[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ МАРТ 2008 АДАР 5768 – 3(191)
Музыка из тишины
Михаилу Аркадьеву – 50 лет
Михаил Коган
В октябре 1985 года на филологическом факультете МГУ я увидел рукописное объявление: в Институте имени Гнесиных по воскресеньям начинает работу междисциплинарный семинар, куда приглашаются все желающие. Я пришел – и увидел своих ровесников-студентов, жаждущих редкого в то время неформального содержательного общения, но не очень представляли, как это организовать. Пара встреч прошла в благих разговорах обо всем и ни о чем, вполне в духе воцарившегося тогда Горбачева, так что я уже начал разочаровываться в этих собраниях. Но, придя в третий раз, обнаружил разительную перемену: аудиторию возглавлял темпераментный бородатый брюнет лет тридцати. Разговор сразу взмыл на философские высоты.
М. Аркадьев дирижирует Тихоокеанским симфоническим оркестром. 2007 год.
«Кто это?» – спросил я в том же перерыве аборигенку-гнесинку. «Михаил Аркадьев!» – и воздела очи горе, точно он парил над нами, невидимый.
Аркадьев был тогда аспирантом Гнесинского института. Семинар наш просуществовал три года – все время аркадьевской аспирантуры – и достоин, по-моему, своего историографа. Это было уникальное явление: сегодня, допустим, с докладом выступает обычный студент, а через неделю – какой-нибудь уважаемый ученый, причем не обязательно гуманитарий. Аркадьев уже тогда, официально никак не «увенчанный», имел высокую репутацию, которая позволяла ему формировать изысканный круг докладчиков. Для нас, «малышни», это была высочайшая интеллектуальная школа.
Как ни странно, я узнал его прежде всего как культуролога. А ведь к тому времени он, оказывается, был уже сложившимся музыкантом – пианистом и композитором. Впрочем, музыкальный путь Аркадьева с самого начала не был стандартным. В музыкальную школу он не ходил, а играть на рояле начал сам, и довольно поздно – в тринадцать лет. Начинал с импровизаций. Затем брал уроки у известного педагога А.Д. Артоболевской, в шестнадцать поступил в Академическое музыкальное училище при Московской консерватории, где учился в классе фортепиано у Я.И. Мильштейна. В списке сочинений Аркадьева немалое место занимают именно произведения, которые он написал еще в училище. И это не обычное авторское самолюбование! Он до сих пор исполняет их в концертах, и они звучат свежо, точно написаны недавно, зрелым мастером. Позднее он занимался композицией с А. Шнитке.
При нашем знакомстве меня поразило, что, декларируя себя романтиком и по сути являясь им, Аркадьев оказался совершенно чужд той мечтательной, умственно ленивой расслабленности, с которой обычно ассоциируется романтизм, особенно музыкальный. Нет, это романтик немецкой школы с четко фундированной позицией. Неполных тридцати лет от роду, он уже сформулировал свою культурно-историческую концепцию, которая с годами дополнялась, но никем до сих пор не опровергнута, хотя никем особенно и не обсуждалась. Более того – в полном виде она до сих пор не опубликована. Поразительно и то, что эта теория соотносит несколько принципиально разных на первый взгляд явлений из разных областей гуманитарного знания ХХ века.
Человеческая история – необратимый конфликт между Фундаментальным Бессознательным и человеческим сознанием, следствием которого становится разрыв онтологических структур в человеке. С ним происходит то, о чем говорил Гейне применительно к поэту: мир раскололся пополам, и трещина прошла по его сердцу, которое есть центр мира. Так возникает антропологический парадокс: человек становится носителем принципиального онтологического диссонанса, который всегда ощущается (пусть и неосознанно) как основной факт его бытия. Все известные формы духовной культуры – одновременно результат этого разрыва и попытка его преодолеть. Отсюда – сущностная религиозность человеческого бытия.
«Поскольку мои занятия философией связаны с культурной антропологией, специфика иудаизма была одной из тем моих первых философских работ, – объясняет М. Аркадьев. – В частности, я пытался понять, как израильский народ находился в конфликте с Б-гом. Конфликтная идея единобожия пришла к иудеям извне путем стадиального наложения».
Стадиальными наложениями Аркадьев называет совпадение в абсолютном времени культур, находящихся на разных стадиях развития. При таком наложении происходит разрыв традиционной культуры, сопровождающийся скачком в ее развитии: культурно-религиозный инструментарий традиции перестает работать, начинаются поиски нового. Вся историческая ткань состоит из множества таких разрывов и наложений, самыми значительными из которых, по мысли Аркадьева, были: возникновение библейской традиции, появление западноевропейской культуры в результате христианизации варварских народов и европеизация России.
Лучшей иллюстрацией к теории наложения культур является генеалогия самого Аркадьева, изложенная на его личном сайте:
«Родился в семье со смешанными, но древними корнями, в том числе музыкальными и художественными.
Со стороны отца, потомственного петербуржца А.Г. Аркадьева (инженер, системный программист), принадлежит к линии русского и итальянского дворянства. Прадед со стороны отца, Владимир Аркадьев, – офицер Императорской армии (Варшавский корпус), прабабка – итальянская дворянка. Их сын, Г.В. Аркадьев, дед М.А. со стороны отца, – главный художник С.-Петербургского (Ленинградского) Ботанического музея с 1933 по 1993 г. Со стороны матери М.М. Левиной (театральный режиссер, окончила ГИТИС, репрессирована по 58 ст. в 1949 г., в 1953-м амнистирована и затем реабилитирована) москвич, вырос и живет в Москве, принадлежит к левитам, потомственным еврейским священникам, прадед И. Левин был кантором московской синагоги, дед М. Левин – скрипачом в оркестре Большого театра. Родители знали и любили музыку».
Материнская, еврейская линия в генеалогии Аркадьева подверглась советским репрессиям. «Это была полностью закрытая тема, – вспоминает он. – Вся семья деда была репрессирована, вся семья по еврейской линии. Мои дед и бабушка сидели, мама сидела.
М. Аркадьев с Д. Хворостовским.
Вот был у меня этот мифический прадед. Мама говорила, что он был не просто кантор, а имел доступ к свиткам Торы. Но ведь от него не осталось даже фотографии: семейный архив погиб при обысках. Его сын, мой дед, был скрипачом в оркестре Большого театра. Его забрали году в тридцать восьмом. Забрали деда, тут же бабушку, и мама мне рассказывала, как она осталась одна четырнадцати-пятнадцати лет с сестрой на руках. Бабушка поехала на Север навещать деда, и ее забрали там. И мама там осталась одна и сама добиралась в Москву. Потом, через год-полтора, их выпустили».
Еще на семинаре в Гнесинке, делая доклад о «Разговоре о Данте» Мандельштама, Аркадьев обратил внимание на пассаж о происхождении феномена дирижирования. Филологи по понятным причинам на это место внимания почти не обращают: «Если дирижированье лишь подталкиванье и без того катящейся музыки, то к чему оно, если оркестр и сам по себе хорош, если он безукоризненно сыгрался?» Музыкальное произведение, в его полноте, живет только в процессе исполнительского, конкретно-инструментального осуществления. Звучащая материя музыки прерывна, в ней есть паузы и цезуры, но эта прерывность не в состоянии уничтожить музыкальный процесс в его непрерывной форме. Аркадьев различает две формы музыкального смысла – «звучащую» и «незвучащую», причем фундаментальным феноменом оказывается именно незвучащая пульсирующая непрерывность музыкального процесса, которую и воплощает фигура дирижера.
Поэтому я не слишком удивился, когда в середине 1990-х имя Аркадьева появилось на афишах Московской консерватории уже в качестве дирижера. Дирижирование, как все интересы Аркадьева, стоит у него на мощном теоретическом фундаменте. Он не просто управляет оркестром. Его поведение, жестикуляция необычны своей выверенностью, четкостью, проговоренностью пауз. Впрочем, не стоит думать, что это лишь результат его теоретизирования: среди учителей Аркадьева – Ю. Симонов и М. Эрмлер. В минувшем году он возглавил Тихоокеанский симфонический оркестр во Владивостоке. Публика, хотя пока и не самая широкая, знает маэстро Аркадьева. А музыканты говорят: «Он не дирижирует, он извлекает музыку из тишины».
О том, что для него музыка действительно является культурным медиатором, способным преодолевать разрывы, я понял из его дальнейшей карьеры. Гнесинский семинар кончился, и пару лет мы не виделись. Михаил активно концертировал, возглавил музыкальный фестиваль фортепианной и камерной музыки «Русские вечера» в немецком городе Морзум. Однажды весной 1991 года встречаю его около консерватории: он идет прямо по перекопанной, перегороженной трубами, непроезжей для машин Никитской, легко преодолевая все инженерные преграды. После приветствий – расспросы: «Я работаю с Хворостовским. Знаешь такого?» Рано седеющий баритон с напряженно наморщенным лобиком был тогда восходящей звездой. Мне он не нравился, как не нравится и теперь. Трудно было представить, как находит с ним общий язык рафинированный интеллектуал Аркадьев, более того – как он служит у него концертмейстером, ездит с ним по всему миру.
Дальше – больше: Хворостовский и Аркадьев начинают сотрудничать с Георгием Свиридовым. Участвуют в создании и исполнении его последнего крупного вокального сочинения – поэмы «Петербург» для голоса и фортепиано на стихи А. Блока. Аркадьев создает новую исполнительскую редакцию поэмы «Отчалившая Русь» (на стихи С. Есенина). Я недоумеваю: ведь антисемитизм Свиридова ни для кого не является секретом. Как же они общаются?
М. Аркадьев с Г. Свиридовым.
Незадолго до смерти Свиридова Аркадьев напечатал две статьи, ему посвященные. В них можно найти ответ на вопрос, мучивший и нашего героя: «Отнесенность Свиридова к традиции “исконно русского”, позволяющая спекулировать всем подряд и с любой стороны его славянизмами, есть именно отнесенность – то есть относительность. Его абсолютность принадлежит не традиции и не прошлому, как, впрочем, и не примитивно понятому будущему, – она, эта абсолютность, свободна и полетна <...> Его музыка настолько сильнее любой идеи, настолько сама по себе ценна, что для меня, как и многих других евреев, которые прекрасно знали об антисемитизме Свиридова, четко разделяется его бытовой антисемитизм и его творчество. <...> Когда он позволял со мной шовинистические высказывания, мы с ним ссорились. Было несколько эпизодов, когда я приходил к нему домой и там были Белов и Распутин, которым я не подавал руки».
Несколько лет назад в печати появились свиридовские дневники. «Мне стыдно было читать дневники Свиридова, – писал Аркадьев на одном из сайтов. – Его, Свиридова, ксенофобия мне была всегда противна, о чем я ему лично неоднократно говорил. Слава Б-гу, это не мешало ему быть гением».
В дни 3000-летия Иерусалима Хворостовский и Аркадьев выступали в Святом городе с «Отчалившей Русью» Свиридова. Эти дни Михаил называет одним из самых сильных впечатлений своей жизни. «Тогда я впервые почувствовал, что какая-то часть меня причастна к лону этого народа. Я увидел сильных молодых евреев, не отягощенных здешними обычными комплексами. У Стены Плача я почувствовал страшную привлекательную связь между тем миром и этим – не кровную, а через боль, через самоотождествление с болью этого народа».
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.