
Миллиарды людей
На планете успели истлеть...
Что о мертвых жалеть нам?
Мне мертвых нисколько не жаль!
Пожалейте меня! –
Мне еще предстоит умереть!
Правда, в том же году он пишет стихотворение «Призрак бродит по Европе»: «По Европе бродит призрак,/ Что-то в бороду ворчит,/ Он к романтикам капризным, / Как хозяйственник, стучит...». Или: «Соучастник, соглядатай – / Ночь безумеет сама, / Он при Энгельсе когда-то, / Он давно сошел с ума...» – это почти невольно ассоциируется сегодня с четверостишием Игоря Губермана, написанным в 1991 году: «Получив в Москве по ж..,/ Полный пессимизма, / Призрак бродит по Европе, / Призрак коммунизма». В чем-то Светлов оставался верным себе всегда.
Последние его годы, судя по воспоминаниям о нем и по его стихам, были для Светлова более счастливыми, хотя умирал он от тяжелой болезни. В 1957 году он написал стихотворение «Бессмертие»:
Как мальчики, мечтая о победах,
Умчались в неизвестные края
Два ангела на двух велосипедах –
Любовь моя и молодость моя.
Иду по следу. Трассу изучаю.
Здесь шина выдохлась, а здесь
прокол,
А здесь подъем – здесь юность
излучает
День моего вступленья в комсомол...
И вспоминая молодость былую,
Я покидаю должность старика,
И юности румяная щека
Опять передо мной для поцелуя.
Ушел Светлов, сохраняя в душе свет. И след по себе оставил светлый, чистый, прекрасный.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru