[<<Содержание] [Архив]        ЛЕХАИМ  МАРТ 2008 АДАР 5768 – 3(191)

 

«ИСТОРИЯ ОДНОГО ЖУТКОГО АВТОГРАФА»

Владимир Жаботинский и Андрей Седых

Юрий Левинг

Русский писатель Андрей Седых (псевдоним Якова Моисеевича Цвибака; 1902, Феодосия – 1994, Нью-Йорк)[1] водил знакомство со многими выдающимися современниками. Не обладая какими-то феноменальными аналитическими способностями или особым художественным даром рассказчика, но будучи трудолюбивым и профессиональным журналистом, он оставил несколько томов своих воспоминаний. О Владимире (Зеэве) Евгеньевиче Жаботинском (1880–1940) у Седых сказано несколько раз вскользь, однако связано это было с одним сквозным сюжетом, поразившим мемуариста и застрявшим в его памяти на всю жизнь.

А. Седых.

Первый печатный отклик Седых на роман Жаботинского «Пятеро» (Париж, 1936) был вызван переизданием книги в Америке[2]:

 

Не помню, когда в Париже вышел роман В. Жаботинского «Пятеро». Кажется, лет десять назад. Но в памяти сохранилось, что вскоре после выхода этой удивительной книги был у меня с Владимиром Евгеньевичем разговор о том, что он сознательно губит в себе большого русского писателя. В то время Жаботинский все больше отходил от русской литературы в сторону сионизма. Полит<ический> деятель и агитатор победил в нем все остальное, – ради своей идеи он пожертвовал личным покоем, материальным благосостоянием и, в конечном счете, жизнью, дни его были уже сочтены и в бесконечных странствиях, в напряженной работе и непрерывных выступлениях в пользу основанной им партии он растратил последние свои силы и последние крупицы здоровья.

В сущности, я повторял только то, что до меня говорили ему другие: русский писатель Б-жьей милостью вдруг перестал писать по-русски, – перешел на английский язык, на идиш и на специально изученный им древнееврейский, на котором под конец он блестяще писал и говорил.

Жаботинский в ответ только смеялся, но чувствовалось, что в душе у него что-то болит, – первая любовь никогда не забывается. И когда после этого разговора он подарил мне свою книгу, Владимир Евгеньевич сделал на ней надпись, как бы подводившую итог всему разговору:

– Такому-то, от покойного автора.

Недавно из Парижа пришла часть моей библиотеки и, просматривая книги, которые я никогда уже не надеялся увидеть, я вдруг увидел надпись Жаботинского, – самый жуткий автограф, который я когда-либо получал. После смерти Жаботинского этот подарок, от действительно теперь покойного автора, принимал какой-то зловещий и символический характер[3].

 

Приведенное свидетельство нуждается в коррективе. Малоправдоподобно, чтобы двадцативосьмилетний журналист пенял состоявшемуся писателю и живой легенде сионистского движения на отход от великих традиций русской словесности, а ретроактивный пафос Седых про растраченные «последние крупицы здоровья» в борьбе за дело «партии» и вовсе подозрительно напоминает совсем иную агиографическую риторику. Кое-что мемуарист, наоборот, ретуширует, как, например, имя адресата. Жаботинский мог написать в оригинале «Я. Цвибаку», а не «А. Седых». Чтобы не дезавуировать псевдоним, которым журналист еще продолжал активно пользоваться в 1940-х годах (и позже), он, скорее всего, и употребляет эвфемистическую заплатку: «такому-то».

Как бы то ни было, не вызывает сомнений, что на Седых произвели сильнейшее впечатление как надпись, так и отказ именитого знакомца от лавров явного литературного успеха. Впоследствии ту же историю он повторил с небольшими вариациями, по крайней мере, дважды, но неизменно цитируя при этом кульминационную строку (то, что англичане называют punchline).

Спустя двадцать лет в Иерусалиме Яков Цвибак навестил могилу автора «Пятерых». Находясь в сердце еврейского государства, созданию которого Жаботинский посвятил свою жизнь, Цвибак был вновь поражен тем, как литературная позиция в итоге совпала с жизнетворческой стратегией, а ироническое высказывание приобрело торжественный, если не фатальный оттенок. По свежим впечатлениям от израильской поездки Цвибак опубликовал путевые заметки. В лирической сцене посещения им мемориального комплекса на горе Герцля он писал:

У могилы Вейцмана[4] было тихо, просторно. Шумели деревья... Израиль умеет чтить своих великих людей. Я был на могиле Герцля, похороненного на горе, носящей его имя. Громадный куб черного мрамора, на котором выгравировано [sic!] имя автора книги «Еврейское государство». Несколько ниже, на той же горе, другая простая и очень величественная могила: Анны Марковны и Владимира Евгеньевича Жаботинских. Незадолго до этого их останки перевезли из Нью-Йорка в Иерусалим[5]. Монумент еще не был закончен, вокруг садили кусты, газон... Я присел на площадке, с которой открывался удивительный вид на Иерусалим, на холмы Иудеи. Славное это было место, – Жаботинский, вероятно, не раз бывал здесь при жизни... И вдруг я вспомнил, как когда-то, в Париже, Жаботинский подарил мне сборник своих рассказов и на нем сделал странный автограф: «От покойного автора»... Надпись смутила меня.

– Что это, Владимир Евгеньевич?

– В русской литературе я теперь покойник, – ответил Жаботинский. – Да и вообще эта надпись когда-нибудь станет правильной...

И вот это «когда-нибудь» наступило – гораздо раньше, чем следовало: Жаботинский так и не увидел независимого Израиля, которому посвятил всю свою жизнь[6].

 

По сравнению с предыдущими описаниями данного эпизода, в этой конструкции заметна сильная литературная составляющая. Ничего существенного не добавляется, зато знакомые детали подсвечиваются пасторальным пейзажем; некрологическая интонация и глубокое непонимание позиции собеседника – остаются.

В очерке, посвященном вкладу евреев в журналистику эмиграции, Седых вновь высоко оценил литературную деятельность старшего современника:

В.Е. Жаботинский, оказавшийся в Берлине с первой эмигрантской волной, возобновил здесь при участии И.Б. Шехтмана[7], Ю. Берхина и др. издание органа русских сионистов «Рассвет»[8]. В эти годы В.Е. Жаботинский еще не отошел от русской публицистки и писал на русском языке не только статьи, но и книги, успех которых выходил за пределы чисто еврейской среды, – роман из одесской жизни «Пятеро», в котором сильны некоторые автобиографические мотивы, – исторический роман «Самсон Назарей», книги фельетонов, рассказов и стихов. В 1928 году появилось его «Слово о полку», – история Еврейского Легиона в первую мировую войну, принявшего участие в освобождении Палестины от турок.

В последние годы имя В.Е. Жаботинского все реже появлялось на страницах русских эмигрантских изданий. В 1930 году он подарил одну из своих книг пишущему эти строки и сделал странную надпись – «от покойного автора». На удивленный вопрос о том, что означает этот автограф, В.Е. с улыбкой сказал: «Для русской литературы я теперь только “покойный” автор». Он скончался в 1940 г. в Нью-Йорке[9].

 

Из процитированного фрагмента становится ясным, что надпись не могла быть сделана на экземпляре романа «Пятеро», который появился лишь спустя шесть лет. По-видимому, это был вышедший в Париже в 1930 году сборник Жаботинского «Рассказы» (либо копия романа «Самсон Назарей» или «Слова о полку», изданных соответственно в 1927 и 1928 годах).

Именно в начале 30-х годов Жаботинский и Цвибак поддерживали регулярные отношения. Когда весной 1931 года популярный петербургский журнал «Сатирикон» был на некоторое время возобновлен в эмиграции, Жаботинский послал Цвибаку вместе с З. Маяном[10] рекомендательное письмо. Представляя своего знакомого, он просил о содействии в деле устройства того на работу (хотя бы даже для технической помощи) в новом литературном проекте Русского Парижа. Жаботинский горячо рекомендовал Маяна как близкого сотрудника «Рассвета», «человек[а] с несомненной искрой писательской и художественной, [который] пробовал силы и в карикатуре»[11]. К сожалению, усилия по оживлению сатирического издания не увенчались успехом (всего было издано 28 номеров в период между 4 апреля и 15 октября) и неизвестно, вышло ли что-то из сватовства Жаботинского за соратника и коллегу.

