[<<Содержание] [Архив]        ЛЕХАИМ ДЕКАБРЬ 2001 КИСЛЕВ 5762 — 12 (116)

 

ЖИЛ-БЫЛ ХУДОЖНИК ХАИМ СУТИН

Григорий Анисимов

Многие художники-выходцы из России, уехавшие в годы революции, до нее и после, – долгое время считались на родине как бы не существующими. Жили они в Париже и были отнесены к «французским художникам». Шагал, Сутин, Цадкин, Липшиц оставались за пределами внимания историков искусства и критики. Шагалу повезло больше, остальным – меньше. Кто-то метко назвал их замолчанными гениями. Это так и есть. Сутин – один из этих забытых. О нем на русском языке нет книг, альбомов, монографий. А он писал в документах «русский», указывал место рождения – Россия. Спасибо Илье Эренбургу: он первым написал о Хаиме Сутине. Пожалуй, впервые у нас в журнале публикуется очерк о жизни и творчестве этого великого художника, повлиявшего на судьбы мирового искусства.

 

То ли мед, то ли горькая чаша,

То ли адский огонь, то ли храм,

Все, что было его, – ныне ваше.

Все для вас. Посвящается вам.

Б. Окуджава

Из маленького безвестного местечка под Минском начинающий художник Сутин попал в Париж. Об этом городе он мечтал, туда стремился, страстно о нем мечтал, по страсти, наедине с собой прямо думал там прославиться. Могучая и обильная Русь была для еврейского юноши страной особенно тяжелой и жестокой. Но Сутин любил ее, видел ее беспомощность и наивность, хотя и никогда не воспевал ее подобно Шагалу, то есть, не воскрешал в своих работах. С выходцем из России Шагалом Сутина связывал необыкновенный романтизм искренности. Если Шагал создавал свои милые сказки, то Сутин был в искусстве Шекспиром, смело прибегавшим к трагедийным краскам, заглядывающим в бездну ада.

Он прожил почти вдвое меньше Шагала, но стал с ним вровень, хотя его знают в мире намного меньше, что означает только одно: время Сутина еще наступит.

Автопортрет. 1917 год.

За первые десять лет жизни в Париже (он приехал туда в 1912 году) Сутин вдоволь наголодался, намытарился, наскитался. Париж очень хорош, красив, уютен, очарователен и прекрасен, когда в кармане наличествуют франки. И Париж отталкивающе холоден и беспощаден, когда в кармане пусто. Могу свидетельствовать по собственному опыту.

Резкая перемена в жизни Сутина произошла, словно в волшебной сказке: приехал добрый дядя и осчастливил. Американский меценат и коллекционер скупил все работы Сутина за 20000 франков в 1922 году.

С появлением денег Сутин переменился мало: он был не очень-то опрятен, женщин сторонился из-за своей чрезвычайной застенчивости. Но друзья о нем заботились, приодели его, понемногу обучили хорошим манерам, наняли ему приличное жилье. Все дальше от Сутина отодвигались его родные Смиловичи, где он был десятым ребенком в семье. Его мать Сара была женщиной доброй и едва успевала накормить и обслужить многочисленную семью. Отец был портным. В одних книгах о Сутине говорится, что отца звали Борух, в других его называют Соломоном. Скорее всего, и то, и другое – правда, – наверное, имя отца художника было Борух-Шолом. Он не был ни выдающимся эрудитом, ни человеком, который бесконечно верит в силу разума. Он верил в свои руки труженика и был единственным кормильцем целой оравы голодных ртов.

Когда у Хаима проснулась страсть к рисованию, отец поощрял занятия сына. Но в ортодоксальном местечке со строгим соблюдением законов религии строго-настрого запрещалось рисовать то, что уже создано Б-гом, поэтому Хаима бивали не раз, а когда он вознамерился нарисовать раввина, его избили до полусмерти. Существует легенда, что раввин узнал об этом и выдал Сутину двадцать пять рублей. На которые тот и уехал в Вильно и поступил в художественное училище.

