[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ИЮЛЬ 2008 ТАМУЗ 5768 – 7(195)
МОЙ ПЕРВЫЙ БАБЕЛОН
На четыре вопроса отвечают: Давид Маркиш, Михаил Одесский, Давид Фельдман, Асар Эппель
Беседу ведет Афанасий Мамедов
Середина июля 1985 года. Ночь. Через месяц я оставлю Баку, перееду в горбачевскую Москву. Холодно прощаюсь с городом, он же, напротив, одаривает последними знаками внимания. Один из них – коротенький рассказ о Бабеле. К нам в гости приходит актер театра Рауф Ханджанов – между прочим, шекинский хан, – и я провожаю этого эстета и интеллектуала, вывожу из «бермудского треугольника» – нашего блатного района Кёмюр Мейданы. А он с подобающим актеру мастерством рассказывает мне, как сдружился однажды в пансионате с Алексеем Яковлевичем Каплером и как тот поведал ему совершенно головокружительную историю. Оказывается, Каплер последним видел Исаака Эммануиловича: Каплера вводили на допрос, а Бабеля выводили. Бабель был без очков, глаза его медленно подступили к Каплеру, передавая по эстафете тщету простой человечьей правоты. Бабель не поздоровался с кинодраматургом: не до знаков внимания на сталинской одной шестой. Каплера усадили на тот же самый стул, на котором сидел Бабель. Он окинул взглядом стол и увидел две папки. На одной стояла печать: «Хранить» – то был его, Каплера, сценарий, на другой: «Уничтожить» – роман Бабеля. Роман – о чекисте, возвратившемся в родную деревню (местечко?) строить новую власть, роман о земле и крестьянстве… По заверению Каплера, Бабель писал его давно, прятал в сундуке, иногда доставал что-то подправить и снова прятал. Случалось, читал друзьям отрывки. Одним из слушателей был Алексей Яковлевич. Он не сомневался в том, что буде роман дописан и уцелей, мы открыли бы для себя нового Бабеля – романиста. Предстоящий отъезд, волнующая опасность налитых свинчаткой улиц, ощущение причастности к тайне – пусть и через «вторые руки» – запомнились мне. Не читанный тогда мною Бабель заочно стал любимым писателем. Но, что бы ни читал я впоследствии у него, пресловутая папка с треугольной печатью всплывала перед глазами: «Почему о чекистах? Чтобы в итоге оказаться на том самом стуле, под той самой лампой?..» Вместо ответа – перечитываю «Сына рабби» и вновь обретаю мой бабелевский Вавилон – вернее, мой первый Бабелон.
БАБЕЛЬ-ЛЮТОВ МОГ, В ЛУЧШЕМ СЛУЧАЕ, ЗАРУБИТЬ ГУСЯ
Давид Маркиш,
писатель
– Не раз ловил себя на том, что фамилия Исаака Эммануиловича как-то нелепо звучит во множественном числе. Необходимо совершить некое усилие над собой, проделать путь в прошлое, к Талмуду, идишу, допогромной почтенной Одессе, чтобы «оправдать» словосочетание: «Семейство Бабелей» или «Дом Бабелей». Это грамматика выкидывает коленца или таково «вавилонское» свойство фамилии? А может, дистанция, выработанная уникальным стилем, блистательным писательством, обеспечила Бабелю будущее в единственном числе?
– Не уверен, что звучание фамилии Бабель напрямую или опосредованно связано со словом «Бавель» («Вавилон» на иврите). Привести какие-либо доказательства в пользу такой трактовки сегодня, строго говоря, невозможно – остается опираться лишь на красивые предположения. К тому же еврейские фамилии в России – за недолгий, в исторической ретроспективе, век их существования – подвергались трансформации. По одной из версий, прадед Исаака Эммануиловича носил фамилию Бобель, звучащую для русского уха несколько неблагозвучно. В иноязычной среде, в частности русской, многие еврейские фамилии представляются неблагозвучными. «Иванов», к примеру, звучит куда приятней, чем «Срулевич»; это данность, ничего с этим не поделаешь. Впрочем, к часто повторяемым фамилиям скоро привыкают и абстрагируются от ассоциативного смысла, заключенного в рамке слова. «Абрамович» сегодня ассоциируется с миллиардным богатством и футбольным клубом «Челси», а не с каким-то неведомым местечковым Абрамом, давшим имя своему роду. Что же до «Бабеля», звучание этого слова никогда не резало мне слух.
– Мне казалось и поныне кажется, что даже еврею-интеллигенту, интегрированному в среду воюющего казачества, обеспечившему саблей «облегченный» вариант иудаизма, никогда не удастся стать в полной мере лютым зверем и остаться им: лютость звериная противоречит Талмуду, самому току еврейской крови. Зачем же Бабелю понадобился военкор Лютов, еврей, восхищающийся лютостью красных казаков? Как литературный ход, обеспечивающий некую степень отстраненности от конармейского цикла? Но Бабель очень рациональный писатель – этого бы для него было мало? Вы согласны с вашим братом Шимоном Маркишем, писавшим, что Лютов – еврейская половина Бабеля, жаждущая обрести вторую, революционную, но при этом не теряя первой?
– Думаю, что совершенная лютость может овладеть всяким человеком, евреем в том числе. Все дело в обстоятельствах и степени одичания. Военкор Кирилл Лютов не одичал на войне, среди казаков – хотел, казалось бы, но не одичал. Влекомый своим великолепным творческим любопытством, он хотел «быть как все» на той дикой войне, в том гиблом польском походе. Ничего из этого не вышло, мы убеждаемся в этом, вчитываясь в «Дневник 20-го года»; Бабель-Лютов мог, в лучшем случае, зарубить гуся – но не зарезать человека. Зачем Исаак Бабель стал Кириллом Лютовым? Потому что еврей Бабель был белой вороной в чужеродной и чуждой ему казачьей среде, которую он, как истинный писатель, стремился познать и понять «на равных». Для того чтобы осуществить задуманное, ему надлежало перевоплотиться в Лютова, русского человека. Но «еврейская половина» перевешивала… Характерно, что, вернувшись с войны, Бабель больше не использовал свой армейский псевдоним.
– Вячеслав Полонский писал, что Бабель в своих произведениях ходит по лезвию бритвы – вот-вот сорвется в пошлость, что не все метафоры у него удачны. Возможно, Полонский отчасти прав, но, по мне, куда хуже, что современная отечественная литература вообще избегает метафор, более того, метафоричная, «излишне» художественная проза стала как бы признаком дурного тона. О чем это говорит – о черствости душевной или об извращенном взгляде на искусство вообще и литературу в частности?
– Бабель уже при жизни узнал известность и славу. Он создал свой литературный мир, со своими неоспоримыми правилами и законами – и взошел в этом мире на царский престол. Бабелевские метафоры уходят далеко за горизонт русской литературы. Только Юрий Олеша может с ним соперничать в этом волшебном деле. Современная русская литература, как и вся русская культурная жизнь, зияет многими пробелами. Примеры таких зияний – исчезновение с литературного поля пейзажа, портрета, метафоры. Быть может, это просто дурная мода, больное поветрие – умышленно не использовать перечисленные ювелирные инструменты литературы. А может, на фоне общего культурного декаданса писатели разучились ими пользоваться.
– Какой рассказ Бабеля вы любите особой любовью?
– Среди шедевров Бабеля мой любимый рассказ – «Иисусов грех».
ИСТОКИ БАБЕЛЕВСКОЙ ПОЭТИКИ В ИУДЕЙСКОЙ ТРАДИЦИИ
Михаил Одесский,
филолог, профессор кафедры литературной критики факультета журналистики РГГУ
– Вы согласны с Шимоном Маркишем, что «Закат» оказался началом и бабелевского заката: «“Великий перелом” переломил хребет и ему. Будут еще взлеты, и высокие, но уверенного, последовательного подъема больше не будет»?
– Действительно, «Закат», наверное, не лучшее произведение Бабеля. Это – с одной стороны. С другой – формулировка Маркиша мне представляется излишне «журналистской» и ригористической. Во-первых, Бабель, мягко говоря, не самый плодовитый автор и оценочно избавляться от его текстов – непростительное расточительство. Во-вторых, Бабель практически всю литературную жизнь прожил в условиях тоталитарного общества, далеко не благоприятных для свободной творческой реализации и требующих обязательного политического маневрирования. Применительно к его писательскому пути я не вижу какой-то точки решительного превращения эпохи свободы в эпоху «великого перелома», и уж точно не должно толковаться в качестве такой точки время написания и постановки «Заката» (1926–1928): в частности, «Конармия» дорабатывалась после «Заката». Более того, если строго рассмотреть «Конармию», то и там есть строки о Ленине, отнюдь не безукоризненные с точки зрения либеральной идеологии (и правдоподобия). В-третьих, жизнь писателя оборвалась неожиданно, трагически, безвременно. Разумеется, с философской или религиозной точки зрения, можно утверждать, что путь писателя таков, каким он должен быть, каким он, так сказать, «запланирован» и предустановлен. Однако такой подход представляется мне некорректным. И поздний Бабель порой поражает как своей всегдашней силой, так и зрелой («закатной»!) пронзительностью, чаянием невозможного бегства. 1936 год, воспоминания о Багрицком: «Я вспоминаю последний наш разговор. Пора бросить чужие города, согласились мы с ним, пора вернуться домой, в Одессу, снять домик на Ближних Мельницах, сочинять там истории, стариться… Мы видели себя стариками, лукавыми, жирными стариками, греющимися на одесском солнце, у моря – на бульваре, и провожающими женщин долгим взглядом…»
– Как вы думаете, почему рассказ «Поцелуй» не вошел в «конармейский» цикл? «Поцелуй» ведь не только по сюжету, но и по фактуре, и по атмосфере мог бы его дополнить?
– Вопрос понятен, занимателен и важен: хотя «Поцелуй» был опубликован в 1937 году, он явно принадлежит, как вы говорите, к «конармейскому» циклу и (продолжая полемику с Маркишем) обладает бесспорными литературными достоинствами. Более того, известно, что рассказ «Аргамак», который, так же как и «Поцелуй», был напечатан после завершения «Конармии» (1932), тем не менее, при переизданиях включался автором в текст. Значит, загадка существует, и сразу скажу, что не знаю убедительной разгадки. В предварительном (!) порядке же можно напомнить один общий тезис. Место новелл в составе целого «Конармии» – от издания к изданию – менялось. Но эти текстологические изменения, насколько я представляю, до сих пор не подвергнуты систематическому анализу, а без такого рода данных трудно установить, почему какая-то конкретная новелла вошла в цикл, а какая-то – нет. Остается фантазировать. К примеру, в «Аргамаке» разрешается одна из принципиальных тем «Конармии» – причащение интеллигента казачьему миру, и с этой точки зрения последняя фраза рассказа вполне подходит для текстов, завершающих цикл: «Сон мой исполняется. Казаки перестали провожать глазами меня и мою лошадь». Напротив того, печальное завершение «Поцелуя» – эротическая победа, одержанная рассказчиком, становится скорбным фоном для смерти старого учителя и поражения красных, отступивших из Польши, – едва ли было ко времени во второй половине 1930-х (не исключено, что и раньше Бабель не отважился бы на подобное). Такая схема – одно из вероятных объяснений судьбы рассказа «Поцелуй». Впрочем, столь же вероятно, что рассказ не был включен по каким-то «случайным», то есть биографическим, экстралитературным мотивам.
– Виктор Шкловский писал, что Бабель обладал редким дарованием, а именно: «писать о триппере и о звездах одним языком». Не кажется ли вам, что истоки этого дара, мировосприятия напрямую связаны со знанием Агады?
– Во-первых, я совершенно согласен с тем, что контраст верха/низа значим для интерпретации поэтики (и мировосприятия) Бабеля. Кстати, в воспоминаниях о Багрицком (о которых шла речь) Бабель предложил еще одну замечательную формулу для описания своей художественной системы. Характеризуя личность умершего друга, мемуарист пишет: «И вот – охотничьи его рассказы стали пророчеством, ребячливость – мудростью, потому что он был мудрый человек, соединивший в себе комсомольца с Бен-Акибой». Во-вторых, я также согласен с тем, что истоки бабелевской поэтики следует искать в иудейской традиции. Однако в совместной статье с Давидом Марковичем Фельдманом («Литературное обозрение», 1995) мы предлагали рассматривать в качестве основного источника знакомства с этой традицией не Агаду, а хасидизм, встреча с которым (как демонстрируют дневники 1920 года) поразила писателя-конармейца. Упоминания о хасидах часты не только в дневниках, но и в тексте «Конармии». Более того, в невольных хасидов неожиданно превращаются красные казаки, чем, похоже, они и любопытны автору. В конармейцах Бабель увидел верующих, в польском походе – молитву, восторженную, вдохновенную, на пределе и за пределами физических и духовных сил, самозабвенный порыв к Б-гу. В новелле «Сын рабби» рассказчик Лютов повествует о смерти Ильи Брацлавского, сына цадика и большевика: «Он умер, последний принц, среди стихов, филактерий и портянок. Мы похоронили его на забытой станции. И я – едва вмещающий в древнем теле бури моего воображения, – я принял последний вздох моего брата». А ведь, как известно, в изданиях до 1933 года новелла «Сын рабби» венчала «Конармию», что придает особую весомость свидетельству Лютова о приобщенности к хасидской мудрости. Показательно, что официальный критик – по совместительству еврей-интеллектуал – Петр Семенович Коган вполне уловил хасидский подтекст «Конармии»: «Почувствует ли Бабель, что его дорога не там, где “с вытекшими глазницами стоит хасидизм на перекрестке яростных ветров истории”, а там, где напряженно, лихорадочно строятся новые формы жизни, где на беспредельных фронтах ведется беспримерная борьба за их торжество?»
– Ходили и продолжают ходить упорные слухи, что Исаак Эммануилович писал роман, что роман-де был о чекистах, я слышал, будто даже о конкретном чекисте, вернувшемся в свою деревеньку достраивать советскую власть. Насколько сие вообще вероятно, почему именно эта тема, и не связана ли она, пусть косвенно, с держательницей литературного салона, женой Ежова, Евгенией Соломоновной, с давнишним сотрудничеством с иностранным отделом петроградской ЧК, с работой в колхозном правлении?..
– Сведения о последнем романе Бабеля, сгинувшем на Лубянке, давно доступны историкам. Например, в дневниках критика и редактора Вячеслава Полонского за 1931 год содержится информация об интересе Бабеля к теме «рождения колхозов», о его желании писать по-новому, о его не подлежащих публикации «сплошь контрреволюционных» произведениях, о работе в ЧК, о «жадности» «ко всему страшному», о «почти садистской страсти к страданиям» (цитирую дневник по публикации Аброскиной 2000 года – сейчас более полный вариант публикуется в «Новом мире»). Насколько можно судить, роман – при благоприятных обстоятельствах – мог попасть в печать и получиться одновременно советским и антисоветским, в любом случае – бабелевским и замечательным (опять же в порядке полемики с теорией «заката»). Вопрос о том, был ли роман полностью закончен и уничтожена ли рукопись сотрудниками НКВД/КГБ/ФСБ, на мой взгляд, остается (вопреки зловещему свидетельству Каплера) открытым. Что касается визитов к несчастной жене Ежова (и давней приятельнице писателей-одесситов), то не исключено (согласен), что среди причин был и болезненный исследовательский интерес к «кругам».
НЕТ ДОКУМЕНТА – НЕТ АРГУМЕНТА
Давид Фельдман,
доктор исторических наук, профессор кафедры литературной критики факультета журналистики РГГУ
– Давид Маркович, наверняка вы работали с архивными материалами, вернувшимися «из мест заключения», по существу, из небытия. На отобранной чекистами папке с предполагаемым романом Бабеля могла стоять печать «Уничтожить» или ставить такие печати людям с холодной головой и каким-то там сердцем просто незачем было: свалили все в мешок – и сожгли? И еще: верите ли вы, что когда-нибудь в Президентском архиве обнаружат двадцать четыре папки с рукописями Бабеля? Хотя бы четыре из отобранных двадцати четырех?
– Начнем с начала. Я не знаком с актером Ханджановым, почему и не могу судить. Во-первых, насколько можно доверять его сообщению о писателе Каплере, во-вторых, насколько точно сказанное писателем было передано актером, наконец, я не знаю, насколько точно сказанное актером передано вами. Да, нечто похожее могло случиться. Но обычно рассказы писателей о себе и других писателях – та же беллетристика. Что касается штампа «Уничтожить», мне лично такое видеть не приходилось. А рукописи Бабеля вполне могут появиться. Помнится, летом 1995 года проводилась бабелевская выставка, там присутствовали руководители соответствующих архивов, и я не мог добиться от них ответа на простой, вроде бы, вопрос: был ли составлен акт об уничтожении бабелевских материалов. Опрашиваемые мной архивисты не отрицали, что уничтожение материалов следствия проводилось только при составлении акта, однако настаивали, что у них нет ни акта, ни бабелевских материалов, изъятых при аресте и обыске. Звучало все это нелепо, но что поделаешь: люди служивые, лишнего им говорить не положено. Архивы же в большинстве своем открытыми так и не стали. Открытый архив – это доступная информационно-поисковая система, то есть каталоги, описи. Если этого нет, считайте, что архив закрыт. Выводы каждый может сделать сам.
