[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ СЕНТЯБРЬ 2004 ЭЛУЛ 5764 – 9 (149)
ЗА ЧТО МЕНЯ УБИЛИ?
Михаил Садовский
У каждого времени свой цвет. И для каждого – цвет времени свой. Для меня 1930 – 40-е – красно-коричневых тонов и в черной рамке. Это не квадрат Малевича – это смерть захватила время и давит живое со всех четырех сторон. И нет исхода.
Я в Вашингтоне. Ищу Мемориальный музей Холокоста. Встречные легко объясняют мне, где он расположен, – знают. Прекрасный солнечный день. Воскресенье. Но не чисто туристическая толпа заполнила вестибюль, здесь много вашингтонцев, детей. Ведь музей существует недавно, и посмотреть в основную экспозицию без предварительной записи невозможно. Только благодаря моему корреспондентскому удостоверению после длительных переговоров с работниками музея удается получить разрешение на посещение основной экспозиции и при условии, что по опубликовании статья будет отправлена в этот музей. Им интересно все, что о них пишут и говорят, и все, что пишут о Холокосте. Они строят свою экспозицию исходя именно из того, в каком цвете представляется нынешним людям то далекое, но еще не покрытое непроницаемым туманом время.
Каждый посетитель музея получает «ай ди» одной из жертв Холокоста, чтобы… пройти с «новым» именем весь скорбный путь. На форзаце читаю:
«Этот документ (#7606) рассказывает историю реального человека, жившего во время Холокоста».
Так кто же я теперь?
«Имя: Симха Перельмутер.
Дата рождения: 1900.
Место рождения: Хорошов, Польша.
Симха – один из шестерых детей, родившихся в еврейской семье. Его отец был учителем иврита. В студенческие годы Симха подавал большие надежды и после обучения в университетах Швейцарии, Франции и Германии стал профессором философии Львовского университета. В начале 1920-х годов он женился, и в 1929 году он и его жена Фрума уже растили двух дочерей, Тшию и Суламифь…»
Здесь, в конце этой страницы «моей биографии», написано:
«Пожалуйста, переверните страницу в конце 4-го этажа, с которого и начинается скорбный поход в прошлое».
По возрасту я не мог быть свидетелем того времени, но знаю его, потому что впитал его дух, выраженный в науке и музыке, в архитектуре и литературе, в живописи и мечтах о познании атома и покорении Северного полюса, победе над малярией и оспой. Во мне, оказывается, сохранились образы исчезнувшего местечка и провинциальной синагоги, бородатых ортодоксов и придушенных жизнью молодых людей, стремившихся «сбросить с себя» традиции и вырваться в кипящую жизнь… Может быть, это знание приходит генетическим путем? Далеко не все мне там нравилось, и я с отрочества повторяю строки Багрицкого.
Я не запомнил, на каком ночлеге
Пробрал меня грядущей
жизни зуд.
Качнулся мир.
Звезда споткнулась в беге
И заплескалась в голубом тазу.
Я к ней тянулся… но, сквозь
пальцы рея,
Она рванулась – краснобокий язь.
Над колыбелью ржавые евреи
Косых бород скрестили лезвия.
Они не нравились мне, эти «ржавые», как и Багрицкому. Они отталкивали меня своей провинциальной забитостью, и я вместе с поэтом рвался и протестовал.
И детство шло.
Его опресноками иссушали.
Его свечой пытались обмануть.
К нему в упор придвинули
скрижали –
Врата, которые не распахнуть.
Еврейские павлины на обивке,
Еврейские скисающие сливки,
Костыль отца и матери чепец –
Всё бормотало мне:
– Подлец! Подлец!
Вслед за Багрицким я повторял полвека спустя:
Я стыдился еврейской речи.
Я боялся с ней каждой встречи…
Я – Симха Перельмутер – вырос там. Дети этих «темных» людей вырвались в мир и создали теорию относительности, вакцины против болезней, компьютерные языки и основы ракетостроения, написали гениальные картины, великие книги, открыли секреты генетики и космогонии…
Но разве за это убивают?
«1933–1939: Симха был сионистом и в течение 1930-х годов внушал своим еврейским студентам, что они должны эмигрировать в Палестину, особенно после того, как стала набирать силу нацистская партия в Германии.
В сентябре 1939 года, когда Симха подготовил свою семью к эмиграции, Германия захватила Польшу. Тремя неделями позже Советский Союз оккупировал восточную Польшу, где был расположен Хорошов. Несмотря на советскую оккупацию Симха продолжал преподавать в университете».
И это время пришло ко мне с рассказами отца и матери, немногословными и редко вырывавшимися из-под пресса страха (боялись, чтобы мальчишка не сболтнул чего-нибудь), – за рамки того квадрата, черного и неумолимого.
Начался страшный исход под оглушительный рев восторженных немецких обывателей, приветствующих своего кумира, под брызжущие ядовитой слюной призывы фанатичной пропаганды...
Не будем в который раз пересказывать общеизвестные этапы скорбного пути.
А что же весь мир? Люди? Разве не знали они, как сверкает «Хрустальная ночь»? Как горят книги и древние свитки Торы? Как рушатся стены синагог и разбиваются витрины еврейских магазинов? Разве не кричали на весь мир об этом те, кто успел унести ноги от чумы, кто спасся от бесноватого фюрера?
Люди стыдливо молчали. Они откупались равнодушием и чужой кровью.
Но разве за это убивают?
Нет, как видно, за это не убивают.
Еще этаж вниз по дороге к аду. Перелистнем еще одну страницу.
«1940–1941: В июне 1941 года Германия вторглась на советскую территорию и скоро достигла Хорошова. Еврей и ученый, Симха сразу стал объектом преследования германских оккупационных властей. Примерно через неделю после захвата Хорошова германские солдаты ворвались в дом Перельмутеров. Симха увидел, что они идут, и попытался бежать через черный ход, но украинские полицаи поджидали его там и арестовали. Симха был депортирован, как и многие известные хорошовские горожане».
В Минске я, восьмилетний мальчишка, шел пешком от вокзала к своей тетке, вернувшейся на родину после четырех лет эвакуации. Я шел мимо вывороченных и завитых штопором рельсов трамвая, мимо стен домов стоящих красными кирпичными листами, мимо пленных немцев, которые разбирали завалы, образовавшиеся от бомб и снарядов на месте бывших кварталов. Я шел мимо еще не везде уничтоженных надписей, ограничивающих печально знаменитое минское гетто. Окна теткиной комнаты выходили на Немигу, – одна из улиц, ограничивавших квадрат смерти... На углу торчала чудом уцелевшая стена дома, и мы с братом ходили сюда по нужде, – туалет в доме был невиданной роскошью. Луч карманного фонарика скользил по надписям, взобравшимся аж до пятого этажа, и все они кричали: «Прощай!»...
Мы искали здесь фамилии наших родственников, двоюродных, троюродных братьев и сестер: больше двадцати их погибло в гетто, но в каком?
Сохранить бы этот «документ» в назидание потомкам, но стену зацепили тросом за самый верх и тянули, тянули двумя тракторами, – а она не поддавалась! Все раскачивалась и раскачивалась, даже изгибалась, не желая сдаваться. Но камень оказался чувствительнее людей, и в красной пыли крошащихся кирпичей навсегда исчезли тысячи имен невинных жертв. Они хотели жить...
Но разве за это убивают?
И «Яма» здесь же, неподалеку, где в одну ночь уложили в ров 5000 евреев. Она так заросла, края ее осыпались, ступени деревянной лестницы прогнили, но, может быть, от этого стало только страшнее и обиднее – не за них, убитых, а за тех, кто будет завтра!
Разве благополучные соседи не знали, что делается рядом, в дубовом лесу? А там был концлагерь «Бухенвальд».
Разве униженные поляки не знали, что такое «Аушвиц»? Там на воротах написано: «Труд делает свободным»... Они не знали, какой это труд?
Что, лишь сейчас проснулась совесть детей и внуков тех, кто топил печи крематориев телами евреев? Они едут сюда автобусами замаливать грехи предков. Когда я стоял там, перед воротами, а потом ходил по скорбным дорожкам, глядя на цветочки, посаженные вдоль страшных бараков, в которых лежали горы туфелек, снятых с ножек малышей, и золотых коронок с зубов их матерей, – нет, там не страх терзал меня, а вопрос: вы же знали об этом, люди?! И молчали! Молчали!
