[<<Содержание] [Архив]        ЛЕХАИМ  АПРЕЛЬ 2009 НИСАН 5769 – 4(204)

 

ЧТИЦА

Хаим Граде

Старый ширвинтский меламед напросился вести в Дни трепета молитву мусаф[1]. У него же голос, подобный львиному рыку, и пара крепких, как железо, рук. Поэтому, когда он встанет во время долгого мусафа Дней трепета и зарычит, разваливающийся пюпитр бимы рухнет. Так размышлял Эльокум Пап, изготавливая в своей домашней мастерской новую крепкую опору для пюпитра бимы, взваливая ее на плечи и неся в молельню Песелеса. Ему хотелось сделать еще и новую верхнюю доску для пюпитра бимы с надлежащей надписью «шивити»[2]. Но над этим надо было уже работать с умом: измерять, чертить, рисовать, а потом аккуратно вырезать маленьким кривым ножичком. Когда речь заходит о серьезной работе, столяр предпочитает заниматься ею в самой молельне с той же Б-гобоязненностью, с какой он ходит туда молиться. Он работал в Немом миньяне над надписью «шивити» тихо и спокойно. Его совсем не задевало, что состоятельные обыватели не торопятся покупать места в молельне. Вместо наплыва мужчин появилась одна чтица – снять целый стол в женской части молельни.

У этой чтицы в переулках было два прозвища – «глухая Рехил» и «Рехил-приютница», так как во время войны синагогальные старосты подбрасывали ей денег на содержание сирот, родители которых умерли от голода или от тифа. Чтица жила в своем полуподвале, а не в сиротском приюте, но прозвище «приютница» за ней осталось. Судя по ее сутулой спине и длинным рукам, в юности Рехил была высокой. Теперь ее маленькая вытянутая голова трясется от старости, длинные жилистые руки дрожат, но голос Рехил слышно от одного конца молельни до другого. Вместо того чтобы договариваться о столе в женской части молельни, который Рехил хочет снять на Дни трепета, она принимается рассказывать столяру про свою жизнь.

Ей еще не исполнилось семнадцати лет, когда она вышла замуж за своего первого мужа. Вспоминая свою красивую, благородную внешность, свое умное личико, она не верит, что в мужьях у нее мог быть такой тип. Ее отец привез жениха из лукишкинской молельни[3]. Сам отец тоже сидел в лукишкинской молельне и изучал Тору. Зарабатывала на жизнь мать с ее лавкой, в которой продавались благовония. Рехил и Ицхокл, ее муж, прожили вместе больше двух лет. Он сидел в молельне, как и ее отец, а она помогала в лавке. Они передвинули стенку кладовой, чтобы лавка была побольше, набрали больше товара, и все было бы хорошо, если бы отец не поймал ее мужа за чтением нерелигиозных книжек. Поскольку его уже поймали, Ицхокл бросил притворяться и перестал даже накладывать тфилин. Отец предложил ей развестись с мужем. Она ответила: лучше умереть, чем расстаться с Ицхоклом. Отец говорит ей: «Вот так ты уже прикипела к этому искоренителю народа Израиля? Если ты с ним не разведешься, я буду сидеть по тебе шиву[4], как по покойнице или вероотступнице». Хотя мама и содержала всех, она боялась отцу слово сказать. Рехил тоже его боялась, так что он настоял на своем и разлучил ее с мужем. Затем дела пошли хуже, лавка перестала приносить доход, а мама умерла. Рехил пришлось стать основной добытчицей. Отец говорит ей: «Зачем тебе сидеть без мужа?» – и выдал ее замуж во второй раз. Второй был уж очень набожным, даже набожнее отца. По субботам он не носит в кармане носового платка – а вдруг эрув не в порядке[5]. На Песах он ест только приготовленную с особыми строгостями мацу, обожженную на огне, между Песахом и Шавуот он все время трясется от страха, как бы ему не забыть в один из вечеров отсчет омера[6]. Добытчик он как раз был хороший. Присматривал на бойне за живодерами, обдиравшими шкуры с забитой скотины. Но она ненавидела его всей душой.

– Сколько вы хотите заплатить за целый стол в женской части молельни? – спрашивает ее Эльокум Пап, полный недоверия к чтице, заговаривающей ему зубы сторонними делами, лишь бы не говорить о самом главном. – Наша молельня нуждается в деньгах. Сколько вы можете заплатить?

– Как его звали, моего второго мужа? Имя у него как раз было красивое, реб Йонтев Липский, но мне с ним было непразднично[7]. – И чтица рассказывает, как она ненавидела второго мужа за то, что он сопел во сне и ойкал, когда шел в баню и возвращался из бани. Она терпеть его не могла за его кряхтение, когда он отправлялся по нужде. «Почему ты так громко произносишь благословение “Ашер йоцер”?[8] Все должны знать, что ты был в уборной?» – спрашивала она у него. Он дымил самокрутками как паровозная труба и провонял табаком весь дом. Его борода росла колтунами. От него шел запах сырого мяса на бойне. И, сравнивая его с первым мужем, она чуть в обморок не падала. Тот, первый, Ицхокл, выглядел на фоне второго как парча и шелк на фоне брезента, которым покрывают извозчичьи телеги во время дождя. Она прожила с первым мужем два с лишним года и ни разу не видала, чтобы он ходил по дому в исподнем. А второй, пусть он ей простит, потому что он уже на том свете, вечно шлялся по дому в пожелтевших подштанниках.

Столяр Эльокум Пап перестает работать и смотрит на чтицу внимательно. Во-первых, ему удивительно, что у старой еврейки с таким морщинистым лицом такие светлые, смеющиеся глаза, даже когда она говорит о печальных вещах. А во-вторых, он действительно осел, недотепа, как говорят про него. Как это он сразу не заметил, что эта еврейка глуха как стена? Эльокум Пап кричит ей прямо в лицо: если она не слышит ничего даже вблизи, то как она издалека расслышит кантора да еще будет помогать в молитве другим женщинам? Большие светлые глаза Рехил смеются, она качает головой, словно прекрасно расслышав слова столяра.

Он хочет знать, развелась ли она со вторым мужем? Конечно, развелась. Отец начал снова на нее давить, но она ему ответила: «Ты разлучил меня с первым мужем из-за глупой книжки, которую он читал, а второй муж реб Йонтев Липский мне самой не нужен. Для меня он не праздник, а напасть». Никто не понимал ее поведения, и она сама не понимала. Она рассталась с мужем, с которым прожила шесть лет, из-за мужа, с которым прожила два года, не имея при этом никаких видов снова выйти замуж.

Тем временем дела пошли еще хуже, и отец тоже умер. Она тогда уже не держала лавку, она носила по улицам горшок с бабками – картофельное пюре с бобами и тертым горохом, которое бедняки мажут на хлеб. Поскольку она была добытчицей, к ней стали клеиться пожилые евреи с Синагогального двора. За одного из них она вышла замуж. У него была дочь старше нее и взрослые внуки. Рехил ему сказала: «Хорошо, реб Зелик, я выйду за вас замуж. Мой отец умер, буду вас содержать». Старичок ей очень нравился своими благородными белыми ручками, маленьким носиком и белоснежной бородкой. Он имел обыкновение постоянно приплясывать и хлопать в ладоши, как на праздник Симхат Тора[9]. Они поженились, и он ходил веселый, а она плакала. Он ее спрашивает: «Почему ты плачешь?» Она ему отвечает: «Как мне не плакать? Ты мог бы быть братом моего отца, а ты мой муж. Я тоскую по своему первому мужу, мы были одного возраста, мы бы до сих пор были счастливы».

Когда она так говорила, Зелик переставал приплясывать и хлопать в ладоши. Но на завтра-послезавтра он снова был весел, думал, что она уже забыла. Вот и получается…

Столяр Эльокум Пап выструган из жесткого дерева. Он видит, что старуха не перестает молоть языком, как мельница, и снова берется за работу. Но вержбеловский аскет реб Довид-Арон Гохгешталт не может этого больше выносить. В своем дальнем углу он не слышит, о чем говорит старуха, но ее голос дырявит ему мозги. Он подбегает быстренькими шажками и аж трясется от возмущения.

– Пулемет! В Немом миньяне не кричат! – кричит он сам как одержимый. – Какое отношение вы имеете к Немому миньяну?

– Она имеет отношение к Немому миньяну, – небрежно откликается Эльокум Пап, продолжая заниматься своей резьбой. – Эта женщина снимает на Дни трепета целый стол для женщин, которые не умеют молиться, – она будет за них читать молитву.

Столяр говорит все это вполне вежливо, но вержбеловский аскет отстраняется от него, и его глаза наполняются страхом, словно он узнал черта, поселившегося в человеческом доме и приведшего за собой других чертей. Как только подбежавший аскет отступает, глухая Рехил продолжает с того места, на котором она остановилась:

– Вот и получается…

– Тихо! – кричит с другого конца молельни реб Тевеле Агрес.

Но чтица не слышит его и рассказывает дальше:

– Вот и получается, что она вдруг узнает, что ее первый муж, Ицхокл, живет в Старой Вилейке и остался вдовцом с детьми. Говорит она своему миленькому старичку, чтобы он ей дал развод. Кричать и топать ногами реб Зелик не умел, он ведь был добрый и благородный. Вот и говорит он ей с умом: «Даже если бы этот вдовец хотел взять тебя в жены, он не должен на тебе жениться, потому что у тебя после него был другой муж». Ее как громом пришибло! Она что-то слыхала про такой закон, но не думала, что это из тех строгих законов, которые обязательно нужно соблюдать. Впрочем, она всегда была упрямицей. Вот она и думает себе: за второго мужа отец выдал ее против ее воли, а с ребом Зеликом она в общем-то не живет. Он ведь мог бы быть братом ее отца. Вот она и говорит ему: «Если мне нельзя выйти замуж за Ицхокла, я буду ему как дальняя родственница и буду кормить его сироток. А что я у тебя? Не больше чем прислуга». Она слыхала, что ее первый муж и в Новой Вилейке остался нерелигиозным. Была у нее задняя мысль, что, если ему будет неважно, чтобы все было по закону, ей это тоже будет неважно. Так далеко уже зашла власть нечистого над ней. Она снова говорит старику: «Знаешь, почему Тора запретила женщине выходить замуж за своего первого мужа, если у нее после него был другой муж? Тора знает, что женщина любит первого и ее тянет к нему. Так вот, чтобы она ради первого не развелась со вторым и дети от второго не остались ни с чем, Тора и не дает ей вернуться к первому. Но у меня с тобой детей не было, и я с тобой все равно разведусь». Он стал плакать и уговаривать: «Я уже старый человек, скоро я умру. Погоди, пока я умру. Тогда сможешь делать что хочешь». Она ему отвечает: «Зачем тебе умирать скоро. Живи долго у своих детей, а мне дай развод». И так она требовала, пока не заполучила свои разводные двенадцать строк. К этому приложили руку его дочери. Они кричали, что пусть он лучше даст ей развод, чем она загонит его в могилу.

Эльокум Пап замечает, что слепой проповедник реб Мануш Мац в своем углу напротив с интересом прислушивается к тому, как эта еврейка исповедуется в грехах. Поскольку прислушивается проповедник, столяр прекращает вырезать надпись «шивити» и тоже начинает слушать внимательнее.

Рехил, глухая чтица, продолжает рассказывать с напевом «Сефер тхинес»[10], что после того, как она развелась с третьим мужем, он от великого огорчения заболел. Его дети хотели забрать его к себе, но он ушел в богадельню. Она тогда не слишком из-за этого расстроилась, так она была занята прихорашиванием перед поездкой в Старую Вилейку к своему первому. Приехав в Старую Вилейку, она спросила об Ицхокле-бухгалтере, потому что слыхала, что ее первый муж стал бухгалтером. Войдя в его дом, она сразу увидела, что у него бледное, недовольное и болезненное лицо и что его волосы поседели и стали похожи на куриные перья, высыпающиеся из старых подушек. Он не узнал ее и после того, как она сказала ему, кто она. Он как раз собирался зажарить яичницу из, наверное, двенадцати яиц для своих детей, шумевших во второй комнате. Она говорит ему: «Как это получается, Ицхокл, что ты меня все еще не узнаешь? Я ведь была твоей первой женой, а твоя вторая жена пусть будет в раю заступницей за тебя и за твоих детей. Дай мне сковородку, я приготовлю яичницу. Мужчина не должен заниматься такими вещами». Он смотрит на нее недружелюбно и говорит ей: «Что вы предлагаете?» И Рехил рассказала ему, как она по нему тосковала, и сказала, что из-за него развелась с двумя мужьями. Как только она заговорила об этом, он прикрыл дверь во вторую комнату, чтобы дети не слышали. Она сказала ему, что хочет быть нянькой при его сиротах. Он очень невежливо рассмеялся и ответил, что ему обещали сватовство с женщинами побогаче, покрасивее и помоложе. Тогда она совсем растерялась и сказала ему: «Когда мой отец разлучил нас, вы были этим очень расстроены». Он снова отвечает: «Что было, то было. Для меня в одной жизни два раза жениться более чем достаточно». А прежде чем она ушла из его дома, он сказал кое-что похуже: «Если бы у вас были дети, у вас бы не было на уме таких глупостей». Она ушла от него со склоненной головой, заплаканная и опозоренная. Ведь с ним она прожила только два года, не больше. Второго она не любила, а ее третий был стариком. Так откуда же можно было узнать, что она бесплодна?