Худой, долговязый, болезненный – таким был Хаим Сутин. Рисовал он запоем, забившись в угол. Говорили также, что Сутин с первого раза не выдержал вступительный экзамен. Он бросился перед преподавателями на колени и выпросил разрешение на пересдачу. И сдал. И поступил.

Вероятно, от вечного недоедания у Сутина была язва желудка, он постоянно корчился от болей. Страдание было обычным на его лице, обрамленном патлатыми волосами. Широко раздутые ноздри, толстые красные губы и горящие глаза – таким был юноша Сутин.

Сразу бросались в глаза его отличия от других – особая напряженность, необычные манеры, нескладные движения. Зато художественный инстинкт в нем был настолько сильным, что рисование уводило его далеко от реальности, в волшебные миры фантазии, вымысла, горячего воображения. Когда он рисовал, рассудок как будто совсем покидал его – ничего не видел, ничего не слышал, ничего не понимал... В его картинах отражались лицо и душа художника. Они были колоритны, многозначны, предельно выразительны.

А. Модильяни. Портрет Хаима Сутина. 1915 год.

Нет искусства без характера личности творца. В этом смысле Сутин крайне субъективный художник. Он представлял собой большой театр, в котором играет один актер. Был театр переживания Станиславского. Был театр отчуждения Брехта, был театр биомеханики Мейерхольда, театр абсурда Ионеско. Сутин объединил в себе всё – и всему дал чуткую, зоркую, проницательную трактовку. Его ни с кем не спутаешь.

Он воплощал правду личных чувств с такой силой, что до сей поры потрясает людей неподдельным драматизмом.

Мне видится Сутин фигурой загадочной, демонической. Это не Левитан с его осенней грустью, не передвижники с их назойливым реализмом. Сутин – это гроза, стихия, ураган. Это новый тип художника, который срывает кожу с предметов, выворачивает наружу не всегда приглядное человеческое нутро. Это же в литературе делали Достоевский и Толстой. Сутин зачитывался Бальзаком. Художественная поэзия этого писателя была ему по душе: никаких романтических идеалов. В чем-то Бальзак созвучен именно нашему времени – социализм строили-строили, но так и не достроили и с полного маху ввалились в капитализм с его хищными желтыми клыками.

В Париже Сутин поступил в Академию Кормона. За громким названием скрывалась частная школа. Притом платная. Денег у Сутина не было. Он подрабатывал, разгружал вагоны и баржи. Его друг Модильяни выдавал ему один франк на день. Потом они вместе напивались в дешевых кафе. Сутин засыпал за столиком или на потертой кушетке у случайной подруги. Утром Сутин опохмелялся и принимался за работу.

Писал он свои холсты бурно, горячо, выкладываясь до конца. Отходил от мольберта, когда уже ноги его не держали.

Есть два способа жизни: или ты живешь, влекомый безоглядностью, безрассудством, дерзкой мечтой, которая не дает тебе покоя ни днем, ни ночью. Или тобой руководит трезвый расчет, поиск лучшей жизни, обеспеченной и комфортной. Любимый Сутиным Бальзак в своих романах убедительно показал, что за деньги нельзя купить настоящую любовь, а волчья мораль подрывает все устои, толкает на сделку с совестью. Эгоистические стремления человека ведут к краху. Всевышний снабдил Сутина талантом огромной силы, но обделил здоровьем. Он прожил всего пятьдесят лет. Сутин следовал голосу совести художника, Б-жьего избранника и труженика. Он работал без устали. Модильяни постоянно твердил ему: Сутин, ты – гениальный художник! И вера Сутина в себя укреплялась, помогала выносить все трудности. Он набрал ту высоту творчества, какой достигают единицы. Забрался в горние выси. Далеко внизу копошились бездари, дельцы от искусства, похожие на мелких лавочников. Холодные ремесленники не ведают настоящей любви, вселенских страстей.

У подельщиков равнодушные сердца и липкие жадные пальцы. Сутину казалось, что у них вообще нет сердец, а только поршни. А сам он жил на износ, возносясь духом в б-жественный космос.

