[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ОКТЯБРЬ 2008 ТИШРЕИ 5769 – 10(198)
БЕДНЫЙ РОТШИЛЬД
Григорий Канович
Окончание. Начало в № 9, 2008
В местечке не нашлось ни одного способного передвигаться еврея, который не пришел бы попрощаться со старым банщиком и проводить его в последний путь. Когда его, легкого, почти невесомого, накрытого белой, впрок купленной простыней, вынесли на нетесаных досках из хаты, рабби Гилель заплакал, и слезы, крупные, спелые слезы оросили его густую бороду.
– Не плачьте, рабби, – сказал Бедный Ротшильд. – Отец мечтал о смерти.
– Что ты говоришь, что ты говоришь... – залопотал тот. – Кто же, Ицик, мечтает о смерти?
– Тот, кому надоело жить. – Бедный Ротшильд замолчал, стал кусать губы и, сглотнув саднящую, стеснявшую дыханье горечь, выдавил: – Тот, кто наверняка знает, что это – единственная мечта, которая обязательно сбудется. И неважно – когда...
На кладбище терпко пахло похоронной хвоей. Над застывшими надгробными плитами роем летали бесшабашные, одуревшие от июньского солнца шмели, и их непрерывное жужжание примешивалось к поминальной молитве, которую, заикаясь от сострадания и жалости, нараспев читал рабби Гилель.
– Аминь! – после каждого посмертного благословения повторяли завсегдатаи бани.
Внизу, под косогором, по-крестьянски степенно текла река-кормилица, из которой Авигдор сорок с лишним лет черпал воду, и ее тихое прощальное плескание сливалось с шорохом глины, осыпавшейся в отверстую яму. С мохнатой сосны на свежий холмик смотрела остроглазая ворона, давно привыкшая к молитвам и слезам. Залман Амстердамский замахнулся на нее своей тростью с костяным набалдашником, но ворона на ветке только недовольно каркнула и впилась в аптекаря своим таинственным, не предвещавшим ничего хорошего взглядом.
Лето и впрямь ничего хорошего не предвещало. В Литве обосновалась чужая армия, части которой расположились в уютных перелесках и рощах вокруг местечка. Касса на железнодорожной станции стала продавать билеты только на местные поезда – в Каунас или Шяуляй, а почта перестала отсылать письма в Париж и Лондон, а корреспонденцию принимала лишь в Ригу и Минск, в Ленинград и Москву. Президент Литвы, у которого знатный гость – барон Ротшильд якобы собирался купить местечко со всеми живущими в нем евреями, решил, видно, не дожидаться выгодного предложения банкира и, бросив все свои владения, бежал за границу.
Б-гомольцев в синагоге вдруг заметно убавилось, их стало гораздо меньше, чем прежде, а в аптеку зачастили жены русских командиров, покупавшие у впавшего в черную меланхолию Залмана Амстердамского не только порошки и таблетки, но и духи и мази, шампунь и краску для волос. Уныние своим клеймом пометило и лицо непреклонного рабби Гилеля, который все чаще поглаживал свою бороду, будто в ее гуще таились ответы на все мучительные вопросы.
По пятницам рабби Гилель и Залман Амстердамский по-прежнему приходили попариться в баню, но они, убедившись в полной тщете своих усилий, больше не донимали Бедного Ротшильда разговорами о родстве с неизвестными ему богачами, которые при желании могут осчастливить любого еврея. Озабоченные собственным будущим, они в предбаннике о чем-то все время шушукались, вздыхали и, так и не выпарив из души тревогу, молча уходили домой.
Перемены, наступившие с приходом в Литву Красной Армии, не задели только Ицика. Он по-прежнему спускался с коромыслом по воду к реке, колол дрова, вязал веники, топил по пятницам баню и больше не морочил себе голову родством с заграничными богатеями. Как туман рассеялись и томившие его сны о великолепии чужеземных городов, о банях, выложенных мрамором и отапливаемых не дровами, а электричеством, о королевских рукопожатиях...
– Сейчас о богатых родственниках лучше не говорить, – как бы оправдываясь за свою бездеятельность и за то, что даже из разговоров исчезли заграница и звонкие названия то и дело мелькавших чужеземных городов, сказал рабби Гилель, когда на тридцатый день после смерти отца Бедного Ротшильда он встретился с Ициком на кладбище. – Русские не любят богатых, а Ротшильды... ну, те, которые обитают в Париже и Лондоне, не любят русских, ибо русские забирают у богачей все нажитое ими богатство. Поэтому ты, Ицик, пока постарайся забыть их имена и звания и ни в коем случае не болтай при посторонних о своем родстве с ними. Ты меня понял?