– Женщина, зачем мне это знать? – хватается за голову столяр Эльокум Пап и кричит ей в ухо: – Все, что вы рассказываете, полное вранье. Как вы могли услышать, что вам говорил тот и этот, если вы глухая как стенка?

Рехил кивает головой и ее добрые, светлые глаза удивленно смотрят на резчика: почему это его лицо искажено гневом? Тут влезает слепой проповедник и просит резчика, чтобы он не злился на старуху: «Я знаю ее, это праведная женщина». Эльокум Пап питает уважение к проповеднику. Но он все-таки хочет понять, как эта еврейка может вести для женщин молитву, если она ни слова не слышит? Откуда ей знать, в каком месте молитвы находится кантор?

– Она же когда-то слышала. Поэтому она выглядывает в мужскую молельню и по тому, как молящиеся стоят, или сидят, или раскачиваются, понимает, в каком месте молитвы они находятся. Она видит, когда вынимают из священного ковчега свитки Торы и когда их укутывают в чехлы перед трублением в шофар. – Слепой проповедник поучает столяра мягким голосом: – Не беспокойтесь за нее. Нет никакой необходимости, чтобы ее молитвы на идише для бедных женщин полностью совпадали с молитвой в мужской молельне. На небесах есть особые врата для молитв глухих и слепых.

Эльокум Пап потирает пальцами, чтобы еврейка поняла, что он говорит о цене. Потом он показывает ей растопыренные пальцы правой руки, добиваясь ответа, когда же она заплатит. Глухая Рехил понимает и отвечает с добродушным смехом: пусть синагогальный староста не беспокоится, она еще никого не обманывала. Накануне Судного дня она, если будет на то Б-жья воля, заплатит по числу женщин, для которых она будет вести молитву.

– Тогда ладно, – бормочет Эльокум Пап и прячет в полотняный мешок незаконченное украшение для пюпитра бимы. Столяр собирается домой. Надо быть сумасшедшим, чтобы остаться здесь и продолжать слушать эту чтицу. Проповеднику хорошо, он слепой, он не видит, что это просто смех. Старая еврейка с морщинистым лицом исповедуется в своих давних грехах. Она думает, что перед Днями трепета ей следует раскаяться. Лучше бы она уже молчала.

Глухая Рехил не собирается исповедоваться, она говорит просто так, ничего особенно при этом не думая. Поэтому когда Эльокум Пап выходит из молельни, а слепой реб Мануш Мац нащупывает путь назад в свой уголок, чтица идет за проповедником и выпевает на мотив «Сефер тхинес»: она не жалуется, она заслужила палки… Что он за человек, этот синагогальный староста-резчик? В объявлении, которое висит в Синагогальном дворе, сказано, что кто хочет снять место в молельне Песелеса на Дни трепета, должен обращаться к старосте и резчику Эльокуму Папу. Поэтому когда она вошла в молельню и увидала человека, сидящего и занимающегося резьбой, она сразу поняла, что он-то и есть синагогальный староста из объявления. Но он совсем не дает говорить. Так где же она остановилась? Да, вернувшись из Старой Вилейки в Вильну, она отправилась в богадельню к старичку, с которым развелась. «Зелик, – говорит она ему, – я согрешила против Б-га и против тебя. От моего первого ничего не осталось, разве что имя у него то же, что и прежде. Теперь, Зелик, – говорит она ему, – ты снова можешь на мне жениться. Ты не коен и тебе позволительно взять назад свою бывшую жену[11], потому что я больше ни за кого замуж не выходила». Он ей отвечает: «Не надо, я уже скоро умру». От его слов у нее сердце разрывалось. Она ведь знала, что она виновата. Она принялась плакать: «Я все равно от тебя не отступлюсь». Так она и сделала. На свои заработки она покупала и готовила для него самое лучшее, и фрукты тоже покупала: мягкие яблоки, груши, даже виноград – и каждый день бежала к нему в богадельню. Самой большой ее радостью было кормить его, перестилать постель и выводить куда надо, а потом сидеть рядом и отражаться в его лице. Он лежал беленький, чистенький, как свежевыпавший снег. Старик за едой обливается, забрызгивает себя, но не Зелик. Его бородка светилась ясным серебром, его руки были мягкими и гладкими, как парча. Но веселость ушла от него, он больше не хлопал в ладоши, как во время плясок на Симхат Тора. Он всегда говорил ей мудрые речи с большой дружелюбностью. Она слушала его мудрые речи и не могла себя понять, зачем она нанесла ему такую обиду из-за своего первого мужа? Чего этот первый достиг, с позволения сказать? Он читал свои нерелигиозные книжки, пока не стал бухгалтером. Судя по его кислой физиономии в среднем возрасте, трудно было ожидать, что на старости лет он будет иметь такое светлое лицо, как ее старичок. Только одно событие стоило ей здоровья: когда его навестили в богадельне дальние родственники, которые не слишком много знали о его жизни, и спросили его: «Это ваша жена, реб Зелик?» – а он пробормотал что-то неопределенное и неразборчивое, словно стыдился ее. Она знала, что он не виноват, она ведь его бывшая, а не настоящая жена. В конце концов он умер.

Чтица начинает всхлипывать и поминает добрым словом старичка, ушедшего в истинный мир десятки лет назад: «Ой, у него было светлое лицо, у реба Зелика. Он выглядел, как заснувший мальчик». Рехил вытирает слезы и продолжает рассказывать.

Когда она осталась совсем одна, она стала хворать и все вспоминала слова своего первого мужа, вдовца из Старой Вилейки, что будь у нее с одним из ее мужей дети, такие глупости ей бы на ум не приходили. Он, конечно, имел в виду такие глупости, как ее влюбленность в него. И то сказать: какая тут любовь? Вари лапшу! Потом началась война, и люди, не к ночи будь помянуто, умирали на улицах от голода, мерли как мухи от всяких заразных болезней. Каждый день оставались сиротами малыши. Она подумала: дом у меня большой, я одна и имею заработок. Возьму-ка я к себе пару малышей. Так она и сделала. Взяла сестричек-двойняшек, родители которых умерли от тифа в одну ночь. И мальчика она тоже взяла. Две сестренки-близняшки и мальчик чувствовали, что они чужие друг другу. Они все время смотрели друг на друга, как котята и брошенный щенок. А тут получается такая история, что она находит у себя под дверью крошку еще в пеленках. Она и тогда не знала, и сейчас не знает, подбросила ли ее родная мать потому, что у нее не оставалось больше сил ее кормить, или потому, что ребенок родился без отца. Ладно, что ей в то время, когда бушует война и люди падают на улицах, нечего больше делать, как ломать себе голову, родился ли ребенок от состоящих в законном браке родителей или же он незаконнорожденный? Взяла она к себе и эту девочку (это была девочка) и стала кормить ее из бутылочки. То ли молоко было негодное, то ли у малышки был уже заворот кишок, только девочка умерла.

Тем временем сирот становилось все больше, и приюты были переполнены. Обитатели Синагогального двора стучали в двери городских синагогальных старост и говорили, что в окрестных переулках и дворах шляются без присмотра круглые сироты. А синагогальные старосты отвечали: разве только что на крыше их селить! В самих приютах нет больше места, с позволения сказать, даже булавочную головку запихнуть. Вот и пришло кому-то в голову разместить сирот у нее, у Рехил. Евреи скинутся и будут ей платить. Ладно, о том, сколько ей платили, она даже говорить не хочет. Этого не хватило бы и на воду для каши. Она трудилась с утра до ночи, а в работе нехватки у нее не было. Обывательницы считали Б-гоугодным делом пустить ее мыть их полы. Они ведь знали, что ее заработки идут на содержание сирот. Но когда она каждый вечер возвращалась после тяжелой работы, в доме она находила ад. Утром, перед уходом на работу она оставляла еды для всех. Но днем, пока ее не было, дети постарше и посильнее вырывали кусок изо рта у тех, кто был поменьше и послабее. Ночью ей приходилось кормить голодных, всех мыть, причесывать, мирить поссорившихся и укладывать их спать. Соседи благословляли ее и стали звать «Рехил-приютница». В субботу днем, когда она со своими детишками выходила на прогулку, соседи добродушно посмеивались над ней: «Идет Рехил со своим сиротским приютом!» Прозвище ей как раз нравилось: вспоминая, как вдовец из Старой Вилейки упрекнул ее за бездетность, она радовалась, что ее прозвали «Рехил-приютница», а не «Рехил-бездетница».

Как раз тогда, когда у нее на дому находился приют, она начала терять слух. Она не знает, по какой причине. Соседи говорят, это из-за постоянного ора, который устраивали дети. Соседи не могли больше переносить такой шум, и вот те же самые евреи, которые раньше приводили к ней в дом сирот, стали бегать к городским синагогальным старостам и просить, чтобы их спасли и забрали с их двора этих детей. К тому времени открылся еще один сиротский приют, и к ней пришли за детьми. Ей было как ножом по сердцу отдавать их, но она не противилась. Она сама видела, что в сиротском доме за Зеленым мостом детям будет лучше, чем у нее. Они будут чисто одеты, они будут есть досыта, их будут учить.

Слепой проповедник кивает головой в знак согласия со всем, что рассказывает ему чтица. Он знает, что она говорит правду. Годы спустя после войны она взяла у него маленького племянника и растила его, пока Сендерл не подрос и он, его дядя, не забрал его к себе. Натруженные руки чтицы сложены на впалой груди. Похожая на мать, женившую и выдавшую замуж всех своих детей, глухая Рехил улыбается большими светлыми глазами и какое-то время колеблется, можно ли ей спросить о ее питомце. А вдруг ребе не хочется вспоминать, что его племянник воспитывался у приютницы. Но глухая Рехил не может удержаться и шепчет свою просьбу.

– Как дела у Сендерла? Пусть я буду за него искуплением!

Реб Мануш Мац огорчен тем, что никак не может донести до чтицы весть о ее воспитаннике, который растет набожным пареньком. Когда она говорит, он может хотя бы кивать головой в знак того, что он слышит. Но как он может ей хоть что-то объяснить, если она не слышит, а он не видит? Тем не менее реб Мануш находит выход. Он поднимает руку до высоты своего пюпитра, и Рехил, похоже, очень хорошо его понимает, потому что она откликается радостно:

– Вот как уже подрос Сендерл? Не сглазить бы!

Чтица вздыхает и начинает говорить о другом: она не понимает, как люди, которые не молятся, могут жить. Если она пару дней не скажет своих женских молитв из «Сефер тхинес», она чувствует на сердце каменную гору, и эти камни – так она чувствует – все время растут. Только когда она принимается читать свои молитвы, ей становится легче.

– Если не молиться, то задохнуться можно. Разве не так, ребе?

И реб Мануш Мац кивает головой в знак того, что это правда.

Перевод с идиша Велвла Чернина

 

В серии «Проза еврейской жизни» издательство «Книжники» в ближайшее время готовит к выпуску первое русское издание «Немого миньяна» Хаима Граде.

  добавить комментарий

<< содержание 

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.

 

 



[1]    Дополнительная молитва, которая читается по субботам и праздникам.

 

[2]    Слово из стиха Псалмов (16, 8): «В качестве мерила всегда представлял я Г-спода перед глазами своими», которое по традиции часто начертано на доске пюпитра бимы.

 

[3]    Лукишки – предместье Вильны.

 

[4]    Семь дней траура.

 

[5]    В еврейской традиции существует запрет в шабат переносить что бы то ни было из одного владения в другое. Это можно делать лишь внутри эрува, ограждающего территорию общего владения.

 

[6]   Во время вечерней молитвы в период между праздниками Песах и Шавуот ежедневно произносится с особым благословением число дней от начала Песаха.

 

[7]    Игра слов. «Йонтев» означает «праздник».

 

[8]   «Который сотворил» – благословение, произносимое после отправления естественных надобностей.

 

[9]    По обычаю на осенний праздник Симхат Тора устраиваются пляски со свитками Торы.

 

[10]  Сефер тхинес – сборник молитв для женщин, составленный в основном на языке идиш.

 

[11]  Коенам, потомкам служителей Храма, запрещено жениться на разведенных женщинах.