[ << Содержание ] [ Архив ] ЛЕХАИМ МАРТ 2003 АДАР 5763 – 3(131)
Максим Горький
Это было лет пятнадцать тому назад в одном из поволжских городов. Был жаркий день июня месяца, я с утра работал на берегу реки, осмаливая дощаник, и уже время подвигалось близко к обеду, когда где-то в слободе, сзади меня раздался глухой, сердитый шум, как будто заревели в раздражении голодные быки. Я тоже был голоден, хотел скорее кончить работу и сначала не обращал внимания на этот отдаленный гул, а он с каждой секундой все разрастался, как растет дым в начале пожара.
В горячем воздухе над слободой стояла мутная туча пыли — я смотрел в сторону слободы, и мне казалось — вижу я, как разноголосые звуки насыщают воздух, поднимаясь от земли вместе с пылью. Пыль становилась все гуще, звуки громче и разнообразнее, воздух вздрагивал, и вместе с ним дрожало сердце в предчувствии чего-то недоброго...
Бросив работу, я поднялся на песчаный берег и увидал: из ворот домов выскакивали люди, они бежали вдоль по улице, куда-то вглубь слободы, за ними бежали собаки и дети, испуганные голуби носились над их головами, а под ногами метались куры. Охваченный общим смятением, я тоже бросился бежать.
— На Елизаветинской дерутся! — крикнул кто-то.
Навстречу бегущим, яростно нахлестывая лошадь вожжами, по немощеной улице мчался ломовик и орал во всю силу груди:
— Наших бьют!.. Крючники!..
Я повернул в узкий проулок и остановился. Толпа людей забила проулок своими телами так плотно, что он был похож на мешок, полный зерна. Впереди, где-то далеко еще, раздавался рев и визг людей, звенели стекла, бухали тяжкие удары, что-то трещало и падало, звуки покрывали друг друга, как облака осенью, и уже плыли по воздуху тяжелой тучей.
— Жидов бьют! — с удовольствием в голосе сказал какой-то старичок, благо-
образный и чистенький. Он крепко потер маленькие, сухие ручки и добавил:
— Так их и надо!
Я пробивался вперед на шум, повинуясь его возбуждающей, притягательной силе. Не одного меня, — он, этот страшный шум, всех привлекал к себе, он всасывал в себя, как трясина. Лица людей, мелькавшие предо мною, все были возбуждены стремительной и тупой злобой, все глаза сверкали жадно, вся толпа сплошной, тяжелой массой двигалась вперед, готовая опрокинуть стены и заборы, давившие ее, каждый готов был бросить под ноги себе переднего, идти по его телу, давить его.
Я бросился во двор одного из домов переулка, перескочил через забор на другой двор, еще раз, еще и — вот я снова в тесной толпе людей. Они наполняли собою густо застроенный двор большого каменного дома, облепленного пристройками, и точно кипели на тесном дворе, точно земля под ними содрогалась. Как бесноватые, они орали что-то, подняв головы кверху, лица их были красны, в открытых ртах сверкали зубы, они взмахивали руками и толкали друг друга, лезли на крыши служб, обрывались, падали и снова лезли. И, несмотря на разнообразие движений каждого человека, во всех них было что-то общее, человек стал членом одного огромного тела, одушевленного одной и той же могучей силой.
Высоко над этой плотной массой людей, спаянной озлоблением, на крыше дома, у трубы стоял худой и длинный еврей. Он отрывал пальцами кирпичи трубы и, швыряя их вниз, что-то кричал голосом резким, подобным крику чайки. Большая и седая борода трепетала на его груди, а белые штаны на нем были покрыты красными пятнами...
К нему наверх летели яростные крики:
— Из ружья его!
— Тащи ружье! Камнями лупи!
— Лезь к нему!
В окнах дома мелькали темные фигуры людей, выбивая рамы и выбрасывая на двор вещи. Взвизгивали и дребезжали стекла. Вот широкорожий, кудрявый парень поднес к окну зеркало, высунул его и закричал:
— Эй, берегись!
И, отражая солнечные лучи, зеркало полетало на землю. Парень высунулся из окна вслед за ним. Его широкое лицо было только озабочено и серьезно, но не озлоблено. В другом окне явился чернобородый мужик с подушкой в руках. Он рванул ее, — и в воздухе рассеялось густое, белое облако перьев.
— Снег пошел, носов не отморозь, ребята! — крикнул мужик, глядя, как белые пушинки опускаются на головы людей. А на дворе орали:
— Сюда! В кадке жиденят нашел!