Вы сохранили Бжезинку, женский лагерь смерти, в том виде, в котором он опустел в сорок пятом... Память так же ветшает и гниет, и разве не голосом Геббельса кричит сегодня новый эсэсовец: «Да не было всего этого, не было! Все врут жиды проклятые и нанятые ими журналисты!»
Было! Я стоял там и слышал их крики! Крики женщин, чьи ноги были как щепки, чьи кости искривляли химикалиями, на этих женщинах доктора (!!!) учились стерилизовать и наблюдали течение страшных болезней! Все это было.
Были Бабий Яр и ямы в Калитниках, в центре Москвы, где теперь дома и устроен птичий рынок на костях десятков тысяч убиенных, свезенных сюда из подвалов на Лубянке. Вы не знали? Это было и есть.
А в Израиле, в Яд ва-Шем – тысячи свечей, символы детских душ, мерцающие в зеркальных лабиринтах, и тысячи деревьев в честь праведников, спасших хотя бы одного еврея... Они не спрашивали тогда:
Но разве за это убивают?
Где те составы, которые приготовил великий вождь страны Советов для депортации евреев, чтобы окончательно решить этот проклятый «еврейский вопрос»? Они на запасном пути? Вы не знаете, что они есть? Отчего же безнаказанно кричит, готовый на все ради карьеры, новый бесноватый из Российской Думы (под молчаливое ее одобрение), чтобы «Иван раскрыл свою душу» и показывает его врагов – евреев!
У истории нет закоулков. Обыватель не боится прошлого. Это совесть скрежещет зубами от боли. Каждые два из трех евреев Европы сгорели в огне равнодушия. Понтифик покаялся за всю католическую церковь, развязавшую руки людоеду. А что же остальные? Молчат?
А за что НКВД отплатил Валленбергу – за то, что спасал евреев?
Великая Америка сберегла для мира Эйнштейна, Ремарка, Кальмана, Сцилларда, Фейхтвангера – тысячи тысяч бежавших. Но, может быть, души одной тысячи человек, не принятых ею с корабля, стоявшего в ожидании спасения у берегов Флориды и вынужденного вернуться в Европу, не дают ей спокойно жить? И это камень в фундаменте памяти?
Но разве за это убивают?
Нет. За это не убивают. Убивают за то, что ты еврей!!!
«Семья Симхи никогда больше его не увидела. Они уверены, что он был отправлен в концлагерь Дахау или вывезен за границы города и расстрелян».
Я, Симха Перельмутер, сошел в земной ад в полосатом тряпье нацистского покроя... Это полосатое тряпье стало символом их режима, и он не полинял за столько десятилетий, а дыры и лохмотья только добавляют романтики для тех узколобых, кто снова кричит «Хайль!» и так вскидывает руку вверх, что трещат по швам черные рубашки от накачанных бицепсов!
Я прошел весь скорбный путь Симхи в его полосатом арестантском рубище и не то чтобы забыл переодеться – я просто не снимаю его, потому что даже теперь, более чем через полвека, нет ответа на его вопрос, на мой вопрос, на наш вопрос: «За что меня убили»? Люди, люди, значит, не кончился Холокост, не прекратилась в мире эта болезнь и не прекратится, пока не будет ответа.
Черчилль предложил антисемитам простой способ борьбы с ненавистными евреями: станьте лучше, чем они!
Чем же я, случайный потомок, продолжил твою биографию, Симха Перельмутер?
Своей жизнью. И в этих строках моих стихов нет ничего придуманного – все именно так:
Когда я был маленьким,
Меня спас от смерти
Русский,
В дом пустил зимовать –
Украинец,
Всем «счастливое детство» дарило
Лицо кавказской национальности.
Когда я стал мальчиком,
Меня писать учила
Мордовка,
Фотографировать –
Немец,
А играть на трубе –
Испанец.
Когда я блуждал пареньком,
Голос мне ставила
Еврейка,
Смысл формул открыл
Чеченец,
И в стихи направил
Грузин.
Когда стал я уже седым,
В автобусе полном никто
Не хотел сесть на это место,
Потому что рядом с арабом.
Я протиснулся и уселся,
Посмотрел на него и вспомнил
Жизнь свою
И не тех, кто меня
Обвинял: «Жидовская морда!»,
А других,
Кто дарил мне
Жизнь, угол, хлеба кусок и душу…
Вот и всё...
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru