[<<Содержание] [Архив]        ЛЕХАИМ  МАРТ 2008 АДАР 5768 – 3(191)

 

Посещение Храма

Яков Шехтер

Под самый конец зимы я снова собрался в горы. Глаза, уставшие от пестрящей мелкоты дождя, просили отдыха.              Городской пейзаж душит воображение. Серые и коричневые стены, перекрывая перспективу, дробят пространство на ломтики. Горные глубины отпускают взгляд: свободный и беззастенчивый, он погружается в туман, висящий над дальней рощицей, или перекатывается по бело-желтым валунам, похожим на спины пасущихся овец.

Я выбрал маршрут, заказал комнату, уложил вещи в рюкзачок и уже собрался выходить, как мягко зажужжал телефон. Звонил мой учитель фрезеровки, Владимир Владимирович. Вернее – его жена, сам учитель никогда не прикасался к телефонной трубке.

– Вы едете в горы?

Осведомленность учителя всегда приводила меня в замешательство. Его ум отличала необыкновенная проницательность: умение составлять из разрозненных фактов целостную картину.

– Владимир Владимирович просил вас обязательно заглянуть в Монфорт. Рядом с руинами крепости находится национальный парк. В нем обнаружили остатки храма. Один богатый американец пожертвовал деньги на восстановление. Получилось нечто необыкновенное.

Вера Евсеевна говорила короткими фразами. Хроническая астма не позволяла набрать воздух для длинных предложений. Ко мне жена учителя относилась чуть не по-родственному, еще с тех пор, когда тот заставил меня убирать стружку голыми руками.

Шкура саднила и кровоточила. Острые кромки элементной стружки прокалывали кожу. На сине-белой поверхности металла расцветали алые точки. Но Владимир Владимирович был неумолим.

– Фреза, – он произносил это слово немного странно, подменяя «е» на «а», – должна быть остро заточена и стоять на своем месте. В материал необходимо погрузиться душой и сердцем. Или, по меньшей мере, пальцами.

Монфорт лежал далеко в стороне от намеченного маршрута, но я пообещал обязательно посетить храм.

От замка крестоносцев остались несколько арок, нелепо повисших между черными грудами камней. Основания башен, усыпанные желтой и коричневой листвой, казались чудовищных размеров грибами.

Заповедник находился чуть севернее от развалин Монфорта, я свернул по указателю с главной дороги и вскоре оказался перед деревянной будочкой и шлагбаумом, перегораживающим въезд. В будочке сидела молодая эфиопка и, уставясь в пунцовую пудреницу, внимательно помадила губы.

– Как проехать к храму? – спросил я, протягивая деньги.

– Следите за указателями, – птичьим голосом ответила эфиопка. Ее глаза на секунду оторвались от зеркала, темная ладонь с розовой изнанкой протянула сдачу и билет. Шлагбаум поднялся.

Метров через триста узкая асфальтовая дорога уперлась в развилку. Направо – к развалинам крепости, налево – к столам для пикника. На зеленом щите крупными буквами были выведены фамилии спонсоров, благодаря которым стало возможным… Я не стал читать до конца, а повернул налево. Больше вроде ехать некуда.

Спустя пять минут показался почти незаметный указатель в виде зеленой стрелки. «К храму», – значилось на стрелке.

Грунтовая тряская дорожка углубилась в рощу, ветки сомкнулись над крышей автомобиля. Слева и справа сквозь коричневые и черные стволы деревьев проглядывали валуны, обросшие изумрудным мхом.

Роща внезапно закончилась. Сразу за большой автомобильной стоянкой, с аккуратно прочерченными белыми линиями парковки, клубилось громадное здание. Какой-то немыслимый гибрид декора рококо, функциональных линий Баухауза и куполов тяжелого барокко.

«Н-да, иначе чем храмом такое не назовешь, – подумал я, вылезая из машины. – Вот только храмом чего?»

На стоянке было пусто. Ранним утром буднего дня люди заняты насущными проблемами, время для музейных редкостей наступает после обеда.

Холл перед кассами был под стать зданию: высокий потолок, обильно изуродованный лепкой, алюминиевые рамы огромных окон из дымчатого стекла, вычурные диваны в стиле ампир по углам, деревянные столбики с пурпурными шнурами, направляющие очередь прямо к окошкам. Проход во внутренние помещения храма являл собой портик с треугольной крышей, опирающейся на псевдокоринфские колонны из белого мрамора.

В проходе стоял служитель в белой рубашке навыпуск, перепоясанный золотым шнуром. Его лицо, густо заросшее рыжей бородой, напоминало физиономию плюшевого медвежонка.

– Кассирши еще не приехали, – пояснил он, доставая из кармана фиолетовую книжечку квитанций. – Заплатите мне.

На квитанции значилась совершенно несусветная сумма. Я в изумлении перевел взгляд на смотрителя. Тот стоял с невозмутимым видом, поигрывая концом шнура. За его спиной, полускрытый бархатной шторой темно-вишневого цвета, виднелся вход в храм: глубокое, пронизанное лучами света пространство, напоминающее картины Робера.

– Но почему так дорого?

– Таковы правила.

Я вытащил из кармана сотовый телефон и набрал номер учителя.

– Хорошо, что вы позвонили, – обрадовалась Вера Евсеевна. – Обязательно возьмите проспект. Или план экспозиции. Владимир Владимирович просил.

Я вернул телефон на место, достал из кошелька крупную ассигнацию и протянул смотрителю.

– План экспозиции, пожалуйста, – сказал я, принимая сдачу – жалкую горстку медной мелочи.

– После осмотра, – ответил смотритель.

– Как это после осмотра? – снова изумился я. – Где это видано, чтобы получать план осмотра после самого осмотра?!

– Ничего не могу поделать, – невозмутимо произнес смотритель. – Таковы правила.

– Черт с вами, – я крутанул головой и двинулся к вишневой шторе.

– Простите, но вам не туда, – смотритель решительно преградил мне дорогу. Золотые нити его пояса сверкнули, словно миниатюрная фотовспышка.

– А куда же?

– Вот сюда пожалуйте.

Между колоннами портика виднелась небольшая коричневая дверь, похожая на вход в подсобное помещение. Я прошел между колоннами. С виду они ничем не отличались от мраморных, но пахли свежим гипсом.

– Следите за указателями, – крикнул смотритель. – Осмотр экспозиции только по стрелкам.

«Вот же зануда, – подумал я. – И что за правила в этом музее!»

Дверь двинулась с места с легким клацаньем, подобно бронированным задвижкам бомбоубежищ. Да и толщина ее больше соответствовала герметичной противопожарной перегородке в подземном бункере, чем двери в храме.

Я вошел в зал. Дверь мягко закрылась, щелкнув замками. Обернувшись, я обнаружил лишь гладкую стену. Ни ручки, ни косяка. Ровная коричневая поверхность с едва заметным четырехугольником стыка. Сейчас мне это кажется странным и даже пугающим, но тогда, в храме, все выглядело естественным, не вызывающим страха или удивления.

В длинном сумрачном зале без окон, вдоль стен располагались витрины, тепло подсвеченные изнутри желтым. Высокий потолок скрывался в полумгле, в противоположном конце, прямо напротив того места, где я вошел, виднелся проход, задрапированный тяжелыми пурпурными портьерами.

Слева на стене висел указатель – зеленая стрелка с надписью: начало осмотра. За стеклом витрины, на черной бархатной поверхности были аккуратно разложены ползунки, детская шапочка, молочные зубки, несколько прогрызенных сосок. Мне даже показалось, будто я чувствую веселый запах детских какашек.

Следующая витрина давала возможность лицезреть упитанного младенца, раскрывающего беззубый рот, лежащего в коляске на атласном одеяле, протягивающего ручонки в безмолвном плаче, пытающегося сделать шаг, держась за обрезанную краем фотоснимка руку. Лицо младенца мне кого-то напоминало, я постоял с минуту, разглядывая фотографии, но не вспомнил и двинулся дальше.

Затем были представлены детсадовские годы: чулки с пристежками, деревянные кубики с полустертыми буквами на гранях, хороводы на утренниках, снимки под елкой возле Деда Мороза, счастливая мордашка в объятиях молодой женщины на фоне фонтана, наверное, мамы… оп-па… оп-па…  Молодая женщина, это ведь… ну да, конечно, это моя мама. А толстый малыш на фотографиях – я сам. Я даже помню часть фотографий из родительского альбома в коричневой плюшевой обложке, помню, как их снимали. Вот там, у фонтана, отец долго мучил меня пятилетнего, заставляя принять нужную ему позу, от фонтана несло сыростью, холодные, пахнущие хлоркой брызги неприятно касались затылка и шеи, наконец подошла мама, я бросился к ней, обнял, счастливо избавясь от пытки позирования.

А вон та – со дня рождения, мне пообещали шоколадку, если буду хорошо себя вести. Родители долго сидели за столом с гостями, а я утонул в папином кресле и, рассматривая картинки в толстой книжке про рыцаря, заснул. Меня разбудили, дали обещанную шоколадку, поставили на стул и, ослепив вспышкой, сфотографировали. Получился заспанный встревоженный мальчишечка, очень милый и до жалости растерянный. А вот и сама книжка, на следующей витрине «Дон Кихот» с иллюстрациями Доре. Старинное издание начала двадцатого века, с иллюстрациями, переложенными папиросной бумагой. В голодное послевоенное время отец выменял его за полбуханки хлеба.

Скучная, малопонятная экспозиция мгновенным перевертышем обратилась в самое интересное место на свете. Сдерживая гулкие толчки сердца, я вернулся к первой витрине и, жадно оглядывая каждый экспонат, двинулся по своей жизни.

Чего тут только не было! Все тайны, все оставшиеся непонятными происшествия, все недомолвки и совпадения, повлиявшие на извилистое течение моей судьбы, были захвачены жестким взглядом неведомой фотокамеры, проявлены на бумаге и, заключенные в рамочки, представлены на стендах той замечательной выставки.

Наконец-то я нашел его, убежавший Георгиевский крестик! Выменянный после долгих переговоров за три огромные английские монеты с медным изображением королевы, желтый французский франк, пробитую по центру индийскую рупию и блестящую, новенькую чешскую крону, он зарылся в песок и пропал. Я затеял дурацкую игру: закрывая глаза, бросал его то прямо перед собой, то в сторону, а потом находил, каждый раз переживая страх потери и радость находки.

На цветной фотографии отчетливо проглядывало коричневое ребро крестика, застрявшего в кусте шиповника. Я хорошо помню, как на всякий случай тряс колючие ветки, обдирая до крови кожу. Мои пальцы прошли в каких-нибудь пяти сантиметрах от пропажи. Мне показалось, будто крестика там нет, я принес грабли и перерыхлил всю площадку, а потом долго плакал, сжимая шершавое дерево рукоятки.

А Рита, с которой просидел полтора года за партой, и в конце уже прикасался, якобы случайно, своим коленом к ее ножке и долго не отнимал, замирая от наслаждения, Рита, которую на летних каникулах сбила машина, и она уже не вернулась к нам в класс, после года больницы перейдя в другую школу, та самая Рита, оказывается, ждала, что я буду настойчивее! Ее дневник, услужливо распахнутый на нужном месте и прижатый к черному бархату двумя прозрачными рейками, однозначно свидетельствовал о моей лопоухости. Но мне-то казалось, будто я и так наглею сверх всякой меры и вот-вот дождусь звенящей пощечины.

Прошло несколько часов, пока я оказался в конце экспозиции. Горечь упущенных возможностей подступила к горлу. Желчь колыхалась внутри моего тела, обдавая жаром кадык. Мутный целлофан неизвестности опадал, жирно чмокая складками, мир прояснялся, приобретая перспективу, и в беспощадном свете внятности жизнь представлялась непрерывной цепью ошибок и просчетов. Радостный шанс удачи пробегал на расстоянии вытянутой руки, но все-таки рядом, всего только рядом, ни разу не одарив меня золотым прикосновением.

О, если б знать заранее, на какой остановке сойти восемнадцатого декабря тысяча девятьсот девяносто паршивого года! А в другой проклятый день не снять трубку, предоставив телефону до хрипоты раздувать пластмассовое горло. И спустя три зимы, упираясь глазами в глаза, всего лишь смягчить интонацию, улыбнуться, прикоснувшись пальцами к ее щеке… Б-же мой, как способно переменить жизнь человеческую одно нежное прикосновение!

Если бы можно было войти в ту же реку, но выше по течению и вновь проплыть, зная расположение подводных камней и рисунок отмелей…

Вывернутая нижняя губа повседневности перестала страшить, голубые жилки на ее подрагивающей розовой плоти казались картой, планом острова, где под тремя согнутыми от ветра соснами зарыт драгоценный сундук.

Я подошел к проходу в конце зала и отодвинул пурпурную портьеру. За ней влажно шевелилась темнота, бархатная, как подложка витрины. Тьма манила, тянула к себе, точно дудочка крысолова. Я уже знал, что будет за порогом, но, не в силах сопротивляться, шагнул за портьеру.

В желтом пространстве окна, залитого слева и сверху тусклым светом уличного фонаря, медленно кружились снежинки. Фосфоресцирующие стрелки будильника на прикроватной тумбочке показывали половину третьего. Обстановка комнаты терялась в полумраке, но я точно представлял, что располагается в глубине, понимая с такой же пронзительной ясностью, какая женщина спит рядом, положив руку на мое бедро.

В детской кроватке чуть слышно посапывал ребенок – наш сын. Мы развелись спустя лет шесть после этой ночи. Расставались мучительно, обильно посыпая раны обид солью упреков. Раны зажили, но шрамы ноют до сих пор.

Сегодня я уже не могу понять силу, которая удерживала меня рядом с ней столько лет. Этот брак был обречен на неудачу с самого начала, но центробежное притяжение любви казалось сильнее здравой логики разума. И разум отступил, точно черепаха, укрыв голову под роговым панцирем терпения. Когда же чувство притупилось, голова показалась из-под панциря. Поначалу на доли секунды, неуловимыми движениями змеиного языка, а затем уверенно и властно, выпрастываясь все больше и больше, наполняя переплетенные световоды супружества холодным светом рассудочности.

Но тогда, в ту ночь, страсть еще трепетала, мягко сотрясая сердце, а тело, привыкшее к ласкам этой женщины, жадно хотело еще и еще. Спустя несколько минут, освоившись с новым положением и вспомнив события той зимы, я снова ощутил позабытый гул молодости. Ночная кровь дурманила голову, всепоглощающая сила желания отметала доводы разума, как ненужный мусор. Я уже начал было поворачиваться, чтоб разбудить жену, но адреналиновый всплеск памяти беспощадно, точно белый палец прожектора, уткнулся в то, что случится через несколько лет.

Нет, такое невозможно ни забыть, ни простить. Осторожно, чтоб не разбудить спящую, я выбрался из кровати и подошел к окну. От горячей батареи поднимался теплый воздух, на узком подоконнике сидел, свесив вниз лапки, медвежонок сына, между двойными рамами бугрился толстый слой ваты, осыпанной блестками. Я вспомнил, как два месяца назад заклеивал окна к зиме, и жена, чуть презрительно скривив рот, учила меня аккуратно посыпать вату блестками.

Какие два месяца! Тридцать два года назад, вот когда это было!

Я на цыпочках подошел к кроватке сына. Он сладко спал, обхватив ручонками плюшевого зайца. Можно ли представить, что спустя двадцать лет этот милый малыш…

Сосущая боль сжала сердце. Но откуда – ведь тогда, вернее, сейчас я и не подозревал о существовании такого органа. Сердце было лишь метафорой, а не сбивающимся с ритма насосом.

Стараясь не заскрипеть, я приоткрыл дверь спальни. В конце коридора светился желтым квадрат входа на кухню. Слишком яркий, слишком острый свет для забытой стосвечовой лампочки. Там, в кухне, горело дневным накалом солнце, поднявшееся над национальным парком. Я мог закрыть дверь и вернуться в реку, выше по течению, а мог возвратиться в храм.

Тело тянуло назад, под теплое одеяло, к гибкой, молодой плоти. Я обернулся. Жена приподнялась на локте, сползшая сорочка обнажила начало груди.

– Ты куда? Еще так рано.

Сердце заходило, словно поршень. С трудом проговаривая буквы, я ответил:

– Воды попить. Спи, спи.

Выйдя из комнаты, я плотно притворил дверь, пересек коридорчик и всей грудью, словно марафонец на финишную ленточку, навалился на желтый свет.

В холле перед кассами по-прежнему было пусто. Смотритель глядел на меня почти ласково.

– Хотите осмотреть главный зал? – предложил он.

– Нет-нет. Насмотрелся. Вот только план экспозиции или проспект можно получить?

– Конечно можно, – он вытащил из кармана прямоугольник глянцевой бумаги размером с почтовую открытку и протянул мне.

– Это все?

– Это все.

На бумаге было напечатано расписание молитв. Утренняя, дневная, вечерняя. Просьба не опаздывать. Предупреждение о важности сосредоточенности, понимания смысла произносимых слов. Я протянул бумажку смотрителю.

– Простите, но речь шла о проспекте.

– Это и есть проспект.

– Нет, это расписание молитв.

– А что вы бы хотели получить в храме?

Действительно. И мне вдруг так захотелось уйти поскорее из этого странного места, что, не найдя в себе сил попрощаться, я резко повернулся и почти бегом бросился наружу.

Машина стояла на прежнем месте, по-прежнему единственный автомобиль на огромной стоянке. Мотор завелся упруго и легко, его тугое, ровное жужжание успокаивало.

Как бы я вынес предстоящие годы, точно представляя, что ждет за поворотом? Надежда придает силы, но знание и надежда –  вещи несовместные. Разве смог бы я пускаться в свои начинания, видя перед собой печальные результаты? Рискнул бы ввязываться в сложные и щекотливые ситуации, представляя, чем они могут завершиться? А без начинаний, без всей бессмысленной возни, из которой слагается жизнь и на которую уходит столько энергии, это был бы уже не я, а кто-то другой.

Каждый отмененный поступок менял бы меня самого. Никогда я бы не встретил свою единственную, залечившую рану, нанесенную первой женой, не родил бы с ней любимых детей, не достиг бы того, чего достиг, и никогда бы не оказался ранним утром перед входом в храм. Не-ет, пусть выше по течению забираются неудачники, а я хорошо прожил жизнь и не хочу ничего в ней менять.

У шлагбаума я остановился. Все-таки странно, что в таком огромном заведении, как храм, нет проспекта. Надо спросить у эфиопки.

Из окошечка будки на меня подозрительно смотрела небритая физиономия сторожа.

– Может быть, у вас найдется проспект храма? – спросил я.

– Нет, это я вас хочу спросить, – невежливым тоном произнесла физиономия. – Как вы попали на территорию парка?

– Что значит – как? Купил билет и попал.

– Парк сегодня выходной. Проезд посетителям запрещен.

– Как это запрещен? Я же проехал.

– Вот о том и речь. Кто вам продал билет?

– Девушка. Эфиопка. Лет двадцати двух. Красила губы. Еле внимание на меня обратила.

– Вы что-то путаете. У нас не работают девушки-эфиопки.

– Вовсе не путаю! Я ей заплатил, получил билет и спросил, как проехать к храму.

– Какому еще храму?

Я остолбенело посмотрел на сторожа.

– На территории национального парка нет ни одного объекта, называемого храмом, – продолжил сторож.

– Не знаю, как вы его именуете, – сказал я, начиная раздражаться, – музеем, университетом или гробницей Тутанхамона, но это огромное здание в пяти минутах езды отсюда. И на указателе тоже было написано: «К храму».

– Вы пьяный или сумасшедший, – сказал сторож. – А может быть, и то и другое. У нас нет никаких огромных зданий и никаких указателей «К храму». Наш парк – заповедник. Тут только ручьи, растения, развалины крепости крестоносцев и столы для пикника.

– Не делайте из меня идиота! – Моему терпению пришел конец. – Я приехал сюда ранним утром, сейчас почти час дня. Все это время я ходил по храму.

– Сумасшедший, – холодно констатировал сторож. – Сейчас психушку вызову. Или полицию. А то наделаешь тут делов…

Он поднял телефонную трубку.

Я дал задний ход, выехал на дорожку, ведущую к развилке, свернул налево и помчался к храму. Сейчас я покажу этому болвану, кто тут сумасшедший! Возьму смотрителя – все равно ему нечего делать в пустом здании – и привезу прямо к сторожу. И пусть выясняют, работают у них эфиопки или нет.

Дорожка кончилась стоянкой, но вместо храма перед деревьями стояли вкопанные в землю столы и скамейки. Понятно, место для пикника. Наверное, в запале я проскочил указатель.

Развернув автомобиль, я медленно покатил обратно, не спуская глаз с левой обочины дороги. Никакого следа указателя, ни малейшего намека на дорожку. Доехав до развилки, снова вывернул руль и вернулся к столам. Я успел сделать десять или пятнадцать кругов, пока на главной дороге не затрепетала синяя бабочка сигнальной мигалки. 

  добавить комментарий

<< содержание 

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.