— Бей их!
— Башками о стенки!
— Эй, старый жид! Слезай, внуков нашли...
— Лезь с крыши, а то убьем племя...
Пронзительный крик ребенка огласил воздух, — это был звук ужасный, в мутном реве толпы он сверкнул ослепительно, как молния в облаках. И шум после него стал как бы тише.
— Не тронь! — заревел кто-то.
— Не тронь ребят!
— Больших бей!
Тут вновь раздался крик ребенка, — тонкий и острый, он резал сердце и оглушал более всех звуков.
— Ах, дьявол! — бешено заорал кто-то, покрывая все звуки.
— По башке?
— Ноги отшиб...
— Ловко, старый черт!
— Антип! Лезем жида сшибать!
Двое огромных крючников, расталкивая толпу, подошли к пристройке и полезли на крышу.
А в одном из окон дома снова явился серьезный, краснорожий парень. Напрягаясь, он просовывал в окно какой-то шкаф или ящик и кричал вниз:
— Робя, держи посуду...
Ящик не проходил в окно, тогда парень дернул его назад, к себе, на минуту скрылся, вновь встал в окне и завыл протяжно, как волк:
— Бе-реги-и-ись!
Груда тарелок посыпалась из окна, за ними солнцем мелькнул в воздухе самовар. Люди внизу разбегались, прикрывая головы руками, и хохотали во все горло. Рыжий и толстый парень хватил самовар с земли, поднял его высоко над головой, снова бросил на землю и стал топтать его ногами.
На крыше раздался нечеловеческий вопль... Все подняли головы кверху. Железо громыхало... Вдруг на краю крыши появилось что-то большое, оно несколько секунд провисало, содрогаясь в воздухе, потом завизжало, завыло, оторвалось и полетало вниз. Раздался мягкий, противный шлепок... Я бросился вон со двора, а вслед за мной летел торжествующи, дикий рев:
— А-а-а...
— Ага-а...
— Сшибли-а-а!
На улице люди ломали стулья, столы, разбивали сундуки, со смехом рвали какие-то одежды. В воздухе носились перья, из окон двух домов вниз, к ногам людей, летели подушки, корзины, мебель, тряпье, а толпа, обезумевшая в стремлении разрушать, хватала эти вещи и рвала, ломала, била. Две женщины, растрепанные, потные, с красными рожами, цепко ухватились руками за какой-то ящик и тянули его в разные стороны. Они кричали что-то друг другу, перья и пушинки крутились вокруг их голов, они обе широко открывали рты, но голоса их заглушал треск дерева, вой и рев толпы и визгливые, полные ужаса крики, доносившиеся из окон дома.
Мимо меня прошел огромный мужик, в разорванной рубахе, без шапки. Волосы у него были растрепаны, по грязному лицу текла густая, почти черная кровь. Он размахивал рукой и улыбался, тупо, довольной улыбкой сытого зверя. Вот он подошел к фонарному столбу, обнял его и стал раскачивать, упираясь в дерево широкой грудью. Фонарь затрясся и слетел на землю.
— Ло-оми-и! — крикнул другой мужик, подбегая к столбу фонаря. Он тоже схватил его и, ухая, стал раскачивать.
Откуда-то в толпу, как голубь в тучу дыма, бросилась девушка в изорванном платье, с распущенными волосами. Она бежала, закинув голову кверху, и глаза на бледном лице ее были невероятно велики.
— Бей жидовку! — заревел кто-то. И девушка исчезла в густой массе людей, как крошка сахара под кучей мух. Над нею закипела какая-то темная каша из человеческих тел, в воздухе мелькали кулаки, раздавалось сладострастное кряхтенье, мягкие шлепки. Циничные шутки, ругательства, змеиное шипение — все смешивалось в один злобный и злорадный звук.
— Раздайся, народ! — Зельман едет! Это кричала толпа людей, волочившая что-то по мостовой. Тащила
она человека или труп человека, — полуголое, сухое тело, измятое, изорванное, все покрытое кровью и грязью. Захлестнув ногу Зельмана веревкой, люди везли его по мостовой, а за ним оставалась на дороге широкая полоса крови. Сухие, длинные руки купались в ней, а между рук, в том месте, где они врастали в плечи, бился о камни безобразный, окровавленный, ободранный ком...
Какой-то подросток подбежал к телу, прыгнул на него, ноги погрузились в живот, как в тесто, а подросток замахал руками и упал, возбудив хохот. Зельман был богатый подрядчик. Я часто видал его живым, но то, что видел теперь, не было похоже не только на подрядчика, но и на человека вообще.
Отупевший от всего, что творилось вокруг, задыхаясь от пыли, я вертелся в толпе, как щепа в ручье, и смотрел на все, как на страшный сон. Вот на водосточной трубе повисла белая юбка, она высоко над землей, и какая-то старуха, вставая на пальцы ног, хочет достать ее, протягивая кверху костлявую, темную руку. Рядом с ней бородатый крючник напяливает на свою взлохмаченную голову бархатный картуз. Мальчишки снуют между ног взрослых, подбирая осколки зеркала, а один из них подпрыгивает, желая поймать летающее в воздухе перо.
Размахивая шашкой в ножнах, бежит полицейский, над ним смеются, ему вдогонку кричат:
Л. Пастернак. Этюд казака.
— Держи его!
— Лови фараона!
Кто-то бросает под ноги бегущего разломанный ящик, и полицейский кувырком летит на землю. Громкий хохот гремит в воздухе.
Взглянув себе под ноги, я увидал кусок окровавленной кожи с клочком волос на ней...
— Нар-род! Сюда иди!
Крик доносится со двора, и толпа льется в ворота густой волной. Люди как-то хрюкают, рычат, ревут.
— Бей! Б-бей! — раздается в воздухе.
Внутри дома, во втором этаже, кто-то работает ломом, разрушая простенок между двумя окнами. На улицу сыплются кирпичи, известь, летит белая пыль. Поднос вылетает из окна, он нерешительно кружится в воздухе и падает на голову какой-то толстой бабы. Взвизгнув, баба присела.
— Казаки!
— Беги наши!
— Казаки едут!
В устье проулка являются морды лошадей, синие фуражки казаков, мелькают нагайки, и чей-то громкий, певучий голос командует:
— По трое в ряд, рысью — ма-арш! Груда кирпичей падает на тротуар.
Простенок выломан, — и тотчас же из безобразной дыры в стене дома тяжело и медленно высовывается огромный шкаф, вздрагивает, как-то нехотя скользит по стене дома, задевает за карниз и, перевернувшись, с грохотом разбивается о камни панели. В воздухе стоит непрерывный гул, как будто в нем невидимо течет бурная река, разрывая почву на своем пути, вся в пене гнева, вся — в диком бешенстве...
Толпа бежит под ударами нагаек и толчками лошадей, бежит, как стадо баранов, глупо, слепо. Можно спрятаться во дворах, можно прыгать через заборы, но все бегут куда-то вдоль проулка, подставляя головы, спины и плечи под хлесткие удары. Здоровенный, кудрявый крючник вдруг оборачивается, с размаха бьет кулаком по морде лошади и исчезает в тесной толпе казаков. И над тем местом, где он исчез, долго мелькают нагайки, рассекая воздух. Казаки едут дальше, стремя к стремени, плотной стеной, а люди перед ними бегут врассыпную, толкая друг друга...
— Валяй кирпичами казаков! — кричит кто-то сверху. Под ноги лошадей бросается женщина, полуголая, в крови. Она явилась откуда-то вдруг, точно из земли выпрыгнула, она хватается за ногу переднего казака и жмется к ней с воем...
— Беги-и! - Стой!
— Бей казаков!
Толпа ревет и — бежит неудержимо, как ручей с горы. Глухой топот ног стоит в воздухе, звон подков о камни вторит ему. Лошадям трудно двигаться среди обломков мебели и тряпья, покрывающих мостовую. Лошади встают на дыбы... Толпа тоже останавливается, обернувшись лицом к казакам...
— Полсотня, спешиться!
Толпа рычит и ждет. Но и в тылу у нее, в конце улицы, является полиция и пешие казаки... Тогда люди начинают прыгать через заборы, вбегают во дворы, а казаки ловят их... За несколько минут перед этим люди были зверями, без жалости и смысла избивавшими таких же несчастных, как сами они, а теперь эти звери — только трусы, их тоже бьют без жалости и смысла, а они бегут трусливо и позорно от ударов...
Вечером этого дня, проходя по площади слободы, мимо пикета казаков, я слышал, как один из них сказал другому:
— Четырнадцать жидов, чу, разорвали...
А другой курил трубку, и он ничего не ответил на слова товарища.
Литературно-художественный
сборник «Помощь евреям,
пострадавшим от неурожая»,
Петербург, 1901
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru