[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ СЕНТЯБРЬ 2004 ЭЛУЛ 5764 – 9 (149)
Малаховка. Сны
Иосиф Гуревич
Некто Зайцев был моим врагом.
Побуждаемый тщеславием, я предпринял действия, смысл которых – опередить время: из седьмого класса пошел прямо в девятый. И вынужден был сменить школу.
Расставались без сожаления.
Документы выдавал завуч – плотная женщина по фамилии Худая. Никогда меня не любила. В классе, кажется, пятом наша учительница опаздывала на урок. Мы шумели. Я выскочил в коридор, увидел завуча и заорал:
– Тощая идет!
Вот эту «тощую» не могла простить. В канцелярии, подписывая характеристику, сказала:
– Тяжелый ты человек, Гуревич...
Я ответил: столько-то килограммов, Марианна Сергеевна...
Она встала. Серый костюм – металл в складку – разгладился и натянулся, распираемый мощным казачьим телом. Черные волосы природно блестели. Пробор рассекал их надвое. Голова гордо откинута, как у девочки, которая уставилась в небо. Весомый пучок волос – круглая гиря – свисал с затылка.
– Ну, до свидания! – сказала МС. – Будь счастлив...
* * *
Лет до семнадцати жизнь стремительна. Без особых хлопот получаешь то, что положено: прибавляешь в росте, переходишь из класса в класс... И линия жизни кажется тебе вертикальной.
И вот я лежал в лесу, у разбитой плотины, где тысячи людей в разные времена строили планы. Лежал на траве, окруженный учебниками, и купался по расписанию. От солнышка уползал в тень, на сосновые шишки, и женщины плескались в воде.
Но к осени прояснилось: школа не допустит меня сдавать экстерном. Тут было много причин. А формально сослались на прецедент: дескать, такому-то разрешили, а он не тянет...
И авиаконструктор Гуревич (мамин двоюродный брат) нашел новую школу. А я отправился к «тощей» забирать документы. Она выдала их и пожелала счастья.
* * *
В новой школе обо мне говорили, тыкали пальцем.
Слава бежала за мной, переодетая в школьный передник, в коричневое платье с кружевным воротничком. Слава по-настоящему была Слуве – девочка из нашего двора.
Я, Гуревич, стал знаменитым. И гордым.
Но утерял бойцовские качества, не сработавшие автоматом, когда некто Зайцев, выпятив нижнюю губу и скаля белые прекрасные зубы, подошел и встал рядом.
За его спиной, между сараями, ветер крутил бумажки. А у нас на солнышке и не дуло. Небо было синее и сухое.
Помню себя у доски, на перемене. Что-то объясняю длинному Ф. (Фердману), который впоследствии, вопреки фамилии (Дураков), за одно лето выучил математику до пол-института... Что-то ему толкую... вроде бы даже из математики...
И грязная тряпка, раскручиваясь, как ракета, летит ко мне из дальнего угла. Хлопается о новую черную рубашку.
Зайцев скалит белые зубы. Пыль медленно оседает.
* * *
Какое-то время спустя (да, ровно через столько-то, тоже осенью) я находился в лечебном учреждении, где соседом моим по койке был человек с псевдонимом Сидоров. Я знаю о нем слишком мало, чтобы рассказывать особую историю. Здесь самое время и место.
Псевдоним Сидоров (Семен Маркович) интересовался мной по сходству болезней. Его дочь, которую я позже увидел, – тоненькая и бледная, будто родители накачали ее худосочием, оставив себе румянец, громкие голоса, ширину плеч и бедер, – тихая девочка Фая маялась той же болезнью, что и я.
Наверное, ей звонили уже мои сверстники, и папа Сидоров, густо фукнув в телефон, – его речевой аппарат устроен так, что звук сперва прорывается носом, достигая гортани и связок, – папа Сидоров вежливо рявкал, пустив сильную носовую струю:
– Кто спрашивает?
И мой сверстник молчал.
Как молчал бы и я, Гуревич.
А тут мы беседовали. Почему-то о ворье, о бандитах. И речь моя шла в сопровождении носа, который, рыча и воя, гнался за каждым словом.
– Скажите, – спросил псевдоним Сидоров, – сколько раз вы ударили человека по физиономии?
– Два, – соврал я.
– Вот видите – два. – Он усмехнулся. – И до сих пор помните... А этот – пауза, – выходит с ножиком. Ему ничего не стоит пырнуть вас и – долгая пауза – мигом забыть.
Так сказал псевдоним Сидоров (Семен Маркович) – военный писатель, сочиняющий книги про Суворова и Кутузова, про местную боевую славу... А я, Гуревич, боялся признаться, что ни разу не смазал Зайцеву по физиономии.
* * *
Когда он скалил белые зубы и пыль клубилась вокруг новой моей рубашки, я не кинулся между партами достать его кулаком. Мой ботинок не ткнулся с размаху куда-нибудь под ребро. И маленький рост не сослужил верную службу... чтобы с разбега... затылком...
Стоял, скрежеща молнией на рубашке. Зубцы заело. Молния не шла... дергал и дергал...
Зайцев смеялся.