– Бабеля отпускали за границу под честное слово Горького. То есть отпускали, но как человека не совсем благонадежного? Не коробило ли его такое отношение к себе? Сам какое-то время работал в ЧК, не мог не понимать, что герой-буревестник не вечен, а до Парижа становится все дальше и дальше. Почему он не остался там, ведь «выцарапать» его оттуда было бы тяжелее?
– Полагаю, Бабелю не нравилось любое ограничение свободы. А насколько его «коробило» – не знаю. И могу лишь догадываться, почему он не остался за границей. Во-первых, писатель живет гонорарами, которые у эмигранта были бы мизерными. Во-вторых, если бы Бабель остался за границей, за это ответили бы его родственники и друзья, о чем он не мог не знать.
– Роман о коллективизации «Великая криница» не был ли еще и тем самым пресловутым «романом о чекистах»? Мог Бабель обойтись без евреев и еврейства в «Великой кринице»?
– Полагаю, что и такое допустимо. Сказать точнее не могу: нет документа – нет и аргумента. Так называемая «еврейская тема» была органична. Бабелевские рассказы часто базируются на еврейской эзотерике. Кое-что об этом уже написано. Вероятно, когда-нибудь появятся и обстоятельные исследования. Не исключено, что «еврейская тема» доминирует и в «Великой кринице».
– Полки книжных магазинов пестрят сериями ЖЗЛ. Но почему-то до сих пор нет жизнеописания Исаака Бабеля. Еврейское счастье писателя-еврея? Осторожность издательства, наверняка выполняющего госзаказ? Вообще, возможно ли написать полновесную биографию Бабеля без одобрения и помощи организации, которая прервала его жизненный путь?
– По сути на эти вопросы я уже ответил. Да, пресловутая «еврейская тема» доминирует в прозе Бабеля, для адекватного восприятия бабелевского наследия необходимо знакомство с еврейской культурой. Теперь попробуйте представить себе, каково придется бабелевскому биографу. Попробуйте представить, как рассказать читателю (на уровне ЖЗЛ!) об ортодоксальном иудаизме и хасидизме, о еврейской эзотерике, о быте еврейской диаспоры, о событиях первой мировой войны и Гражданской войны, о польском походе и специфике быта Первой Конной, о литературной Одессе и литературной Москве 1920-х и 1930-х годов, о взаимоотношениях Бабеля с еврейской родней, а еще – о полководцах, чекистах, цензорах, критиках, чиновниках... При этом учтите: бабелевская биография толком не исследована – источниковая база крайне мала. Так что издательство «Молодая гвардия» тут вряд ли виновно... Кстати, не стоит в смерти Бабеля винить исключительно НКВД. Уничтожение писателей и не только писателей не в НКВД планировалось. НКВД – инструмент. Чекисты делали то, чего от них требовала власть, а власть поддерживало большинство населения... Создать же научную бабелевскую биографию можно. И с помощью «компетентных органов», и без нее. Вопрос исследовательской прагматики.
БАБЕЛЮ БЫЛ ПО РУКЕ ЛЮБОЙ МАТЕРИАЛ
Асар Эппель,
писатель
– Вопрошаю вас и как почитаемого
новеллиста, переводчика, эссеиста, и как человека, «виновного» в появлении нового «Заката» и фильма «Биндюжник и Король». Блок утверждал, что стиль величина метафизическая, художник не может без видимых причин, чаще всего трагических, расстаться со своим стилем. Если таковое происходит, то, по мнению Блока, не было никакого стиля, а одно лишь шарлатанство. Стиль Бабеля возможен исключительно в условиях короткого рассказа. А как вы думаете, мог Бабель, не разменяв монету, стать ко всему еще и блистательным романистом?
– Думай не думай, а среди пяти папок конфискованных при аресте рукописей были два начатых романа. Конечно, стилистическая интенсивность Бабеля небывалым образом воплощена в рассказах, но ведь есть две пьесы, есть сценарии, да и разнородные по писательской яростной живописи «Конармия» и «Одесские рассказы» безусловно свидетельствуют, что автору был по руке любой материал, любая пластика и любая метода. А вообще-то, романы для великих мастеров рассказа хотя и не противопоказаны, но вовсе не обязательны. Вспомним Чехова.
– Бабель хорошо знал белоэмигрантскую литературу, в письме к Полонскому восхищенно писал о прозе юного Набокова: «Как шпаклюет, как шпаклюет!..» Была возможность остаться, не остался, тянуло назад, хотя прекрасно понимал, что происходит. Рок?..