Наиболее развернутым высказыванием А. Седых о Жаботинском остался тот самый первый отклик, опубликованный в послевоенном «Новом русском слове». Подводя итог рецензируемому роману (обстоятельный пересказ автором фабулы «Пятеро» опустим), Цвибак вздыхал: «Вот и вся книга. Роман? Повесть? Хроника? Не важно. Меня лично в книге волнует не ее сюжет, и не ее герои, а тот незабываемый южный свет, которым она пронизана, – любовь к своему родному городу, к желтому песчанику его берегов, у которых водились рачки и мидии, ко всем мелочам, связанным с Одессой, которые вызывают умиление в душе. Лучше всего в книге – это персонажи, проходящие на заднем фоне, как китайские тени. Какая удивительная и неповторимая галерея одесситов».

Статья А. Седых «Одесса Жаботинского» в «Новом русском слове». 1947 год.

 

* * *

Цвибак так и не понял ни миссии Жаботинского, ни сути его отказа от статуса русского писателя[12]. При этом его самого, писавшего под эпическим псевдонимом, мучил, как и многих других современников, один вопрос: зачем блестяще сочинять по-русски, не имея при этом никаких художественных амбиций в культурном пространстве, обслуживаемом данным языком[13].

Ответ, впрочем, известен – более того, он был четко сформулирован самим Жаботинским как раз в том возрасте, когда Цвибак получил в подарок свой экземпляр со злополучным автографом. В статье 1908 года будущий автор романа «Пятеро» писал: «В наше сложное время “национальность” литературного произведения далеко еще не определяется языком, на котором оно написано. Это ясно в особенности по отношению к публицистике. “Рассвет” издается на русском языке, но ведь никто не отнесет его к русской печати. Так же точно к еврейской, а не к русской литературе относятся наши бытописатели О. Рабинович и Бен-Ами или поэт Фруг, хотя их произведения написаны по-русски. Решающим моментом является тут не язык и, с другой стороны, даже не происхождение автора, и даже не сюжет: решающим моментом является настроение автора – для кого он пишет, к кому обращается, чьи духовные запросы имеет в виду, создавая свое произведение»[14] (выделено Жаботинским. – Ю. Л.). Другими словами, «национальность» литературного произведения, согласно Жаботинскому, устанавливается по его адресату. Перенос этой концепции на роман «Пятеро» делает понятной бесспорную принадлежность данного текста еврейской литературе и еще сильнее – сионистской идеологии.

Просчитавшись в большом, Седых, кажется, оказался прав в частном. Он предположил, что во время сочинения «Пятерых» писатель, должно быть, часто улыбался:

Сын своего города, он не обижался за смешливое отношение к Одессе и объяснял это тем, что сами одесситы любили посмеяться друг над другом. «Потешный был город: но и смех – тоже ласка». Так прощался Жаботинский незадолго до своей кончины с Одессой, которой уже нет в помине, с камнями ее мостовых, с цветущими акациями и отзвучавшими мелодиями. Вот почему от книги его веет такой грустью и такой большой тоской, – о прошедшей жизни и о том, что никогда больше не вернется.

 

Где сегодня находится сам экземпляр с «жуткой», «странной», «зловещей» дарственной надписью Жаботинского Седых-Цвибаку – неизвестно.

  добавить комментарий

<< содержание 

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.

 



[1] С 1920 года во Франции, где он окончил École des sciences politiques с дипломом (1925 год), писал в эмигрантских изданиях «Последние новости» и «Сегодня» (Рига). В 1932-м женился на актрисе и певице Е.О. Липовской (псевд. Jenny Grey). Седых был литературным секретарем И.А. Бунина и сопровождал того в 1933 году в поездку в Швецию для получения Нобелевской премии. В 1942 году переехал в США, где стал постоянным сотрудником газеты «Новое русское слово» (Нью-Йорк), а позже ее выпускающим (1960–1965 годы) и главным редактором (1973–1994 годы). Автор многочисленных книг очерков и рассказов: «Старый Париж» (1925), «Париж ночью» (1928), «Там, где была Россия» (1930), «Дорога через океан» (1942), «Замело тебя снегом, Россия» (1964), «Крымские рассказы» (1977), «Пути-дороги» (1980) и др. В книге «Далекие, близкие» (1962) – воспоминания об И.А. Бунине, А.И. Куприне, М.А. Алданове, Ф.И. Шаляпине, С.В. Рахманинове и др. В дополнение к своей литературной карьере Седых активно занимался филантропической деятельностью, основав Фонд срочной помощи нуждающимся эмигрантам при «Новом русском слове», занимался сборами средств в русский литературный фонд (Russian Literary Fund), который он возглавлял.

