[<<Содержание] [Архив]        ЛЕХАИМ ОКТЯБРЬ 2002 ХЕШВАН 5763 – 10 (126)

СТАРИКИ

Давид Маркиш

Памяти В.Р.

Шмуркевича Венька презирал: этот Шмуркевич неделями сидел на даче, в Москву не ездил, боясь, что его поймают в электричке как безбилетника. Денег на билет у него, конечно, не было. У Веньки тоже не было денег, но в Москву он наведывался регулярно – просто так, без дела, похлебать супца из солдатского котелка в кинозале «Хроники», куда его пускал бесплатно знакомый контролер. Люди в тепле и в темноте спят, обнимаются или смотрят кинохронику, а Венька лакает себе из солдатского котелка супец, налитый туда знакомой официанткой из кафе «Националь», – тоже, понятно, не за деньги и даже не в долг. Как же такой Венька мог не презирать робкого Шмуркевича?

Но он и жалел его – с ухмылкой, правда, но жалел. Одетый в две – одна поверх другой – клетчатые ковбойские рубахи, подаренные разными людьми в разное время, Шмуркевич на старости лет решил сделаться драматургом. Он прибыл на подмосковную дачу из Одессы, отягощенный своим решением и картонным чемоданом, набитым рукописями. Над ними он работал лет сорок подряд, просиживая штаны в редакции когда-то славной газеты «Моряк» вплоть до самого выхода своего на пенсию. Теперь этот старик, назанимав денег в счет грядущих пенсионных доходов, решил дать бой судьбе и полем боя выбрал, конечно, Москву. Рукописи его были не вовсе бездарны, но литературные классики могли все же безмятежно спать в земле и не вертеться в своих гробах от беспокойства и зависти.

На подмосковную дачу Венька попал случайно: я привез его туда жить. На даче мы обнаружили Шмуркевича. Как он там оказался – это его дело. Может, покойный владелец дачи, известный писатель, завернул когда-то в Одессу, заглянул в редакцию когда-то славного «Моряка», познакомился там со Шмуркевичем и пригласил его в гости, под Москву. На это, может быть, сердечное приглашение и сослался Шмуркевич, нанеся полгода назад визит вдове писателя. Вот вдова и дала ему ключи от дачи – не селить же одесского гостя в двух его ковбойках в ореховой гостиной или краснодеревянном кабинете московской квартиры. А на даче по осеннему дождливому времени никто не жил да и летом она пустовала, да и прошлой зимой. Продать бы ее – и с плеч долой, но вот руки никак не доходят.

А дача тем временем обветшала и пришла в запустение. Еще зимой компания юных лыжников сбила замки и, проникнув в дом, учинила там славное веселье: пили, били бутылки о стены и мебель. Кровати, лежаки и кресла растащили по укромным уголкам. К широчайшей двуспальной кровати хозяев прикололи прощальную записку: «Спасибо этому дому. Любви – да, войне – нет!»... Одним словом, весь дом перевернули вверх дном, слава Б-гу, что не подпалили.

После этого случая большую часть изгаженных вещей вдова свезла в комиссионный магазин, а битое стекло, окурки и ворохи тряпья так и остались валяться на полу. Только Широчайшая незыблемо стояла на надлежащем месте, в спальне. На ней, Широчайшей, на ее звонких пружинах, обтянутых полосатым, в застарелых подтеках, тике, и устроился жить Шмуркевич.

Теперь Венька сделался его напарником: на рваной раскладушке, обнаруженной нами в чулане, он жить не захотел.

С покойным владельцем дачи Венька тоже был не на «ты». Просто вдова, наслушавшись моих рассказов о Веньке, опустила в мою ладонь ключ от дачи со словами:

– Несчастный одинокий старик! Ему негде жить – пусть поживет у нас на даче. Там такой воздух! К тому же, вы говорите, он был знаком с покойным Александром Семеновичем. А Александр Семенович, вы же знаете...

Об Александре Семеновиче я знал достаточно и мог бы порассказать о нем вдове не меньше, чем она мне: покойный был человеком общительным и веселого нрава. А вот о том, что на даче проживает другой несчастный старик – Шмуркевич, вдова не сказала ни слова. Поэтому, когда мы приехали на дачу и увидели свет в окне спальни, Венька погрустнел.

– Послушай, – сказал Венька, – может, уедем? Я как-нибудь перезимую в моем курятнике – куры меня знают, а я знаю, где они кладут яйца. Куриная хозяйка не знает, а я знаю... А?

– Давай войдем, – сказал я. – Зря, что ли, тащились сюда целый час? И потом, ты здесь хозяин: ключи-то у тебя.

– А у них – отмычка? – усмехнулся Венька и взглянул на светящееся окно. – Тогда хозяева они, а мы – идиоты... Ну, пойдем.

Но дверь была заперта изнутри. Я бухнул кулаком по доскам, и в ответ послышались легкие шаркающие шаги и:

– Сейчас, сейчас! Минуточку... Кто там?

Мы с Венькой переглянулись: к такому вопросу мы были не подготовлены, и ответить на него было непросто.

– Кто, кто... – сказал я, дергая за ручку двери. – У нас ключи есть, мы из Москвы.

– Мы люди хорошие, – разъяснил Венька. – У нас водка есть.

Дверь отворилась. На пороге стоял старик с длинным розовым носом, с бледными губами сердечника. Это и был Шмуркевич. На его ковбойки был накинут рваный плед.

– Прошу вас, – сказал Шмуркевич, потирая костлявые ладони одна о другую. – По коридору и направо. Там, можно сказать, тепло и сухо.

Мы прошли в спальню и сели на Широчайшую. Затворив за собою дверь, Шмуркевич все потирал руки и улыбался, показывая ровные зубы цвета старой слоновой кости, слишком нарядные, чтобы быть настоящими. Пегие бровки Шмуркевича были вопросительно, как-то по-детски выгнуты, и голубые глаза под ними перебегали с Веньки на меня и обратно. Я и до сих пор не пойму, что у него были за глаза: то ли дурные, то ли наглые.

– Что это вы тут веселитесь? – сказал Венька, резким движением руки сдвигая кепку на затылок.

– Как? – спросил Шмуркевич, улыбаясь уже немного вымученно и наставляя ухо. – Что вы сказали?

– А он, оказывается, еще и глухой, – как бы между прочим заметил Венька. – В хорошую ты меня втравил историю: дом отдыха, тишь да гладь, жареные гуси плавают... Послушайте, уважаемый, как вас зовут?

– Шмуркевич, – с предупредительной готовностью сообщил Шмуркевич. – А вас?

– Вениамин Наумович, – сказал Венька. – Будем знакомы... Водку пьете?

– Пью, – смутился почему-то Шмуркевич, опустил брови и потупился. – Но совсем немного, чуть-чуть... Я ведь, знаете, страдаю сердечной болезнью... А, может, картошечки – я как раз отварил? Пшенцо есть, геркулесу полпачечки.

– Геркулес под водку, – отметил Венька. – А мыло у вас есть?

– Есть, – сказал Шмуркевич. – Хозяйственное.

– Лучше уж водку закусывать хозяйственным мылом, чем геркулесом, – сказал Венька латунным голосом.

– Есть еще сухарики – сам сушил, – продолжал Шмуркевич, – лавровый листик – еще одесский...

– Вы сказали – одесский? – насторожился Венька. – Лавровый лист?

– Ну да! – сказал Шмуркевич, вдруг распрямясь во весь рост и глядя на Веньку с вызовом. Он, видно, решил отыграться на этом самом листе за венькино хозяйственное мыло. – Да, одесский. А что в этом удивительного? Вы думаете, в Одессе нет лаврового листа? Это просто глупо! Я заявляю вам как одессит...

– Так вы одессит? – строго спросил Венька, как бы требуя специального подтверждения этому важному и приятному факту.

– А почему бы мне не быть одесситом? – чуя подвох, позондировал почву Шмуркевич.

– Я не спрашиваю «почему», – кругло уставясь на Шмуркевича, сказал Венька, – интересный вы еврей... Вы еврей?

– Еврей, – признал несколько сбитый с толку Шмуркевич.

– Одесский еврейский старик, – сказал Венька.

– А вы что – не старик? – огрызнулся Шмуркевич.

– Я тоже старик, – сказал Венька, надвигая кепку обратно на лоб. – И тоже одесский... Несите картошечку, если не остыла.

– А товарищ ваш, – юля глазами засмеялся Шмуркевич, – он тоже? Наш? Ну... еврей?

– Кто это вам вбил в голову, что я – «ваш»? – сердито сказал Венька. – «Ваш», «наш»... чушь собачья. Что я вам, брат?

– Так, значит, он еврей, – мельком взглянув на меня, удовлетворенно сказал Шмуркевич.

После первой чашки водки Шмуркевич пригласил Веньку в соавторы.

– А что вы думаете, Вениамин Наумович, – сказал Шмуркевич, – мы заживем прекрасно, великолепно. Мы поделим все – и славу, и деньги: мне семьдесят пять процентов, вам – двадцать пять. У меня есть киносценарий о советском солдате, попавшем в плен к немцам. Там надо кое-что подчистить, кое-что изменить – самую малость... А потом мы вернемся в Одессу.

– А почему бы вам сейчас не вернуться в Одессу? – спросил Венька. – Чего вы торчите тут, на этой вонючей даче?

– У меня нет денег на дорогу, – грустно сказал Шмуркевич. – И, потом, я хочу встретиться с кинорежиссером Чухраем – очень, говорят, симпатичный человек.

– А Чухрай хочет с вами встретиться? – спросил Венька и скривил лицо, как будто сосал лимон. – Послушайте, Шмуркевич, вы знаете, что мир поделен на две неравные части?

– Да, – сказал Шмуркевич. – На богатых и на бедных.

– Нет! – категорически опроверг Венька.

– На дураков и на умных? – предположил Шмуркевич.

– Нет! – прокричал Венька, обмакивая картофелину в соль. – Я делю мир как бритвой: на тех, кто ест маслины, и на тех, кто не ест маслины. Середины здесь нет.

– М-да... – сказал Шмуркевич и пожевал губами. – Маслины. Это вы хорошо сказали...

Он явно не понимал, причем тут маслины.

– Вы любите маслины? – усмехнувшись, спросил Венька.

– Я – да, – сказал Шмуркевич. – Какой одессит не любит маслины? А вы любите копчушку?

Венька поглядел сначала на Шмуркевича, потом на меня и, покривив губы, покачал головой. А потом отчаянно махнул рукой и плеснул себе в чашку из бутылки.

– Ну ты меня и втравил! – сказал Венька, выпив водку. – Ну, втравил...

Я шагал через мокрый, холодно шуршавший лес к последней электричке. Стены леса по обе стороны тропинки были высоки и черны. Ветер срывал с ветвей гроздья крупных, ледяных капель и швырял их в меня. Надо было мне остаться со стариками, в теплой сухой спальне, на рваной раскладушке.

Старики не уживутся друг с другом, думал я, глядя под ноги и переступая через лужи. Все это дело кончится скандалом, стариковским скандалом, – с криками, изысканными оскорблениями, с размахиванием руками. Надо бы приехать сюда через недельку.

Но приехал я только зимой, через три месяца – так уж вышло.

Я шел к даче той же тропинкой – теперь желто-белой, заснеженной. Вечер выдался морозный и сырой, и стены леса были свинцовыми. Кутаясь в воротник пальто, я представлял себе комнату стариков – и она виделась мне с этой тяжко поскрипывающей тропы сухой и уютной. Кто остался там – Венька или Шмуркевич, – я не знал. Но один из них должен был съехать, проиграв борьбу. С прочной позиции молодости я не делал в этой чужой борьбе поправки на старость участников. Один должен был выиграть, другой проиграть – это все. Проигравший – кем бы он ни оказался – не вызывал во мне жалости.

За лесом, в выстуженном поле, пошли сугробы. Ветер бил меня сбоку, а тяжелая хозяйственная сумка, в которой погромыхивали бутылки и банки, стучала по ногам. К даче я подошел в темноте; дом чернел посреди облезлого, заваленного снегом участка. В окошке спальни светился огонек, отбрасывая на синий снег нерезкую переплетчатую тень от рамы; легкая веточка дрогнула у меня под сердцем, дрогнула на миг и снова застыла, и я ощутил маленькую, приятную пустоту – там, ниже сердца. Мне захотелось увидеть Веньку в тепле комнаты.

Венька отворил дверь. В руках он держал граненый стакан с жидким чаем.

– Шмуркевич болеет, – сказал Венька. – Жалеть его надо! Торчал бы себе в Одессе, получал пенсию...

Шмуркеич сидел в спальне, на краю кровати. Нос его стал еще длиннее и розовей, а губы полиловели. Он сидел в двух своих ковбойках, поверх них был накинут драный плед. Ноги Шмуркевича, обутые в стоптанные, с обрезанными голенищами валенки, упирались в светящуюся золотисто-розовым сиянием электрическую плитку.

– Вот и товарищ ваш приехал, – сказал Шмуркевич и чуть-чуть подвинулся на кровати, словно бы предлагая мне место рядом с собой. – Оставайтесь у нас ночевать!

– Пейте чай, – сказал Венька. – Сахар я уже положил.

Я быстренько сварил на плитке пельмени и разогрел тушенку прямо в банке. В комнате приятно запахло жирным мясом.

– Попируем! – сказал Шмуркевич, потирая сухие ладошки. – Я же говорил – он приедет.

– Мало ли что вы тут мне говорили... – проворчал Венька. – Водку вы пить не будете, слышите?

– Есть коньяк, – сказал я, разгибаясь над плиткой.

– Ну капните в чай, – сказал Венька Шмуркевичу. – Это вам можно.

– Я хочу мяса! – сказал Шмуркевич. – Какая ерунда! Кто вам дал право командовать, Вениамин Наумович?

Ужин прошел довольно-таки невесело. Мы с Венькой пили коньяк, закусывали пельменями и запивали мучнистой пельменной водичкой, изображавшей бульон. Шмуркевич поковырял мясо ложкой, отставил банку и задумался над чем-то... Спать легли рано, сразу после еды.

Я лег на раскладушке, старики – на кровати, рядышком. Шмуркевич растянулся на спине, подложив плед под голову. Так, на спине, лежать ему было легче и спокойней. Он напоминал какой-то странный механизм, разобранный, разъятый на детали для ремонта и смазки. Венька, наоборот, компактно скрючился на боку, накинув на себя пальто, из-под которого торчала его голова в кепке. Он занимал примерно вдвое меньше площади, чем расслабленно вытянутый Шмуркевич.

Я уже засыпал, когда до меня донесся шепот Шмуркевича:

– Я хочу вам сделать одно предложение, Вениамин Наумович...

– Я не девушка, Шмуркевич, – сказал Венька. – Ну, что за предложение?

– Вы любите землю?

– Какую землю? – Венька немного приподнялся на локте.

– Небольшой участок земли, с домиком, – сказал Шмуркевич. – Это под Одессой, всего километров пятнадцать. Я уже давно его присмотрел.

– Ну и что? – спросил Венька, возвышаясь над плоско лежащим Шмуркевичем.

– Там можно было бы разбить огородик, – сказал Шмуркевич. – Так, ничего серьезного: немного картошки, огурчики, укропчик... И моя пенсия. Нам бы хватило.

– Продолжайте, – чужим каким-то, далеким голосом сказал Венька.

– Да вот, собственно, и все, – сказал Шмуркевич. – Домик у самого моря, в двух шагах от моря.

– Так вы хотите его купить, этот домик? – спросил Венька, снял кепку и пригладил волосы ладонью. – А деньги у вас есть?

– При чем тут деньги! – злым шепотом прокричал Шмуркевич. – Деньги будут, мы же в конце концов продадим сценарий о пленном солдате. Да и либретто... Не в деньгах дело.

– В чем же дело? – спросил Венька, снова ложась и подтыкая под себя полы пальто.

– Этот домик стоит на территории военного дома отдыха, – горько сказал Шмуркевич. – И они там устроили летнюю кухню, вот в чем дело... Но если вы не любите землю, тогда не о чем говорить.

– Кто вам сказал, что я не люблю землю? – Венька грузно поднялся и сел, опершись спиной о белую, золоченную спинку кровати. – Что вы болтаете чепуху? Откуда у вас все эти дурацкие идеи, Шмуркевич?

– Двадцать пять лет назад я присмотрел этот домик, – сказал Шмуркевич, глядя в потолок. – А думал о нем еще раньше – с тех пор, как остался один. Разве я никогда вам не рассказывал? – Венька не ответил, сидел молча и неподвижно. – Когда началась война, – ровно продолжал Шмуркевич, – меня забрали рыть окопы. А всех моих – жену с ребенком и родителей – вывезли из города на пароходе. В пароход попала немецкая бомба... Мальчику было тогда полтора месяца.

– Я не знал, что у вас была семья, – пробормотал Венька. – Простите...

– Нет-нет, ничего, – сказал Шмуркевич. – Я думал, я вам рассказывал.

Я не хотел мешать старикам, да и разговор их затягивался, а заснуть я никак не мог. И я выволок мою раскладушку в коридор.

Проснулся я поздно: в маленьком оконце над дверью серело утро. Ёжась от холода, я вылез из-под моего пальто и босиком пошлепал в кухню – попить. Вода в ведре была ледяная.

Башмаки мои остались с ночи в комнате стариков, и я вошел туда, тихонько отворив дверь.

Шмуркевич лежал на спине, голова его на серой шее была высоко откинута. Его рука, вцепившаяся в клетчатую ткань рубахи и оттянувшая ее, окостенела.

Я вышел на цыпочках в коридор и плечом распахнул тяжелую дверь, ведущую на улицу. Двор был бел и бугрист, и на снегу чернела только одна тропка, протоптанная от крыльца дома к дощатому скворечнику уборной.

В стороне от этой тропки, посреди снега, стоял Веня. Его спина, обтянутая пиджаком, тихонько покачивалась, как маленький черный колокол. Он молился. Слова «кадиша», звучавшие над снежной пустошью, казались стеклянными и страшными.

<< содержание

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.

E-mail:   lechaim@lechaim.ru