– А чего тут не понять, – ответил Ицик. – И так все ясно. Я никогда не болтаю лишнего. А что до родственников, то – вы, рабби, только надо мной не смейтесь, – я вдруг подумал, что и без всех этих парижских или лондонских Ротшильдов у меня и так родственников полно.
Рабби Гилель не любил, когда с ним шутили на кладбище, и потому на шутку Ицика не обратил никакого внимания. Парень спорол глупость. С кем не бывает. Ведь всему местечку известно, что Ицик может похвастаться только одной родственницей – бедной и скаредной теткой Фейгой. Да и та давно уже не Ротшильд, а Уманская.
– Деревья и птицы в небе – мои родственники, река – родственница, даже кошка Хая – моя родственница, – промолвил Ицик. – Их у меня никто не отнимет. Никто. Правда? Ни русские, ни литовцы, ни французы... Это родство дано мне Самим Г-сподом Б-гом до моего смертного часа.
– Да ты, Ицик, не так прост, как с первого взгляда кажешься, – восхитился рабби Гилель, глаза у него засверкали, ноздри раздулись, и рука нырнула в дебри бороды за уловом какой-нибудь похвалы для банщика. – Тебе не дрова колоть, а из Торы мыслью искры высекать.
– Спасибо, рабби, вы всегда были добры ко мне.
– Кто же благодарит не за суп с мясом, а за пустую миску? Мы для тебя ничего ровным счетом не сделали. Только раздразнили тебя. – Рабби Гилель нагнулся, поднял с земли сиротливый камешек и положил на могилу старого Авигдора. – Это плохо, что новые власти взяли и отменили маршрут Каунас – Париж, а вместе с ним отменили и нашу надежду. Но ты не расстраивайся: надежды долговечней любой власти.
У Бедного Ротшильда не было повода для расстройства – он и раньше ни на что не рассчитывал, хотя и не осуждал рабби Гилеля и Залмана Амстердамского за то, что они поверили в чудо, которому с самого начала не суждено было свершиться. Ицик жил без родственников, проживет, если Б-г будет милостив, и остальной, отмеренный ему небесами остаток лет.
Смена власти его мало интересовала. При любой власти люди ходят в баню, а значит, без работы и без куска хлеба он не останется. Рабби Гилелю не придется у входа в синагогу просить за него милостыню. Слава Б-гу, Ицик неплохо зарабатывает – на хлеб хватает. При Советах любителей горячего пара даже прибавилось – каждый вторник русские командиры повзводно приводили мыться своих солдат. Предбанник был завален красноармейскими гимнастерками и уставлен кирзовыми сапогами, которые были прикрыты наспех брошенными портянками. От портянок и кирзовых сапог, составленных в ряд по ранжиру, шел острый запах победы, которая больше походила на воскресную прогулку. Аптекарь Залман Амстердамский клялся, что русские заняли всю Литву за одну ночь без единого выстрела.
Был среди победителей и офицер-еврей из Белоруссии – Бедный Ротшильд его, голого, сразу и вычислил. Молодой курносый боровичок с иссиня-черными глазами и такими же черными кудрявыми волосами.
– Как тебя зовут? – спросил он у банщика на покалеченном, но вполне терпимом идише.
– Ицик.
– Стало быть, по-нашему, по-советски ты – Игорь... А фамилия?
– Ротшильд.
– А я Аркадий... Шульман, то есть Школьников... – Он зачесал свои мокрые кудри и, по-родственному улыбаясь, спросил: – А банк твой, Игорь Ротшильд, где? В Лондоне или в Париже? Где ты стрижешь купоны? – И снова улыбнулся, оскалив белые, как рафинад, зубы. – Тебе сколько?
– Чего? – уставился на него Бедный Ротшильд
– Сколько, спрашиваю, лет тебе?
– Двадцать.
– Скоро солдатом станешь. В твоем возрасте я уже был на втором курсе пехотного училища в Рязани.
– А мне не нравится быть солдатом, – неожиданно промолвил Ицик.
– Нравится, не нравится – все равно призовут. В Союзе от воинской службы уклоняться нельзя. Это священная обязанность каждого гражданина. Может, ты будешь служить Родине поблизости от дома – где-нибудь в моей Белоруссии, около Гродно или Молодечно, но могут тебя послать и на Дальний Восток, на китайскую границу. В любом случае, я в этом не сомневаюсь, о тебе напишут во всех советских газетах, тебя обязательно покажут всем в кинохронике. Шутка ли – первый Ротшильд в Красной Армии!
Аркадий Шульман расхохотался и стал медленно натягивать казенные сапоги.
– Разве Родине нельзя служить тут, в бане? – с простодушной хитрецой спросил Ицик.
– А ты, Ротшильд, оказывается, еще и юморист...
– Кто-кто?
– Шутник, – сказал по-русски Шульман.
Но Бедный Ротшильд по-русски не понимал. В пятницу придут рабби Гилель и Залман Амстердамский, Ицик спросит у этих ученых мужей, что значит «шутник», и они, наверно, переведут ему непонятное слово, ведь оба родились на свет еще при царе и в юности должны были хоть немножко разбираться в русской грамоте.
Настала пятница, однако мыться пришел только один рабби Гилель, и Бедный Ротшильд по его унылому виду сразу определил: произошло что-то неладное, но из вежливости ни о чем у своего наставника допытываться не стал.
Рабби Гилель задумчиво оглаживал бороду, неохотно, с какой-то не свойственной ему медлительностью снимал с себя одежды, долго и тщательно выбирал веник и наконец с какими-то болезненными придыханиями чуть слышно прошептал молитву. Чуткое ухо Бедного Ротшильда уловило, что его наставник и опекун попросил Г-спода Б-га, чтобы Он защитил от безбожников и маловеров Свой Дом в местечке.
– Я чувствую, Ицик, что у тебя на языке вопросы вертятся, как окуни на сковородке, но ты меня только не торопи, на все, что тебя интересует, я отвечу, когда попарюсь.
Рабби Гилель парился терпеливо и деловито, а Бедный Ротшильд послушно ждал его с полотенцами в предбаннике.
– Кончается, Ицик, терпимое для евреев время, – начал рабби Гилель, отдышавшись. – И наступает время дикое и злое, и если Г-сподь Б-г не вмешается, то несчастья – одно за другим – обрушатся на наши головы. Ты живешь себе на отшибе и еще ни о чем не знаешь. Вчера увезли Залмана Амстердамского.
– Куда?
– Куда всех неблагонадежных, как говорили при царе, увозят? В Сибирь. Туда, где морозы за сорок. А завтра могут и синагогу закрыть. Только ты не спрашивай меня почему.
– Почему, рабби? – все же спросил Бедный Ротшильд. Он никак не мог взять в толк, о чем говорит рабби Гилель, первым записавший его имя в книгу живущих на свете. Было время, когда ему, Ицику, казалось, что все в мире вроде бы устроено хорошо и справедливо – он колет дрова и топит баню, аптекарь Залман Амстердамский торгует порошками и таблетками, рабби Гилель учит каждого добру и совестливости, днем светит солнце, ночью высыпают на небосводе звезды. Зачем Залмана увозить в Сибирь, о которой, он, Бедный Ротшильд, ни разу не слышал – ведь там же, наверно, есть свои аптекари, которые стоят в белых халатах за прилавком и порой за лекарства тоже у бедных и немощных денег не берут? Зачем закрывать синагогу – ведь Всевышний если никому и не помог, то никому в местечке и не повредил. Пусть все останется как вчера, как сегодня, как завтра.
– Сорок с лишним лет, с той поры, когда еще при царе я начал тут свое служение, я сам пытался найти ответ, почему злые времена надолго одолевают времена добрые. И вот к чему я пришел. Наверно, потому, что люди выбирают себе в вершителя жизни и поводыри не Г-спода Б-га, а какого-нибудь отпетого грешника и следуют за ним послушным стадом... Выбрали же немцы этого сумасшедшего австрияка, а русские – безродного грузина...
Рабби Гилель помолчал и вдруг обратился к Ицику с просьбой:
– Если дело дойдет до того, что красные выгонят нас из храма, который их местный начальник, заместитель бургомистра Иткис, называет не иначе как «гнездо мракобесия», ты не побоишься приютить у себя свитки Торы? Сорок с лишним лет я носил их на руках, как своих любимых детей. Надеюсь, баню обыскивать не будут.
Бедный Ротшильд в знак согласия несколько раз тряхнул своей растрепанной чуприной.
– Я знаю – на тебя можно положиться, – рабби Гилель снова помолчал, словно в этом молчании черпал упорство и силу. – Как хорошо, что ты меня и несчастного реб Залмана не послушался – никуда отсюда не уехал. Поехал бы за счастьем к родственникам-неродственникам, а угодил бы по дороге прямо в беду. Немцы хозяйничают в Варшаве. Немцам уже сдался Париж. Видно, всех тамошних богатеев Ротшильдов там уже и в помине нет. Может, сели в свой самолет, погрузили все свое добро и вовремя махнули к своим родичам в Америку. А может, не успели, и немцы их... – Он выразительно провел своей пастырской рукой по шее. – Ведь от смерти никакими деньгами не откупишься. Красные, конечно, безбожники и негодяи, ничего хорошего и от них не дождешься, но они, слава Тебе, Г-споди, пока евреев не убивают.
– А за что они господина аптекаря упекли в Сибирь? Чем он перед ними провинился? Тем, что продавал их женам французские духи и мази без скидки?
– В чем провинился? А в том, что мечтал хотя бы на старости лет поменять всех своих прежних покупателей – литовцев, русских, поляков – на одних евреев и закончить свою жизнь не в Литве, не в России, а на Святой земле, – сказал Ицику его наставник. – Я этого его желания никогда не одобрял. Я всегда хотел дожить свой век и умереть тут, в синагоге, на Кирпичной улице.
– И мне бы хотелось прожить все мои годы тут... над рекой... под этими густыми липами, под эти перепевы птиц по утрам. Другой святой земли мне не надо. Для меня, рабби, вокруг бани вся земля святая.
Рабби Гилель натужно рассмеялся. Что с неотесанного парня возьмешь?
– Ты меня не понял. Да ладно. Заболтались мы с тобой. Пора возвращаться на Кирпичную. А мне страшно – вдруг там все заколочено? Плохо, очень плохо, когда дышишь страхом, а не воздухом. Так долго не протянешь, – признался рабби Гилель, нахлобучил на ермолку шляпу и вышел.
В следующую пятницу он почему-то не пришел, и Бедного Ротшильда охватило беспокойство. Заперев баню, Ицик отправился в синагогу.
Старик сидел в пустом зальце, на передней скамье, и страстно молился.
– Садись! Вместе помолимся. Может, одного из нас Г-сподь Б-г все-таки услышит, – рабби Гилель подождал, пока Бедный Ротшильд зашевелит губами, и продолжал: – У меня такое чувство, будто на всех нас скоро обрушится большая беда. Ибо недаром сказано у мудреца: кто спешит преждевременно и напрасно радоваться, тот раньше всех заголосит от горя.
Бедный Ицик не знал, кого в своих предсказаниях рабби Гилель имел в виду, но не перечил ему. Да и как перечить мудрецу, если своим заурядным умом ты не можешь постичь всей глубины его мудрости.
Но рабби Гилель оказался пророком – беда и впрямь нагрянула.
Тихим воскресным утром началась война.
Два дня на другом берегу реки, не умолкая ни на минуту, грохотала канонада и, поднимая клубы пыли, рвались тяжеловесные снаряды. Видно, расположенные на подступах к местечку части, в которые входил и взвод боровичка еврея из Белоруссии – Аркадия Шульмана, держали там оборону против наступающих немцев.
К вечеру грохот утих, и к бане подтянулись потрепанные в бою остатки взвода во главе с его командиром.
Не переставая обливать себя холодной водой и отплевываясь кровью, он попросил у Игоря-Ицика чистое полотенце, разрезал его штыком, перевязал раненую руку и перед тем, как попрощаться, прохрипел:
– Какими же мы были олухами! С кем ручкались и миловались? С берлинскими волчарами.
Он смотрел на Бедного Ицика затравленными глазами и, облизывая шершавым языком потрескавшиеся от жажды и злости губы, на ломаном идише повторял:
– Если хочешь еще в жизни когда-нибудь попариться в баньке, бросай все и уходи с нами! Кого-кого, а Ротшильдов и всяких там Шульманов они по головке не погладят.
На рассвете, не дожидаясь, когда противник наладит переправу и переберется через реку, красноармейцы и их командир Аркадий Шульман покинули местечко.
После их ухода наступила какая-то грозная, удушающая тишина, которую вдруг взорвал победоносный рев мотоциклов.
Размахивая шлемами и флягами, немцы беспрепятственно двигались к местечку.
Первым, о ком Ицик подумал, был рабби Гилель. Теперь уже точно закроют синагогу, в которой он сорок с лишним лет верой и правдой служил Г-споду Б-гу и людям; теперь уже точно сожгут эти свитки Торы, которые он носил на руках, как собственных детей; теперь уже точно, одевшись в отрепье, он не соберет у входа молельни ни гроша для нищего Авнера и уже никого не соблазнит родством с кем-нибудь из богачей в Париже и Лондоне. Бедному Ротшильду хотелось бежать ему на помощь, но что-то его удерживало. Страх ли, расчет ли? Наверно, и то и другое. Что он, безоружный, беспомощный, может противопоставить этой огромной, пышущей ненавистью силе? Деревянную шайку? Березовый веник? Пар?