Этот местечковый парень, которого едва научили пользоваться носовым платком и носить шелковые рубашки с запонками, понял, что все должно превосходить себя, чтобы быть собой. Он никогда не знал, что сделать, чтобы добиться успеха. Но зато знал, что живопись его – новая и необычная. Каждый его портрет, пейзаж, композиция, натюрморт с тушей забитого быка становились знаком, символом, обобщенным образом природы. Красные гладиолусы захлебывались от крика, люди на его картинах корчились от внутренних противоречий, казалось, что их разрывает изнутри.

Живопись для Хаима Сутина была способом существования, пищей для души, воздухом для легких. Если бы у него отняли краски и холсты, он немедленно умер бы на лавке в своей мастерской. Живопись таила в себе элемент бесконечности, хотя она была вот тут, рядом, в сердце и в тюбиках.

Когда-то в виленской художественной школе рядом с Сутиным учился Михаил Кикоин, уроженец деревни Режицы Витебской губернии. Там же учился Павел Кремень, что приехал в Вильно из деревни Желудка. Эти деревенские ребята держались и в Париже вместе, были Сутину верными друзьями, единомышленниками. Они мыли посуду, выколачивали из чужих ковров пыль, мели улицы и помогали друг другу выживать.

Модильяни поселил Сутина у русского скульптора Оскара Мещанинова. Тот был родом из Витебска, уехал в Париж в 1907 году. Ко времени приезда в Париж Сутина Мещанинов получил признание. Он дружил с Пикассо и Модильяни, с Диего Риверой и Цадкиным.

Оскар Мещанинов был человеком необыкновенно добрым, участливым и открытым. Сутин его обожал за живость, покладистость и работоспособность. Часами мог Оскар читать Пушкина. Сутин влюбился в Пушкина. По ночам великаны живописи что-то нашептывали Сутину. Он явственно слышал их голоса. Они стояли рядом с его изголовьем – крупные, сосредоточенные и значительные. Вот пришел Тициан. Тихо встал рядом, передохнул, заговорил, как будто продолжая давнишний разговор: «Слушай, Хаим, ты посмотри-ка внимательно на мой “Автопортрет”, на “Динария кесаря”, прими во внимание “Мадонну семейства Пизаро” и “Венеру Урбинскую”, пожалуй этого хватит... И ты поймешь, что мастерство художника это особая милость Б-га. Это с неба. Самое яростное письмо масляными красками без должного таланта может порождать лишь безобразные результаты».

Туша. 1925 год.

Сутин слушал этих говорящих призраков. Они на его глазах наполнялись жизнью, начинали мерцать и светиться, как приборы в самолете в ночное время.

– Где и когда ты родился? – вдруг спросил этот грозный, с насупившимися бровями старик. – Цифры и местность всегда имеют важное значение в судьбе художника. – Я родился в Белоруссии, в местечке Смиловичи 13 января 1893 года, – тут же отрапортовал Сутин. Усмешка Тициана.

– Значит, ты – Козерог. Тринадцатые числа – чаще всего хорошие дни, астрология не подтверждает суеверий по их поводу. Ты родился возле воды, так? – Да, маэстро, у нас Двина под окнами.

– Подумать только, я жил за четыре века до тебя! А живопись твоя мне по душе. Настоящий колорист. Мы с Джорджоне много занимались колоритом, стилем... Я видел твою выставку в Нью-Йорке. Хорошо. Но слишком много боли, страданий. Надо подняться над личным, забыть о бедах...

– Хорошо тебе говорить, Тициан, – вдруг озлобился Сутин. – Ты не знал голода, ты покупал дома, тебя окружала роскошь, тебя облизывали богатые дамы. А заказы – от Карла V, от папы, от богатых господ...

– Что ты размычался, грубиян...

– Да шел бы ты, Тициан, к...

Призрак вдруг исчез, вместо него появился шумный Амедео.

– Что это ты такой растерянный, Сутин? – весело спрашивал Моди, доставая из сумки пузатую бутылку вина, хлеб, сыр и помидоры.

– Амедео, я, кажется, беседовал с Тицианом... Он хвалил меня за стиль.

– Я так и думал! Бедняжка совсем рехнулся! Тебе срочно надо хлебнуть.

Модильяни налил полный стакан вина, протянул Сутину: – На, глотни!

Сутин выпил вино. Тепло разлилось по телу. Это было не только тепло вина, но и градус дружбы. Если бы не Моди, туго бы пришлось Сутину. Моди ухаживал за ним с заботливостью ласковой мамаши. Он устраивал его с жильем, давал деньги.

Конечно, Тициану легко говорить: у него были дома, поместья, виллы, Добротная семья – сын Орацио, сын Помпонио, дочь Лавиния. А у меня что? Сын – Кобальт синий спектральный. Дочь – Берлинская лазурь, второй сын – Кадмий красный, пурпурный. Хорошо, что меня взял к себе мой земляк Осип Цадкин. Мы поселились с ним в подвале. Рядом были знаменитые бойни на бульваре Вожирар. Там я доставал туши, они мне охотно позировали. Потом Моди устроил меня к Леопольду Зборовскому на улицу Жозеф-Бара. Лео меня любил, а его жена Анна ненавидела. Всегда так, жены наших друзей, если мы с ними не спим, – публика тяжелая, склочная, несносная.

Кондитер. 1922 год.

В последнее время я написал «Натюрморт с рыбами на блюде», «Девочку в красном платье», «Гладиолусы», «Автопортрет», «Шеф-повара».

Наработался до того, что в глазах звездочки стали прыгать, просыпался ночью в холодном поту, таращился в темноту, снова засыпал.

И кто ко мне заявился? Сам Микеле, да-да! Бровастый, с бешеными глазами и сломанным носом. – Ну что, приятель, – сказал мне Микеланджело, – ты взял тему скорби, страданий, нечистот, пишешь туши, поливая их кровью. Чего добиваешься?

– Хочу вернуть живопись назад, к великим традициям.

– Это похвально, мой друг. Ты видел потолок Сикстинской капеллы?

– Только на репродукциях.

– Мне интересно, что поняли люди двадцатого века? – Буонарроти скрипнул зубами и глянул на Сутина во всю силу своих страшных, давящих глаз.

– Величие и мощь, языческая страсть и образ Христа как грозного судии! – вот что я понял, – твердо и горячо сказал Сутин.

– Цель и смысл моего искусства доступны тебе, поэтому я могу с тобой свободно говорить...

Когда Сутин рассказывал друзьям, что к нему по ночам являются великие мастера и беседуют с ним, они крутили пальцем у виска:

– Пить надо меньше!

Сутин хмыкал, а про себя думал, что больше всего ждет он встречи во сне с тем, кого любил сильней всех. Конечно же, с Рембрандтом.

И Рембрандт пришел к нему. Квадратный, добродушный, в малиновом берете и легком плаще, наброшенном прямо на ремесленную робу с петельками через плечо. Он уселся за столом поудобнее, снял берет, разгладил волосы, улыбнулся. Сутин услужливо налил в бокалы вино.

Гость посмотрел вино на свет и просто сказал, чокаясь: – За искусство!

И с удовольствием осушил бокал. – У нас с тобой много общего, Сутин, хотя ты еврей, а я голландец. Ты из семьи портного, а я из семьи мельника. Мы оба рано сбежали из дому, чтобы стать художниками. Национальность в искусстве ничего не значит!

Сутин и Полетт Журден с собачкой. 1927 год.

– Я так и знал, что это скажете! Для меня большая честь видеть вас, говорить с вами! У Сутина перехватило горло.

– У тебя свой язык, свой стиль. Без стиля нет художника. Стиль – дитя любви. А любовь – врачеватель духа. Настоящая живопись лечит человека получше любого лекарства. А плохая живопись разносит заразу, делает человека инвалидом. Скажу тебе, Сутин, по секрету: мне по душе трагизм в твоих работах. У тебя много общего с Адрианом Броувером. В твоих работах есть мистика, тайна. В живописи должна быть тайна, как в женщине, как в природе. Они скрытничают, не сразу раскрываются. Это делает их познание увлекательным. То, что распахнуто настежь, скучно...

Рембрандт спрашивает:

– Мне говорили, что ты изучал мои работы, ездил в Голландию. Для чего это тебе? В мире множество живописцев...

– А ваш колорит? Такого нет больше ни у кого. После вас для меня устарели Тициан, Рубенс, Карраччи. Они померкли. А Рембрандт ван Рейн, как яркая звездочка на небосводе ночном.

– Спасибо тебе, собрат. Ласковое слово для художника большой подарок. Ведь мы сжигаем себя дотла, а что слышим за это?

 Дай, я пожму твою руку. – Сутин протянул ему руку. И сразу вскочил. В мастерской уже никого не было. Только в углу на кушетке сладко посапывала Полин. Она умела утихомирить и приласкать любого пьяницу.

Дерево под ветром. 1942 год.

Очень не хотелось Сутину так сразу же распрощаться с таким посетителем, который только что был у него, разговаривал так умно, веско, значительно. Без таких людей мир скучен, однообразен, двухмерен. Как это сказал Рембрандт? Ты, Сутин, говорит, душу в свои работы вкладываешь, а другие счета в живопись суют, претензии свои суют, скаредность и лягушачью свою скользкоту. А ты – душу. А что есть на свете дороже, значимей и таинственней души? Ничего больше нет! Здорово сказал. Мудрый старик. Душевный. А как у него глаза загораются. Как у волка, так и пылают. Никогда люди с ним не расстанутся, никогда. Он будет с ними, пока жизнь на земле не кончится. Вечный спутник, неизменный странник Агасфер.

Сутин тронул Полин за плечо, ему захотелось тепла. – Полин, я кушать хочу. Проснись!

Видение Рембрандта прокрутилось в мозгу Сутина как кинолента.

Хотя Хаим Сутин мог показаться кому-то дикарем, тронутым, неряхой и пьяницей, но в живописи он был аристократом и гением, человеком вольным, гордым и независимым. Про себя он посмеивался, когда вспоминал рассказы о том, что московские меценаты заказывали Матиссу картины, давали сюжеты и говорили художнику – это сделайте нам к такому-то числу, а то исполните в таком-то размере и привезете в Москву в декабре. И Матисс старался.

Сутин разворачивал аккуратно обернутый в газету том Пушкина и читал: «Поэт сам выбирает предметы своих песен, и толпа не имеет права управлять его вдохновением...» Вот умница. Да таких свет не видел!

Том этот был выпущен на папиросной бумаге в 1899 году к столетию со дня рождения поэта. А подарил его Сутину Оскар Мещанинов. Этим томом Сутин бесконечно дорожил, как и самим Пушкиным, которого просто боготворил. Наработавшись, он доставал заветную книгу, читал большие куски поэм, стихов, драматических сцен. И слова гулко отзывались в нем, он трепетал, как в лихорадке. За грубоватой внешностью Сутина, похожего на разночинца, ремесленника, бродягу, скрывался умный человек и опытнейший профессионал, который умел передать в живописи тончайшие оттенки сложных душевных состояний.

Один из великих живописцев XX века, Хаим Сутин и по сию пору остается «вещью в себе». Время от времени устраивают его выставки, а после снова надолго забывают. Его картины будут покупать арабские шейхи, семья Чаплина, семья Росселлини. Даже Пабло Пикассо купит и повесит в своей мастерской картину Сутина «Париж ночью». Что же всех их завораживает – хаос мазков, линий, особая сутинская энергетика, напор трагизма, обнаженность всего живого и сущего? Честно говоря, не знаю. Об этом надо было спросить у самого художника или у его верной до конца жены и подруги Мари-Берт Оренш. Говорят, она тонко понимала эти материи. Как может только любящее сердце.

Сутин был по-детски доверчив. Он верил в себя, в свои руки, как и его отец, который мог сшить костюм самому привередливому тирану. Но по жизни был штопальщик, то есть чинил старую одежду.

Для Сутина его работа живописца была главным и единственным законом жизни. Понял он это, когда взобрался на высоченную пожарную башню в их местечке. Оттуда открывалась впечатляющая панорама, наполнившая душу таким вдохновенным восторгом, какой бывает у мастера после удавшейся работы или после интимной близости с любимой.

Гладиолусы. 1919 год.