 

[2] Жаботинский В. Пятеро. New York: Jabotinsky Foundation, 1947.

[3] Седых А. Одесса Жаботинского // Новое русское слово. 1947. 27 июня. Здесь и далее разрядка в тексте, за исключением специально оговоренных случаев, наша. – Ю. Л.

[4] Хаим Вейцман (1874–1952) – первый президент Государства Израиль, президент Сионистской организации (1920–1931, 1935–1946 годы), химик.

[5] Останки супругов Жаботинских, согласно их предсмертной воле, были перевезены в Иерусалим в 1964 году и захоронены на горе Герцля.

[6] Седых А. Земля обетованная. Нью-Йорк, 1966. С. 188–189.

[7] Шехтман Иосеф (Иосеф Бер; 189

1–1970) – деятель сионистского движения, публицист, специалист по вопросам миграции, автор двухтомной биографии Жаботинского «The Vladimir Jabotinsky story» (New York: T. Yoseloff, 1956–1961), многократно переиздававшейся и переведенной на многие языки (в том числе и на русский).

[8] «Рассвет» – еженедельный орган Федерации русско-украинских сионистов (в эмиграции), а затем Всемирного союза сионистов-ревизионистов. Продолжение закрытого советскими властями в 1919 году органа российских сионистов с тем же названием. Выходил в Берлине с апреля 1922 года по май 1924 года, затем в Париже с декабря 1924 года по декабрь 1934 года.

[9] Седых А. Русские евреи в эмигрантской литературе // Книга о русском еврействе. 1917–1967 / Под ред. Я.Г. Фрумкина, Г.Я. Аронсона, А.А. Гольденвейзера. Нью-Йорк: Союз русских евреев, 1968.

[10] Возможно, речь идет о Захарии Маяне (Zecharia Mayani, 1899–?), выпустившем в Париже книгу L’arbre sacré et le rite de l’alliance chez les anciens Sémites (Paris, 1935) и позже ставшем известным востоковедом, специалистом по реконструкции языка этрусков.

[11] Оригинал письма (10 марта 1931 года) находится в архиве Я.М. Седых, в Библиотеке Байнеке Йельского университета (Andrei Sedykh Papers. General Collection, Beinecke Rare Book and Manuscript Library. Correspondence: Box I, folder 25). Приношу благодарность сотрудникам архива за предоставленную возможность ознакомиться с данным документом.

[12] Не в пример Жаботинскому, лояльность Седых современники оценили – ср. в рецензии на его ближневосточный травелог: «В “Земле обетованной” Андрея Седых… присутствует столь характерная для русской культуры способность смотреть на все не с узконациональной, а со “всемирной”, всечеловеческой точки зрения» (Ю. Терапиано. Андрей Седых. «Земля обетованная». Нью-Йорк, 1966 // Современник. Журнал русской культуры и национальной мысли. Торонто, Канада. Ноябрь 1966 – февраль 1967. № 14–15. С. 185).

 

[13] На еврейскую тему сам Цвибак писал немного, хотя среди его текстов выделяется рассказ «Пурим» – трогательная автобиографическая история о еврейском мальчике Яше. Из-за праздника Яша пропускает два дня школы, и ему грозит отчисление из казенной гимназии, но на помощь приходит реб Персиц, сочиняющий для инспектора по прозвищу Головотяп хитрую объяснительную записку (Седых Я. Замело тебя снегом, Россия. Нью-Йорк, 1964. С. 68–77).

[14] Владимир Ж<аботинский>. Письмо (О «Евреях и русской литературе») // Свободные мысли. 1908. 24 марта. Цит. по: Иванова Е. Чуковский и Жаботинский. История взаимоотношений в текстах и комментариях. Jerusalem: Gesharim; М.: Мосты культуры, 2005. С. 145.