Почему, терзал он себя непраздным вопросом, Г-сподь Б-г устроил так, что там, где богатые, там непременно и нищие, там, где свои, там обязательно и чужие, там, где сильные, там по Его воле и слабые? Разве Он не мог всех одинаково оделить и породнить, чтобы всюду были одни богатые, одни сильные и чтобы во всех странах все – литовцы и русские, немцы и евреи, французы и англичане – были не дальними, а близкими родственниками? Создатель, если Он и впрямь существует, должен бы одарить мир таким чудом, и тогда, может быть, на свете никогда не было бы и никакой розни и никакой вражды между теми, кого Он для родства создал.
Бедный Ротшильд нисколько не удивился, когда вечером того же треснувшего, как стекло от орудийного грохота, дня во двор бани вкатили победные мотоциклы с колясками, груженные какими-то узлами. Еще аптекарь Залман Амстердамский рассказывал, что немцы в каждом городе и в каждом местечке сгоняют всех евреев в одно место, выводят за город и расстреливают. Вот, наверно, настал и его черед.
– Bist du hier der Hausherr? («Ты здесь хозяин?») – спросил у Ицика розовощекий, с пухлыми девичьими губами, немец, видно, ефрейтор, явно гордившийся своим чином.
– Их, – сказал на идише банщик, напуганный и сбитый с толку неожиданным появлением немцев.
– Wie heisst du? («Как тебя зовут?»)
– Ицик.
– Familienname? («Фамилия?»)
Ицик замешкался. Он не понимал, зачем им понадобились все эти ненужные подробности, ведь для них у всех евреев только одна обвинительная фамилия – юде, но без колебания, чуть ли не с гордостью ответил:
– Ротшильд!
– Habt ihr gehoert, Leute? («Слышали, ребята?») – задорно обратился он к своим сослуживцам. – Direkt phantastisch! Holt nun aus euren Buendeln die Waeschе heraus, die ihr mitgenommen habt! Herr Rotshild persoenlich fuer uns, deutsche Soldaten, den Dampfbad heizen. Wir werden uns im Dampfbad zur Genuege amuesieren, damit wir den Staub der verflixten litauschen Strassen loswerden. («Это просто невероятно! А ну-ка доставайте из своих узлов сменное белье! Герр Ротшильд, сам герр Ротшильд нам, немецким солдатам, баню натопит, и мы смоем с себя пыль этих проклятых литовских дорог».)
Ицик был уверен в том, что после того, как солдаты смоют с себя боевую пыль треклятых литовских дорог, они выведут его в густой ельничек за банькой и в знак благодарности за горячий пар весело пристрелят.
– Beeile dich! Von diesem Staedtchen muessen wir bis nach Moskau noch eine ganze Strecke trampeln! («Поторопись! Нам еще от вашего местечка до Москвы топать и топать!») – сказал с дружелюбной, словно приклеенной к розовым щекам улыбкой ефрейтор.
– Я только воды принесу... Воды нужно много... Какая баня без воды? Он Вассер из а Бод нит кейн Бод, – закончил он на идише.
– Ja, ja, herr Rotshild! Eine Dampfbad ohne Wasser ist doch keinen Groschen wert! («Да, да, герр Ротшильд! Баня без воды и гроша не стоит!») – хором согласились победители.
Бедный Ротшильд снял с гвоздя коромысло, поддел ведра, перекинул через плечо и зашагал к реке.
Вилия, как и время, спокойно текла в вечность, и ее струи переливались в сумерках расплавленным серебром.
Где-то над лесом жалобно прокричала заблудившаяся птица, и Бедный Ротшильд взглядом благословил ее полет.
Ицик зачерпнул полные ведра воды, поправил сползавшее коромысло, но не повернул ни к родной хате, где просвиристело его безмятежное детство и пролетела юность; ни к деревянной баньке, где со сменным бельем его ждали немцы, измотанные треклятыми литовскими дорогами, а вошел с полными ведрами в реку, в ее тихий и загадочный поток.
Он входил в нее все глубже и глубже, не сбрасывая с плеч коромысла и медленно приближаясь к стремнине, пока любезный сердцу звездный небосвод-родственник во всю ширь не распластался над ним; пока не сомкнулись над ним переливающиеся расплавленным серебром воды-родственники; пока заблудшая птица-родственница не накрыла его своими черными, неистовыми крыльями и трижды в сумерках жалобно не прокричала:
– Бедный Ротшильд! Бедный Ротшильд! Бедный Ротшильд!
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.