Судя по живописи, Сутин всегда прямо и смело смотрел в глаза своей судьбе. У него было все, чтобы построить Утопию с цветами и розами, чтобы вызвать в себе четвертый сон Веры Павловны, так сочно и сладко описанный Чернышевским. Но он больше верил Бальзаку, который до крови в глазах разглядывал мрак и нечистоты. А золотые стихи Пушкина поднимали его ввысь, помогали ему писать свои картины, в которых тепло б-жественного дыхания сочеталось с любовью и страстью.

Он был благодарен друзьям, благодаря им, их помощи он стал тем, кем стал. Примером самоотверженности художника, совести мастера, честью и достоинством искусства двадцатого века. «Все художники, кто достоин гильдии Святого Луки, должны быть товарищами, братством...» Кажется, так сказал ему Рембрандт во время их короткой встречи. Ради чего старый скульптор и добряк Альфред Буше приобрел строения на улице Данциг, устроил там Улей для художников? Ведь он мог копить деньги, тратить их на девок и дорогую жратву, тешить плоть?

Так сказало ему сердце, так совесть велела. Такой же зов услышал художник Сутин. Его кисть вызвала к жизни картины, исполненные в суровом стиле. Он действовал как хирург, патологоанатом, лишенный сантиментов. Действовал убежденно и деловито. Впору привести одно стихотворение, чтобы до конца понять Сутина. Вот оно.

 

Вы помните то,

что видели мы летом?

Мой ангел, помните ли вы

Ту лошадь дохлую под ярким

белым светом

Среди рыжеющей травы?

Полуистлевшая, она, раскинув ноги,

Подобно девке площадной,

Бесстыдно, брюхом вверх, лежала

у дороги,

Зловонный выделяя гной.

И солнце эту гниль палило с небосвода,

Чтобы останки сжечь дотла,

Чтоб слитое в одном великая Природа

Разъединенным приняла.

И вы, красавица, и вас коснется тленье,

И вы сгниете до костей,

Одетая в цветы под скорбные моленья,

Добыча гробовых костей.

(Перевод с французского В. Левика)

 

Это написал Шарль Бодлер. Он умер в 1867 году, когда Сутин еще не родился, умер, уверенный в неодолимости зла, в порочности жизни.

Целое поколение писателей и х

удожников в первые тридцать лет XX века были завсегдатаями парижских кафе «Ротонда», «Куполь», «Тулузский негр». Не бездельники и клошары приходили туда, а люди, которые хорошо поработали. Об этом можно прочитать у Хемингуэя, Эренбурга, Поплавского. Откройте Эренбурга и найдете там строчки, которые имеют прямое отношение к разговору о Сутине и его собратьях. «Для того, чтобы привычные слова волновали, чтобы ожил холст или камень, нужны дыхание, страсть, и художник сгорает быстрее – он живет за двоих, ведь помимо творчества есть у него своя кудлатая, запутанная жизнь, как у всех людей, никак не меньше». Писательница, жившая в Париже, Гертруда Стайн думала, что эти люди – потерянное поколение. Она-то и придумала термин «неприкаянные». Ничуть не бывало! Разве Сутин и Шагал, Паскин и Штеренберг, Хемингуэй и Эренбург, Скотт Фицджеральд и Модильяни были потерянными? Для кого? Они жили страстью творчества, работали как одержимые, обогатили человечество.

Невеста. 1925 год.

Пользуясь определением Хемингуэя, можно сказать: их талант был таким же естественным, как узор из пыльцы на крыльях бабочки. И узор этот не стерся и не поблек и в нашем XXI веке. Они создавали шедевры, хотя не всегда имели деньги, чтобы как следует поесть. Сутин говорил, что голод и бескорыстие рождают шедевры, а не сытость и благополучие.

У Рембрандта была картина с тушей убитого быка. Красота и разнообразие фактуры побеждали ощущение неприятного и уродливого сюжета. Все оттенки красного в картине усиливали и углубляли присутствие сырого мяса, а валеры на голубоватых сухожилиях то вспыхивали, то мерцали. Так написать мог только он.

А спустя много лет и Сутин взялся за эту тему и решал ее многократно с невероятным трагизмом. Оказалось, что натюрморт не мертвая натура в его руках, а живая – с запахами, формами, полными движения, с поразительными переходами линии в объем. Тезка Сутина Хаим-Яков Липшиц недоумевал: «Слушай, Сутин, насмотревшись на твою живопись, я могу лепить вслед за тобой. С помощью объемов в пространстве я черпаю свет. Станковая скульптура, как и настоящая живопись вполне автономна в природе и параллельна ей. Они необходимы человеку, как солнце».

У Жака Липшица Сутин учился экспрессивной деформации натуры. В этом он не знал себе равных. И деформация ничуть не мешала эмоциональной образности. Не случайно Модильяни написал портреты Липшица и Сутина – оба стали всемирно признанными столпами современного искусства. Как и сам Амедео.

Без устали писал Сутин мясные туши, ощипанную дичь, рыбу на блюде, цыплят. Ни у одного художника не было столько работ, связанных с едой. Этот человек хорошо наголодался. Он умер 9 августа 1943 года в Париже от перитонита. Город был оккупирован. Опасаясь немецкой полиции, многие друзья не могли выйти на улицу. За гробом Сутина шел один человек. Это был Пикассо.

Сутин. 1927 год.

Его похоронили на кладбище на Монпарнасе.

Начинал Сутин из Вильно. Потом в Париже у него была собственная мастерская на площади Клема, откуда открывался вид на Сену. Это напоминало ему задумчивую Двину его детства.

Сутин показывал ужас реальности, где все подчиняется бесчеловечным законам. Но все же, видимо, не совсем все, если есть место под солнцем таким, как Сутин. С полным основанием можно причислить этого мастера  к в о л ш е б н о м у р е а л и з м у.  Это неповторимый индивидуальный стиль, взволнованное письмо, накаленная добела живопись, экспрессия бесконечная, когда кисть создает на холсте не экзерсисы, а подлинную музыку.

«Пока я голодал, я научился гораздо лучше понимать Сезана», – заметил Хемингуэй. Люди научились понимать Сутина, по крайней мере, платят за него миллионы. Понимание – пролог любви.

Грум. 1928 год.

P.S. Тяжело больной Модильяни сказал Леопольду Збровскому: не беспокойтесь, в лице Сутина я оставляю вам гения. Не склонный к комплиментам Константин Коровин считал Сутина одним из пяти лучших художников мира. Модильяни написал замечательный портрет молодого Сутина (1917). Он совсем не похож на «Автопортрет» Сутина. Тот написал себя страшноватым, неуклюжим, даже уродливым, похожим на калмыка. У Модильяни его друг Сутин спокойный, уравновешенный, в чем-то даже симпатичный, со сложенными на коленях руками. Как-то у Сутина спросили: – Вы ведь жили тяжело, верно, были несчастны в жизни?

– С чего это вы взяли? Я всегда был счастливым человеком! – был ответ Сутина. Сказано это было задорно, даже с вызовом.

Хаим Сутин не покривил душой. Да, он был счастливым человеком. А может ли быть творец несчастным? Почти полностью ослепший Микеланджело, задыхавшийся от замыслов Моцарт, глухой Бетховен, доведенный до гибели Пушкин – были они несчастливыми?

Шартрский собор. 1932 год.

Задай им такой вопрос – все ответили бы, как Сутин. Их вела по жизни страсть, творчество, не деньги диктовали им поступки, не прибыль снилась им. Несчастливы бюргеры, обыватели, мещане, а творцы носят счастье в себе. Они ткут его из обманчивой, ненадежной паутины, но их биографии часто похожи на жития святых.

У Сутина не было духовного покоя. Творчество сожгло его. С кистью в руке он бывал необычайно просветлен. Это о таких написал мудрейший Пушкин: «И сердце вновь горит и любит оттого, что не любить оно не может». Сказано по конкретному поводу, о любви к одной женщине. Но Пушкин таков, что в эти слова можно вложить совсем иной смысл.

Отнести это можно к каждому настоящему художнику. Действительно, художник – не профессия. Это судьба!

 

<< содержание 

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.

 E-mail:   lechaim@lechaim.ru