Я потащил его вниз, на первый этаж. В тихую комнату. На мягкий диван. У меня хватило сил приволочь родителей. И даже директора – Петра Петровича П, включенного мною в реестр вещей, изготовленных черт-те когда до нашей эры, но продолжавших служить.
То были: кассовые аппараты «Нацiональ», электросчетчики Сiеменсъ-Шукертъ, белая ручка pull (тащи) в нашем коммунальном клозете, ярко-синяя эмалевая табличка Троицкiй перъ и директор школы Петр Петрович П, бывший латинист, преподававший в гимназии мертвые языки, – Петр Петрович П, «кирпич в кубе», ибо Петр на древнегреческом «камень»... и вот – покоился в мягком кресле, произносил тихую речь...
Зайцев с матушкой улыбались. Мои родители чутко внимали, наморщив лбы для вящего усвоения. ППП говорил, далеко откинувшись и прикрывши веки. Быть может, сочувствовал. А может быть, как древний римлянин – каменно презирал.
Мать Зайцева подтолкнула сына. Мы сошлись. Рука втиснулась в руку. И Зайцев пощекотал меня, эдак, мизинчиком...
– Pax vobiscum! – сказал ППП. – Мир с вами!
* * *
В целях дальнейшего сближения нам поручили совместный доклад. Зайцев отбарабанил свое по бумажке. Потом вышел я. С пустыми руками.
– Где ваша тетрадь? – спросил ППП.
– Какая? – не понял я.
Ребята засмеялись. А это нечасто бывало на уроках нашего «кирпича».
– Я спрашиваю про доклад...
– А-а, – сказал я, – тут.
– Где?
Возможно, было прибавлено «покажи» – слово, которого не хватает мне для полного счастья. Но и без «покажи» я, Гуревич, сделал бы так, как сделал. Мой палец согнулся крючком и трижды простучал по лбу, выбивая особенный гулкий звук, которым и по сегодня славится моя голова.
«Кирпич» вздрогнул. Я стоял у доски, скромный, как победитель.
– Хороший доклад, – одобрил директор. – Но зачем двойная работа? Принесли бы тетрадь и прочли. Совершенно излишне вызубривать наизусть... – Ubi mel, ibi fel, – сказал по-латыни. – Где мед, там и яд... Где ум, там и глупость.
* * *
Некто Зайцев был моим врагом.
Служил в спортроте, играл в хоккей за сибирский СКА и по три месяца кряду гостил у матери в Троицком переулке. А я бегал вокруг музыкального ящика, который командовал «запевай!», – и добегался до госпиталя, где и встретил премудрого Сидорова.
Я, Гуревич, рассказывал про товарища, про близкого друга, который (воображаемый близкий друг) раскроил череп однокласснику. Того – одноклассника – в больницу: сотрясение. Этого – близкого друга – из школы...
Так плел я псевдониму Сидорову (Семену Марковичу). Рано утром. На рассвете. До завтрака и обхода.
А Зайцев взял у отца машину – армейский списанный «газик» – и газанул.
А я лежал в госпитале, в другом часовом поясе, и утешался байками. И видел сны.
Как стою на школьном дворе, за сараями. Зайцев веселым шагом, звякая случайною консервною банкой, пасует с левой ноги на правую... Выхожу навстречу. Бах, трах и опять бах!
«Газик» мчится по автостраде. Сворачивает на Малаховку. Спуск. Мостик. Подъем... В аккурат – «керосинный день», и автобус подбирает пассажиров с бидонами.
Малаховский мальчик Яша с канистрою на багажнике, вихляя рулем, пересекает шоссе. Давя на педали, выскакивает из-за автобуса...
А Зайцев, конечно, объезжает на скорости...
Я же не сплю по ночам в чужом часовом поясе и верю в судьбу. Которая непременно сведет нас. Где-нибудь. Когда-нибудь. Обязательно. «На земле, в небесах и на море!» – как орали мы, маршируя с полною выкладкой вокруг музыкального ящика, украшенного погонами.
* * *
Услыхав настигающий гул, Яша оглянулся. Потянул руль на себя, и велосипед встал на дыбы, как в цирке.
«Газик» бросило в сторону, хлопнуло об асфальт. И зеленая мокрая земля брызнула сквозь лобовое стекло. А брезентовый верх затрясся, будто от хохота.
Зайцев улыбался. Лежал свежий, нетронутый, даже с румянцем... Думали, просто потерял сознание...
А на шоссе хозяйничала милиция. И укрытый синей шинелью, дрожал малаховский Яша, вцепившись в велосипед, непрерывно и черноглазо моргая...
Но люди кругом радовались. Ведь канистра у Яши полная. Пронеси и помилуй, могло бы взорваться. Случился б пожар. Огонь перекинулся бы на автобус. И сколько б погибло малаховского народа. А так – один лишь водитель в «газике»...
Яша мигал и всхлипывал, и от дрожи, как в лихорадке, прыгал велосипед. Керосин колыхался в канистре. Бултыхалось, бурлило и булькало. Будто какого-то, извините, Гуревича мучила жажда, и никак ему, бедному Г, не удавалось напиться.
Примечание.
Малаховка – «подмосковный Иерусалим». Дачный поселок, издавна населенный евреями.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru