[<<Содержание] [Архив]        ЛЕХАИМ ИЮЛЬ 2001 ТАМУЗ 5761 — 7 (111)

 

Пик и тупик иноязычной еврейской литературы

Исаак Бабель и Карой Пап

Каким писателем стал бы Исаак Бабель, если бы в его жизнь не вмешались события 1917 года? Сопоставление его писательской судьбы с судьбой венгерского писателя Кароя Папа (тоже выходца из еврейства) откроет не только существенные схожие черты их творчества, но позволит показать русскому читателю судьбу еврейской интеллигенции в Венгрии через сходства и несходства с историей российского еврея.

Писательский путь Бабеля с 1913 года до конца тридцатых годов общеизвестен. Если бы не переворот 1917 года, то, может быть, Бабелю удалось бы умереть иной смертью, но Бабель без 1917 года не стал бы Бабелем. Без опасного эксперимента, поставленного на одной шестой части земли и окончившегося трагически, он не мог бы показать, чем чреват уход от еврейства и как он происходит. «“Одесские рассказы” продолжают (и, пожалуй, завершают) бытописательскую традицию этой (русско-еврейской – Ж.Х.) литературы дореволюционного периода, тогда как “Конармия” открывает новый период и закладывает новую традицию.»[1]

Чтобы проследить путь «Конармии» и судить об умонастроении Бабеля, обратимся к дневнику, который он вел летом 1920 года, когда участвовал в походе Первой Конной Армии. Если судить по этим записям, Бабель не относится к тем, кто хотя бы на короткое время поверил в новую идеологию. Не раз отмечалось в исторических и социологических анализах[2], что революция и социализм казались евреям таким вариантом ассимиляции, при помощи которого они сразу могли вырваться из удушливой атмосферы гетто и присоединиться к более широкому обществу, создаваемому не по национальному («расовому», то есть раз и навсегда заданному) принципу, а по свободному выбору мировоззрения, по убеждению. Некоторые элементы этой новой идеологии напоминали религию и предполагали веру, то есть поведение и привязанность, которые в чем-то напоминали ту религию, которую евреи оставили, но оставляли нелегко. В каком-то смысле осталось и чувство избранности – в этот раз не национальной, а классовой. Советская страна действительно во многом была «первой» в двадцатые годы, и только позже стала себя называть «единственной» и «самой». По мнению М. Леви, борьба угнетенных за власть неимущих могла восприниматься ассимилирующимися евреями как нечто похожее на традиционную еврейскую солидарность с бедными. Таким образом, социализм предлагал такой отход от еврейства, который требовал менее резкого разрыва с еврейской моралью, чем стандартные варианты «капиталистической» ассимиляции: разбогатеть (и тем самым умножить расовую ненависть на классовую) и/или креститься. Вероятно, антихристианство социализма тоже сыграло свою роль.

Илья, герой рассказа Бабеля «Сын рабби», по всей видимости переносит свои мессианские чаяния, воспитанные в нем хасидизмом, на свою новую веру. Мессианизм часто и в самых разных формах играл роль в революционных настроениях среднеевропейской еврейской интеллигенции. Прошли через такой период и Георг Дьердь Лукач, и Вальтер Беньямин, и Эрнст Блох, и Гершом Шолем. Г. Шолем указывает, что еврейское представление о спасении как о земном (утопическом, но не мистическом) событии – в отличие от весьма трансцендентно понимаемого спасения в христианстве – создает условие для мессианского восприятия революции[3]. Эта живая параллель лежит в основе каталога (в эпическом смысле этого термина) Ильи, сына рабби, героя Бабеля: «Здесь все было свалено вместе – мандаты агитатора и памятки еврейского поэта. Портреты Маймонида и Ленина лежали рядом. Узловатое железо ленинского черепа и тусклый шелк портретов Маймонида. <...> на полях коммунистических листовок теснились кривые строки древнееврейских стихов. Печальным и скупым дождем падали они на меня – страницы “Песни песней” и револьверные патроны»[4]. И когда Илья говорит: «... и пришла моя буква Б, и организация услала меня на фронт» (там же), то кажется, будто само имя великой хасидской династии определяет юношу на бессмысленную гибель во имя революции.