– Вернувшись в конце двадцать восьмого года в Россию, в письме к матери он писал: «Несмотря на все хлопоты, чувствую себя на родной почве хорошо. Здесь бедно, во многом грустно, – но это мой материал, мой язык, мои интересы. И я все больше чувствую, как с каждым днем я возвращаюсь к нормальному моему состоянию, а в Париже что-то во мне было не свое, приклеенное. Гулять за границей я согласен, а работать надо здесь». Хотя все сказано ясно, не думаю, что сказано все. Насчет же того, где надо работать, вспомним, что пьеса «Мария» писалась в Неаполе.
– Насколько сегодняшний Бабель еврейский писатель? Не по канону Рут Вайс, – по-нашему, по-здешнему. Не кажется ли вам, что даже хорошо севший на коня еврей все-таки остается евреем? Вариант второй – для очаровательных русских женщин, коих Исаак Эммануилович ценил чрезвычайно еще и за то, по мнению Шкловского, немаловажное качество, что они ценят красноречие.
– Вопрос законный, но отчетливый ответ на него вряд ли сыщется. Во всяком случае, я бы сперва определил сочинительское отечество Гоголя. Где оно? Диканька? Миргород? Степи погибельного неврастеника Тараса Бульбы? Или Петербург? Рим? Как отнестись к обаятельному способу малороссийского мышления, воплощенного в удивительную русскую речь? Вспомним также Гомера, о котором спорили семь городов. Согласившись с наблюдением Шкловского, что красноречие важный компонент очаровывания и обольщения, позволю себе заметить, что в данном случае широкоумный Виктор Борисович непростительно сузил проблематику вопроса. По достоверным слухам, спектр воздействия на прекрасный пол у Исаака Эммануиловича был куда богаче.
– Издательство «Время» выпустило практически полного Бабеля, четыре тома. Если бы вас попросили написать еще один сценарий, на сей раз к «Конармии», вы бы воспользовались этим собранием сочинений или вам бы хватило одной книги, в которой собран весь лучший Бабель?
– Писать сценарий по «Конармии» я бы не стал, да и никто меня об этом не попросит. В остальном же ваш вопрос озадачивает. Конечно, для любой работы я стараюсь воспользоваться любым материалом, который найдется. Между прочим, когда я сочинял в Дубултах свой бабелевский мюзикл, ни в одной библиотеке города Риги не оказалось так называемого «кемеровского» Бабеля, в котором только и был опубликован «Закат».
Нет сомнения, что полный Бабель необходим и необходима документально выверенная, не лакированная, не поднадзорная биография Исаака Эммануиловича, которая, как мы теперь понимаем, все-таки возможна при помощи/участии компетентных органов, хранящих по сей день или предусмотрительно уничтоживших в свое время вместе с автором и его архив (двадцать четыре папки или пять, в данном случае не суть). Все так. Но почему тогда молчит старик Д.Д. Сэлинджер, почему уничтожил вторую часть «Опасных связей» Шодерло де Лакло? Потерялся ли чемодан с рукописями Хемингуэя или он сам его успешно потерял на перроне вокзала, как потом нашел «Праздник, который всегда с тобой»? Пути рукописей неисповедимы, как и человечьи пути. Понятно, что приведенные примеры не совсем корректны по отношению к Бабелю, у которого отобрали и жизнь, и тексты помимо его воли. Понятно, что избавляться от текстов подлинного художника, будь он плодовитым или напротив того, – «непростительное расточительство». И все же меня гложет кощунственный вопрос: а не играла ли ЧК, сама о том не подозревая, роль санитара высокохудожественного литературного леса? Честно говоря, мне всегда хватало одной книги Бабеля. Мне хватало ее потому, что эту книгу, изданную в 1989 году бакинским издательством «Азернешер», книгу, в которой есть не только пьеса «Закат», но и пьеса «Мария», подарила мне мама, родившаяся с Бабелем в один день – 13 июля и любившая его прозу тою любовью, какою может любить азербайджанка, до последнего вздоха хранившая очаг старинной еврейской семьи; мне хватало этой книги, потому что именно по ней я учился писать «о триппере и о звездах одним языком», учился видеть мир таким, каков он есть; мне хватало ее, потому что я не сомневался в правдивости истории, рассказанной мне актером Рауфом Ханджановым, верил, что Исаак Бабель – писатель одной книги, в которой есть все. Не только все лучшее, им созданное, а почти все, включая меня, Пьера Минара, пишущего эти строки.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.