Прогулки по Новодевичьему
Соломон Кипнис
Продолжение. Начало в №113 – 118, 123, 126, 128
УК, § 17
Пожалуй, не было случая, чтобы, встретившись с Львом Эммануиловичем Разгоном, мы не повспоминали бы о страшном времени сталинской кровавой мистерии. Да и как могло быть иначе. Оно для него – 17 долгих лет тюрем, лагерей, гибель жены, родных. Для меня – расстрел отца, изломанная жизнь семьи «врага народа»...
Поехал как-то навестить Разгона и привез ему свою книгу «Некрополь». Он листал ее, на ком-то задерживался, а я в это время рассказывал, как поразило меня, что на «кладбище для избранных», которое по условию должно быть «политически стерильным» (речь, понятно, о советских людях), оказалось так много с концовкой в описании – «репрессирован, реабилитирован»...
– Ты про семнадцатый параграф Уголовного кодекса что-нибудь знаешь?
– Нет.
– А параграф 17 надлежит знать! Это – юридическое оформление выдуманного Вышинским «учения о соучастии». И придумано не зря – оно открыло зеленый свет скоростному проведению массовых репрессий.
Теперь технология следствия существенно упрощалась и ускорялась. Делалось так. Несколько десятков обвиняемых объединяли в группу, и одного из них – наиболее слабого – били до смерти, пока он не признавался в шпионаже, вредительстве, диверсии и, конечно, покушении на вождя или его соратников. Всех остальных били уже до полусмерти, требуя признания лишь в том, что они знакомы с тем, кто оговорил себя «на всю катушку».
И дело сделано – просто и быстро. Ведь согласно «семнадцатому», эта «катушка» теперь автоматически распространялась на всех без исключения членов группы.
Вот в твоей книге есть Шаталов-Шайкевич Ефим Соломонович (1897 – 1976), который много лет был начальником Главцемента Наркомтяжпрома. Это мой лагерный знакомый.
У меня есть запись судебного заседаниями Военной коллегии, которая под председательством небезызвестного тебе Ульриха рассматривала дело Шайкевича. И ты сейчас увидишь, как все это выглядело на практике.
Итак:
Ульрих. Подсудимый! Вы прочитали обвинительное заключение? Признаете ли вы себя виновным?
Шаталов. Нет, нет!.. Я ни в чем не виноват!
Ульрих. Знали ли вы о существовании в Наркомтяжпроме контрреволюционной правотроцкистской организации?
Шаталов. Понятие не имел!
Ульрих. Во время последнего процесса правотроцкистского центра вы были на воле?
Шаталов. Да.
Ульрих. Газеты читали?
Шаталов. Читал.
Ульрих. Стало быть, вы читали показания Пятакова о существовании в Наркомтяжпроме контрреволюционной организации?
Шаталов. Конечно, конечно, прочел.
Ульрих. Ну вот и договорились! Значит, знали о существовании в Наркомтяжпроме организации! (Обращаясь к секретарю суда.) Запишите: подсудимый признается, что знал о существовании пятаковской организации.
Шаталов. Я же из газет, из газет узнал о том, что там была организация!
Ульрих. А суду не интересно, откуда вы узнали. Значит – знали! Есть вопросы? Вопросов нет. Вы хотите сказать последнее слово? Не надо повторять! Суду все это известно. Оглашаю приговор! Пятнадцать лет...
После этой встречи общались с Львом Эммануиловичем только по телефону. Он тяжело болел, правда, продолжал (и это в 90!) работать в Комиссии по вопросам помилования при президенте России, не оставлял без внимания и общество «Мемориал», одним из организаторов которого был.
В последнем телефонном разговоре, поинтересовавшись, как продвигаются мои новеллы, Лев Эммануилович, спросил:
– А о Вишневских-хирургах будет новелла? Они ведь оба твои! Про отца мало что знаю, а вот с сыном дружил. О нем есть кое-что у меня в рассказах «Непридуманное». Посмотри – может, пригодится.
– Спасибо, Лева! Обязательно сделаю новеллу.
...Через несколько дней, 7 сентября 2000 года, Разгона провожали туда, откуда еще никто не возвращался.
(С 126-8-1)
«Для тебя, мой друг»
В начале 70-х я сопровождал в поездке по Польше группу читателей нашего журнала «Наука и жизнь» – победителей конкурса «Знаете ли вы Польшу».
В Варшаве, когда нас размещали в гостинице «Бристоль», портье, передавая мне ключ от номера, с гордостью сообщил, что именно в нем останавливался «ваш Эренбург», а рядом жил «сам Пикассо».
Приехав в Москву, решил проверить, не прихвастнул ли портье. Оказывается, нет. Более того, нашел у Эренбурга историю создания портрета, который украшает его Собрание сочинений:
«В 1948 году, после Вроцлавского конгресса, мы были в Варшаве. Пикассо сделал мой портрет карандашом; я ему позировал в номере старой гостиницы “Бристоль”. Когда Пикассо кончил рисовать, я спросил: уже? Сеанс показался мне очень коротким. Пикассо рассмеялся: “Но я ведь тебя знаю сорок лет...”»
Портрет Пикассо мне кажется не только очень похожим на меня (лучше сказать – я похожу на рисунок), но и глубоко психологическим».
«Pour toi, mon Ami» – «Для тебя, мой друг», – написал художник на рисунке.
...На надгробном памятнике Эренбургу Илье Григорьевичу (1891 – 1967) портрет сделан по рисунку Пикассо.
(7-1-8)