Такого рода мысли выражены с удивительной конкретностью в мемуарах польского еврейского писателя Юлиана Стройковского[5]. Он заявляет, что Советский Союз в 20–30-е годы был для него «раем на земле», в который он верил верой, потому что он казался выходом, решением как национальных, так и социальных проблем еврейства. Фактически это было «реализацией мифа о приходе мессии» (там же). Стройковский еще подростком был пламенным членом сионистской молодежной организации А-шомер-ацаир. Он вспоминает, что когда он во время войны ехал в поезде вместе с заключенными, один из них признал в нем бывшего шомера и сказал: именно бывшие шомеры становятся легче всего коммунистами. (Общеизвестно, что в основе теории и практики кибуцев тоже лежали идеи коммуны, коммунизма, к тому же с российскими корнями.)

Начинающий отходить от еврейства интеллигент уже в самом начале оказался вне своего общества, в пустом пространстве. Поиски новой принадлежности привели многих – еще до 1917 года – в рабочее движение, а позднее – в этатический социализм. Ради тепла в стаде Стройковский был готов не верить своим глазам, не верить фактам, приведенным в львовских газетах, и добровольно, как он выражается, «носил шоры, которые <его> защищали»[6].

Бабель, судя по горько-зоркому взгляду своего дневника, таких шор не носил и не относился ни к философам, ни к мечтателям, которые создавали для самообмана и самооправдания системы идей. Выходец из многокультурного, своеобразного мира Одессы, он хотел найти свое место в новом обществе, не желая полностью порвать свои корни. Это «ни здесь, ни там», «и здесь, и там» сделало его уникальным. «Несмотря на отстраненность он все-таки свой в обеих стихиях: и в старой, и в новой, и в еврейской, и в советской. <...> Эта удивительная гармоничность в раздвоенности делает “Конармию” уникальной книгой как в советской, так и в русско-еврейской литературе»[7].

Красноречиво свидетельствует о его двойственности непоследовательное употребление слов «мы» и «наш» в дневнике. «Ночью наши грабили, в синагоге выбросили свитки Торы»[8], – записывает, не чувствуя, может быть, абсурдности того, что «нашими» называет не ограбленных евреев, а варваров-казаков. Он нередко скрывает, что он еврей, не желая открыть секрет своего русского псевдонима, под которым он прятался в Конармии. Но разговор на идише трогает его до слез, он утешает евреев, похваливая сказочные достижения московского коммунизма, сознавая, что обманывает их. А как бы сложилась его судьба, если бы история не предложила этой другой, второй опоры для «гармонии в раздвоенности»?

Для Кароя Папа история тоже на миг блеснула надеждой в 1919 году, но быстро отняла ее: так называемая венгерская советская республика продержалась всего 133 дня. Пап был моложе Бабеля на три года и прожил всего на год дольше, чем Бабель, погиб на четыре года позже безымянной жертвой другого тоталитарного режима. 2 ноября 1944 года он попал в Бухенвальд, получил номер 72713, отказался от побега, 31 января 1945 года еще был живым, потом исчез без следа.

В центрально-восточной Европе венгерское еврейство было самым аккультурированным, и это является наиважнейшей причиной различия между писательскими судьбами Бабеля и Папа. Хотя сам Пап, сын известного просвещенного раввина Микши Поллака (который посвятил ряд работ исследованию библейских мотивов в венгерской литературе), по рождению и воспитанию был глубже укоренен в еврействе, чем Бабель, его унесло от еврейства и от семьи не только его бунтарским характером, но, в первую очередь, желанием стать поэтом. В Венгрии это означало исключительно выход в венгерскую литературу. Не существовала венгерско-еврейская литература в том смысле, в каком русско-еврейская литература развивалась, начиная с 1860 года.

Был один поэт, «принятый» в венгерскую литературу в качестве еврейского поэта, – Йожеф Киш (1843 – 1921). Насколько зыбки критерии и терминологические разграничения для определения принадлежности к той или иной литературе, можно судить по статье «Венгерская литература» в первом томе русскоязычной Краткой еврейской энциклопедии. В статье речь идет о «писателях-евреях, писавших на венгерском языке»[9]. Перечисление авторов начинается с переводчика Библии «Морица Баллаги (Блох), центральной фигуры кальвинистской церкви в Венгрии» и заканчивается «писателем-коммунистом» Бэлой Иллешем... А среди прочих перечисленных немало обратившихся в католицизм, правда, например Миклош Радноти был убит фашистами за еврейское происхождение. В период между двумя мировыми войнами названы популярные писатели, о еврействе которых ни один рядовой венгр (если только он не пламенный анти- или филосемит) не имеет представления (например Ференц Мольнар). Творчество Шандора Броди, Эрне Ошвата и других является частью так называемого круга западников (сложившегося вокруг важнейшего журнала «Nyugat», то есть «Запад») или так называемой, городской/урбанистской литературы. Сам Карой Пап тоже печатается в «Nyugat» – это было мечтой и честью для каждого литератора. Редакторами «Nyugat» были «poeta doctus», любитель классических форм и образов поэт Михай Бабич и прозаик-реалист Жигмонд Мориц, разоблачитель венгерского провинциализма. «Nyugat» выпустил серию сборников, «декамеронов» разных литератур, в том числе декамерон русской литературы (1936), где были опубликованы произведения Пильняка, Бабеля, Вс. Иванова и других. Таким образом, нет сомнений, что Пап читал Бабеля, но это с точки зрения их сравнения нерелевантно.

В Краткой еврейской энциклопедии Карою Папу отведено одно предложение: «Он посвятил свое творчество исключительно еврейской тематике». Следовало бы писать: для венгерского читателя из перечисленных писателей Пап казался самым еврейским. А посвятил он свою жизнь (если эта формулировка вообще уместна) тому же, что и Бабель, – борьбе с самим собою в усилиях примирить еврейство, удаление от еврейства и поиски новой принадлежности, нового дома.

Перед нами, с одной стороны, Бабель, который с восхищением говорит о силе и красоте казаков, который добровольно участвовал в походах Первой Конной Армии и показал потом в своем герое-повествователе, что желанное слияние с массой невозможно; и перед нами, с другой стороны, Карой Пап, который, ненавидя стереотип слабого и трусливого еврея, доброводьно ушел на фронт в 18 лет (в 1915 году), имея белый билет. Мемуаристы пишут, что поводом к окончательному разрыву с родителями и уходу из дома, куда он больше никогда не вернулся, послужила пьяная ночь с другими офицерами, когда – якобы – все вместе на улице распевали антисемитские песни.

 После войны Пап (тоже) попал под влияние коммунистических идей и принял активное участие в революции 1919 года, вступил в Красную Армию и даже был назначен комендантом города Муракерестур. (Вспомним, что Бабель служил в ЧК и участвовал в «продовольственных экспедициях».) Стремление Папа не покровительствовать «своим» доходило до того, что, когда он, будучи комендантом города, решил взять 10 заложников, то выбрал их из самых богатых евреев города. Пап полностью, всем существом предался идеям революции: хотел организовать боевые отряды, перейти с ними австрийскую границу и приступить к осуществлению мировой революции. За свои мечты он заплатил полутора годами заключения. В тюрьме, со слов своего товарища по камере, католического священника и революционера, он ближе познакомился с марксизмом и учением Христа, и последнее оказало на него решающее влияние.

Когда Пап появился в Будапеште в 1923 году, он казался литераторам лохматым пророком, похожим на сумасшедшего. Лайош Микеш – известный покровитель начинающих писателей, советовал ему бросить поэзию. Он же сказал ему мимоходом, услышав, что Пап напевает какой-то мотив, что Пап мог бы попробовать себя на сцене. И Пап тут же исчез на четыре года, поступил в бродячую труппу. И в этом можно увидеть некоторое совпадение с важным эпизодом из жизни Бабеля. Горький, прочитав его ранние рассказы, посоветовал ему «пойти в люди», после чего Бабель семь лет посвятил странствованиям и участвовал в походах Конной Армии.

В основе параллели можно увидеть психологический фактор стремления ассимилирующегося еврея к «полноценной» жизни, к приключениям, какой-то азарт испробовать себя в крайних обстоятельствах, в физической незащищенности, в нищете, быть как все – в поисках новых привязанностей.

В апреле 1927 года Пап вернулся в Будапешт, стал сотрудником «Nyugat», женился и навсегда расстался с бродячей жизнью и нищетой. Он написал за свою жизнь три романа, около 125 рассказов, четыре пьесы (одна из них незаконченная) и два эссе («Раны и грехи евреев», «Евреи-антисемиты»). Среди его произведений очень четко можно выделить рассказы чисто еврейские, в противоположность сочинениям общей тематики, ибо, за редкими исключениями, первые публиковались в еврейских изданиях, а вторые – в «общих» будапештских журналах и газетах. Восемь рассказов вошли и в еврейские и в нееврейские издания.

Сопоставление направленности этих печатных органов и их идеологической позиции дает интересную возможность не только для анализа настроений венгерской интеллигенции между двумя войнами, но и для понимания писательской судьбы Папа.

Пап начал печататься в 1923 году, но только в 1934-м он появился на страницах еврейских журналов. А с 1939 года его рассказы выходят в газетах, ежегодниках и календарях (!), которые издает еврейская община и читает только городское еврейство. Даты говорят сами за себя – в 1934 году угроза фашизма стала реальной, а в 1939-м закрылись дороги, ведущие за пределы еврейства. Инстинктивный бунт Папа, его уход от еврейства были прерваны все более мрачными событиями истории, наступлением такой эпохи, где оттенков между «да» и «нет» не существовало. Папа как будто всосала обратно еврейская судьба, чтобы проглотить его вместе с другими как равного, как будто он никогда и ничем не отличался.

Бабель начинал печатать рассказы с еврейской тематикой в маленьких журналах, в том числе и еврейских[10]. Его писательский путь идет в противоположном по сравнению с Папом направлении: от маленьких журналов к более крупным и важным, как «Красная Новь», «ЛеФ» и «Новый мир». Параллельно с этим выходили его сборники. Бабель достиг своей вершины в циклах рассказов («Одесские рассказы», «Конармия»). Он добился всего: популярности, славы, высокого «ранга» среди писателей, многократных переизданий. Он получил много и в социальном плане – был признанным, привилегированным, вхожим к сильным мира сего. Этот советский вариант благополучия был насквозь проникнут страхом и ложью. Специфически еврейское содержание этой общей фальши состояло в том, что страна, в которой евреи были защищены от фашизма и которая официально провозглашала борьбу с антисемитизмом, сделала евреев жертвами сначала общего террора (в 30-е годы), потом специально антисемитского (после второй мировой войны). Бабеля проглотил общий террор, волна арестов писателей. Но он достиг своего литературного пика, показав что-то существенное, еще не выстраданное в 1920 году (судя по дневнику), но уже не невозможное в 30-е годы (судя по неудаче его поздних произведений), а родившееся именно в 20-е годы и именно в советской стране. Он показал этот исторический момент так, что подтекстом было: восточно-европейскому еврейству никакой особый путь развития не предстоит (в противоположность утопическим надеждам писателей русско-еврейской литературы XIX века), будущего у него нет.

Карою Папу не удалось осуществить своего заветного замысла. Не только не успел (как невольно думается в случае, если писатель убит), но и не смог бы создать роман, над которым думал всю жизнь. Он задумал роман об Иисусе, первом коммунисте, завершителе еврейской судьбы, который погиб, чтобы превратиться в идею.

«Конармию» Бабеля нельзя понять без осмысления новозаветных мотивов, явно и скрыто присутствующих в цикле. Рассказ «Начальник конзапаса» является своеобразной парафразой евангельского «встань и ходи» (Мф 9, 4-7). Биография Сашки Христа представлена как апокриф евангелия: отчим Сашки – плотник, он сам – пастух, утешитель людей. Пан Аполек «производит» в святых самых убогих жителей деревни, «приписывая» их лица библейским фигурам на своих фресках. И даже описание тела умирающего сына рабби напоминает снятие Христа с креста. Новозаветные мотивы органически входят в метод создания нового мифа о «Конармии»[11].

Самый сильный и удачный роман Папа, «Азарел» (1937) рисует судьбу мальчика-бунтаря в еврейской семье, параболой изображая историю еврейства в онтогенетическом развитии. Действие этого мрачного психологического и философского романа было выстрадано собственным опытом писателя – в отличие от полных трагизма, но не лишенных и своеобразного юмора автобиографических рассказов Бабеля, где почти все является продуктом творческой фантазии. Тревожные произведения Папа не были приняты прежде всего еврейством: в среде либеральных законов, аккультурации высокой степени, отчасти благодаря смене языка уже в XIX веке нелегко было найти ракурс, при котором можно было видеть распад восточно-европейского еврейства. Но нельзя было показать и сочных, сильных евреев мира одесских бандитов – они не появились на венгерской почве. Венгерско-еврейской литературы – в отличие от русско-еврейской – не было. Пап остался одиноким до конца своей жизни, и только своей смертью присоединился к утонувшему поколению венгерских писателей, гуманистов-идеалистов, ассимилированных и даже крещенных по убежденности, убитых евреев (Миклош Радноти, Дьердь Шаркези, Антал Серб, Андор Геллери, Дьердь Балинт, Габор Халас). Неудача Папа показательна: он забыт, а в истории литературы причислен к третьему эшелону венгерской литературы.

Каприз истории, забросивший Бабеля в более чем сомнительную советскую систему, заставил его раздвоиться и сделал возможным удвоиться, отметить своим творчеством вершину, вступить в мировую литературу. Он взошел на пик, в то время как Пап зашел в тупик. В обоих случаях это означало конец. Не только в личном плане, в смысле насильственной смерти, но, главным образом, в том, что еврейская литература даже там, где она сформировалась, с середины XX века не могла продолжаться органически.

 

<< содержание 

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.

 E-mail:   lechaim@lechaim.ru



[1] Маркиш С. Русско-еврeйская литература и Исаак Бабель; И. Бабель. Детство и другие рассказы. Библиотека-Алия, Иерусалим, 1979. С.338.

[2] Я исхожу из тезисов М. Леви. Lowy M. Messianisme juif et utopies libertaires en Europe centrale (1905–1923). Archives des sciences sociales des religions, 26e annee, vol. 51/1, janvier-mars 1981.

[3] Scholem G. Zum Verstandnis der Messianischen Idee im Judentum. Judaica I. Suhrkamp, Frankfurt-am Main, 1987.

[4] Бабель И. Сочинения М., 1990. Т. 2. С. 129.

[5] Stryjkowski Julian. Okalony na Wschodzie. = Le Salut etait r l’Est. Entretiens avec Julian Stryjkowski recueillis par Piotr Szewc. Les Editions Noir sur Blanc, 1992. С. 92.

[6] Там же.

[7] Маркиш С. Русско-еврейская литература и Исаак Бабель. С. 336, 337.

[8] Бабель И. Дневник 1920 г. Бабель И. Сочинения. М., 1990. Т. 1. С. 424.

[9] Краткая еврейская энциклопедия. Иерусалим, 1976. Т. 1.

[10] Старый Шлойме, 1913; Илья Исаакович и Маргарита Прокофьевна, 1916; Шабос-Нахаму, 1918.

[11] См. об этом более подробно: Хетени Ж. Библейские мотивы в «Конармии» И. Бабеля. Studia Slavica Hung. 27 (1981). С. 229-240.