[<<Содержание] [Архив]        ЛЕХАИМ  ИЮНЬ 2010 СИВАН 5770 – 6(218)

 

ВРАГИ

Элизабет Бронер

Из детей в доме остался только Джереми. Когда в него летели, оставляя похожие на отпечатки звериных лап, снежки, он вопил и молотил по окну. Я постучала по стеклу и покачала головой, угомоняя ребятню во дворе. Они, бегая по дорожкам, смеялись надо мной, их щеки и подбородки зимний день разрумянил, что твой косметолог. Играть им было неловко – их упаковали в утепленные штаны и куртки с меховыми воротниками. Негнущимися руками они зачерпывали рассыпчатый, выскальзывающий снег. Стоило его сжать, и он таял, точно сахарная вата, облепляя шерстяные рукавички.

–     Не смотри! – замахнулся Адам, отгоняя меня от окна. Он валялся на снегу – вертя головой, разглядывал свои красные сапожки. Над его головой тонкие ветки деревьев обросли, как листвой, снегом.

Тут окно сотряс крепко скатанный снежок. Дочкино «Ха! Ха! Ха!» прозвучало чиханьем. И снова на ее ресницы упал, опушая их, снег.

Я вышла на порог и, пока унимала ребятню, растирала свои голые руки. Промелькнула зеленая форма посыльного из детройтского магазина – он занес заказ и снова сел в грузовик. Кроме него взрослых в квартале не осталось. Первыми коммивояжера, скособочившегося из-за оттягивавшего руку чемодана, заприметили, едва он завернул за угол, дети.

–     Он едет в страну чудес, – сообщил сестре Адам.

Дети, жившие в угловом доме, смотрели, как разносчик заходит в их квартиры. И, следуя за его зигзагообразными передвижениями по кварталу, побежали с криком: «Мистер Чемодан, подождите! Подождите!»

Джереми приплюснул нос к стеклу. Карман на его рубашке топырился – столько он запихал туда бумажных платков.

Дети кинулись навстречу разносчику, а я пошла в дом – сварить кофе для миссис Бёме, которая придет посидеть с детьми.

–     Тебе же нравится миссис Бёме, – сказала я Джереми. – Она сегодня совсем недолго побудет с вами.

Джереми скатал из салфеток ствол.

–     Я убью твой нос, – сказал он, – и твои волосы. И миссис Бёме убью.

–     У нее, Джереми, и внуки есть, – сообщила я, – и, когда я уйду, она даст вам по леденцу на палочке.

–     Я не Джереми. – Он заговорил утробным голосом. – Я – великан.

Я включила телевизор: надо же как-то его занять. Надела куртку и вышла посмотреть, что там делает чужак: в маленьких городках родители вечно чего-то опасаются.

День был монохромный – решен в бело-серых тонах. На углу напротив нашего дома на снегу черным пятном мелькал негритенок. Он сновал взад-вперед по примыкающим к дому боковым дорожкам – убегать от дома ему запретили. По утрам он всегда играл один – ждал, когда же настанет день и вернется из школы кто-нибудь из его родичей.

–     Шварце понаехали, – окликнула меня миссис Рат и постучала по окну, привлекая мое внимание. Сквозь чуть раздвинутые кофейного цвета шторы опустила взгляд на мою кухню. Подняла туго поддававшееся окно. Из ее рта белыми облачками выдувались слова. – Летом они побаиваются, а как зима – нате вам! – никто их не видит, вот они сюда и лезут. – Вздох вырвался тонкой белой струйкой. – Это шварце год – черный год!

Миссис Катчке с верхнего этажа отряхивала швабру, белые волокна падали вперемешку со снегом.

–     Идете на похороны? – Она перевесилась через перила. – Такой хороший человек. Я прийти в себя не могу, вот что я вам скажу. – В волосах ее топорщились бигуди – предстоял выход на похороны. – Без него все здесь не то. Наши кто умирает, кто покупает дом в пригороде. А ведь какой славный был район. – Она поглядела на снег, вспомнила, сколько лет стригла здесь газон, сколько цветов понасажала. – Мы жили с гоями, и ничего не скажу, хорошие были гои, – вспоминала она. – А теперь кто у нас селится?

Я ожидала, что она укажет на негритенка, но швабра ее целила на квартиру внизу – там жила Ольга, беженка из Венгрии, и на квартиру по соседству – там поселилась Тилли, она приехала из Польши.

–     Беженцы – вот кто, – сказала миссис Катчке, совсем крохотная в домашних туфлях без каблуков. – И куда только катится наш квартал...

Мне и раньше доводилось слышать нечто в этом роде от кое-кого из старших обитателей нашего квартала, размахивать руками им мешали еврейские газеты под мышкой. Бушевали они на твердо усвоенном английском.

–     Забыли, как сами от погромов бежали, – сказала как-то мне Ольга. – Наверняка чуть не половина из них от казаков по подвалам прятались.

Я наблюдала за тем, как дети идут по кварталу следом за разносчиком. Он перекидывал видавший виды чемодан из руки в руку, замок на нем при ходьбе подрагивал. Дети набивались в прихожие, выжидательно смотрели, молчали.

Адам отсосал снег с клетчатого пальца и вслед за разносчиком просочился в соседнюю квартиру, где жила семья из четырех человек.

–     Не надо мне ничего, – сказала разносчику Тилли. – Как вам снег? – обратилась она к детям и заключила самого раскормленного из них в объятия. Грудь ее мигом намокла от снега, но она и не заметила.

–     Пожалуйста, разрешите что-нибудь показать, – начал парень, неспешно опуская чемодан на пол.

Дверь перед ним Тилли не закрыла – торопилась поправить шарфы на детях: она замотала их так, что они не могли опустить головы.

Тилли окликнула меня.

–     Пусть это не мое дело, но я видела, как ваш сынок – не спрашивайте кто, я их не различаю – лежал на снегу. Так недолго и простудиться, уж поверьте моему опыту.

–     Мы живем рядом, – сказала разносчику моя дочка Сари, широким взмахом ручки в варежке указывая на нашу дверь.

Юнец поднял чемодан не гнущейся от холода рукой без перчатки и, косо ставя ноги, спустился со скользких ступенек.

– На похороны пойдете? – спросила Тилли. – Он был славный, но оставить детей на чужих людей я не могу. Тебя нет, и я знаю, что случится.

–     Пожалуйста, – робко попросил юнец. – У меня тут всякие вещи, они могут вам подойти.

Я покачала головой. Юнец помрачнел, закусил губу.

–     Дома нет денег, – поспешила объяснить я. – Извини.

Он кинул на меня полный недоверия взгляд.

–     Кто здесь еще живет? – спросил он. – Никто? Тогда пойду в другой дом.

Я обернулась и, пока он шел по дорожке, смотрела ему вслед. В палисаднике он наткнулся на старый, проржавевший столбик, почти ушедший в землю. Бечевку дети оборвали еще осенью. Едва он спустился с крыльца, они кинулись за ним, он был в тонком не по сезону коричневом пальто, верхней пуговицы на нем не хватало. Положенные мелкому разносчику недорогостоящие атрибуты – узкий галстук, шляпа, короткая стрижка – и те отсутствовали. Расстегнутый ворот рубашки обнажал молодую, налитую шею. Я попыталась вернуть детей: получать отказы на людях не так уж приятно, но они пропустили мои слова мимо ушей. Башмаки у него были стоптанные, от тяжелого чемодана его кренило.

И тут я вспомнила, что Ольга уже ушла. Я видела в окно, как она натягивала младенцу вязаные перчатки на обмяклые ручки. Расправляла, придерживая их, пальчики, не давая сгибать. Указала на кухню, изобразила, будто набирает номер.

Телефон зазвонил.

–     Вам ничего не нужно в Декстере?[1] – спросила Ольга. – Сегодня четверг, можно купить отличного цыпленка.

Цыпленок назавтра, подумала я, мертвящие запахи зимней еды. Окно ее кухни затуманит пар, поднимающийся над супом. Ольгин муж рано придет домой, приладит широкополую шляпу поверх черной кипы и всю дорогу до синагоги будет напевать. Я водила туда детей в последние Великие праздники. Суровая атмосфера, целомудрие обряда: женщины сидели сзади за прозрачными завесами, тем временем мужчины у алтаря размахивали кистями талитов.

–     Сари, – позвала я. – Скажи ему, чтобы он вернулся. Скажи, твоя мама хочет с ним поговорить.

Я вернулась в дом. Джереми, обливаясь слезами, глядел на экран. Он нажал не на ту кнопку, и по экрану прыгали полоски. Разносчик вернулся, перед тем, как войти, долго вытирал ноги. Поставил чемодан на пол, ждал, что я скажу.

–     У меня есть чековая книжка. Ты принимаешь чеки? – спросила я.

–     Да, – сказал он. Держался он куда солиднее, чем юнцы его лет. Опустился на одно колено, стал вынимать образцы. Пластиковые скатерти, расписные, точно валентинки, вываливались из чемодана, не разворачиваясь, от них несло резиной, наборчики для бриджа были крепко сколоты, цветастые розово-пунцовые синтетические покрывала с бахромой мягко соскальзывали на пол. Юнец огладил рулон сочно-красного ситца.

–     Сколько стоят пластиковые скатерти? – спросила я.

Он назвал цену на семьдесят пять центов выше, чем в супермаркете.

–     Я возьму две, – сказала я обреченно.

   Пожалуйста, мисс, – передавая покупку, он не улыбнулся. – А у меня есть очень красивая вещь, мне подарили ее родные, когда я уезжал сюда. Мне надо ее продать, сколько можете заплатить, за столько отдам. Возьмите, пощупайте. – Губы у него были полные, верхняя припухлая посередине.

   Твой отрез мне не по карману, – сказала я, – но цвет и верно красивый.

   Материя правда хорошая, – сказал юнец. – Это подарок, но мне надо его продать.

   Откуда ты? – спросила я.

   Из Палестины, – сказал он. – С прежней родины. – И стал быстро складывать образцы в чемодан.

–     Из Израиля? – вскинулась я.

Да он же мне сродни: разве не для таких, как он, мы уже столько лет кряду собирали деньги в синагогах? В память об усопших сажали деревья в пустыне Негев?

–     Как ты сюда приехал? – спросила я. – Кто тебя привез? Почему ты торгуешь вразнос?

Он поднял глаза. Снег отражал солнечные лучи, от этого казалось, что лицо его светится.

–     Я приехал ради матери, братьев и сестер, – сказал он. – Я самый старший, мне надо посылать им деньги. Вот я и приехал как студент.

–     Разве ХИАС[2] и Еврейская социальная служба тебе не помогли? – спросила я.

У него дрогнули веки.

–     Нет, – сказал он.

–     Где ты живешь? – спросила я.

–     Снимаю комнатку неподалеку, – сказал он. – Мне нужно зарабатывать на жилье и еду.

–     А как насчет учебы? – спросила я.

–     Учебы? – Он покачал головой. – Какая там учеба.

Дети, стоя на пороге, разглядывали его. Сари и Адам в конце концов решили войти. Закрыли дверь перед носом любопытствующих друзей. С их комбинезонов на ковер, оставляя темные пятна, стекал снег. Я, не прекращая разговаривать, раздела их. Они, даже не стряхнув приставших к рукам волокон, потянулись к товарам. Юнец, поигрывая пальцами, чтобы отвлечь детей, – угадывался старший брат, привыкший управляться с малышней, – без спеха закрыл чемодан.

–     Есть много организаций, которые могли бы тебе помочь, – настаивала я.

Cколько помню себя, у дверей пекарен сидели старухи, обхватив руками круглые коробки для пожертвований.

–     Люди тут такие странные, – сказал парень – ему виделось что-то свое. – Хотите верьте, хотите нет, но правда-правда сегодня только вы у меня что-то купили. Я возвращаюсь, а хозяин видит, что я ничего не продал.

Он снова раскрыл чемодан.

–     Пожалуйста, посмотрите еще на тот отрез, – взмолился он. – Я отдам его за сколько скажете. Очень нужны деньги.

Я покачала головой и пошла за ручкой.

А юнец все говорил.

–     Я постучал в ту дверь, – он указал на квартиру миссис Рат, – мне открыла старая дама. «Тебя кто послал? – спрашивает. – Кто тебя на меня навел?» Что на это сказать? Я говорю, никто меня не наводил. Тогда она говорит: «Ну а кто тебя подучил ко мне прийти?» Я говорю, никто меня не подучил, а она говорит: «Чего ж тогда ты пришел?» И захлопнула дверь. Хотите верьте, хотите нет.

Он выглянул в окно.

–     А здесь и черномазые живут? – спросил он. – Хозяин сказал: к ним ходи только по воскресеньям. Когда у них получка, они покупают все подряд.

Я никак не могла найти ручку, поиски действовали мне на нер­вы.

В дверь, в нижнюю ее филенку, постучали, но не так, как стучат дети, более уверенно. Вошла миссис Бёме, детям улыбнулась, нам молча кивнула. Яркие солнечные лучи заиграли на ее редких огненных от хны волосах, сквозь которые просвечивал покрасневший, словно воспаленный, череп. На фоне старческой кожи цвет ее волос резал глаза. Руки она сложила на груди, голову слегка склонила набок, – казалось, узрела что-то такое, от чего ее зрение скособочилось. Как-то она, оголив руку, сказала мне, что тому причиной. Рука была совсем бесплотная, одни жесткие, как прутья, жилы. Над складчатой кистью синел вытатуированный номер. «Мой муж был совсем молодой, – сказала она мне тогда на идише. Взгляд у нее был чистый и бесстрастный, как объектив фотоаппарата. – Он фербрент, фербрент – был сожжен».

–     Шён. – Она склонилась над детьми, ростом она была не выше их. – Красавцы. – Она ущипнула их за щеки, и Джереми снова со­орудил из салфеток ствол.

Сари принесла мне ручку, она обнаружилась под носовыми платками в ее ящике. Я выписала чек на «Компанию скорых распродаж» и, передавая чек разносчику, коснулась его руки – она так и не согрелась.

–     Почти все соседи пойдут на похороны. Ты не мог бы прийти часа через два? Я скажу, что кое-что купила у тебя, – вдруг это поможет.

Он кивнул.

–     А я пока обойду соседний квартал, – сказал он. – Потом вернусь. Вы не забудете?

Я заметила, что один глаз у него покраснел и слезится от холода.

–     Не забуду, – пообещала я.

 

* * *

Ольга успела вернуться из города с покупками и уйти на похороны раньше меня. Я видела, как она ковыляет на высоких каблуках уже где-то посреди квартала. Декстерский автобус подвозил прямо к похоронному заведению.

Неподалеку от Главной улицы играла детвора. Четверо из них были русоволосые – дети южан, перебравшихся в наш квартал вместе с негритянскими семьями.

 

   Это что еще за дамы

Прибыли из Амстердама?

В синих платьях расфуфыр,

Ножки в шлепках растопыр.

Раза три их повернем,

Раза три произнесем:

Энике бенике,

Жидов на веники.

Эне бене раба,

Жид все равно что жаба.

 

Так безбоязненно, в открытую, обратился ко мне мальчонка лет девяти, когда я проходила мимо. В кожаной курточке с вылинявшим Микки-Маусом. В великоватой для его наголо остриженной головы шапке.

–     Это наша земля, не ходи по ней, – крикнула его двухлетняя сестренка, она была замотана большим, спускавшимся до лопаток платком.

У дерева стояла черненькая девчушка в длинных перекрученных чулках. Приколотые к курточке пустые перчатки, когда она болтала руками, шевелились, как плавники. Рядом с ней ее брат и сестра без особого интереса наблюдали за русоволосой бражкой. Из-за их неуемности темноволосая детвора казалась особенно невозмутимой. Я узнала их: это были дети ортодоксального раввина. Раввин и летом, и зимой ходил в благолепных и пышных одеждах другой эпохи. Полы его черного шелкового сюртука касались туфель. Шапку оторачивал пушистый темный мех. Седая борода была под цвет подтаявшему зимнему снегу. Я догнала Ольгу уже на автобусной остановке.

–     Сегодня в наш квартал приходил парень из Израиля, – сказала я. – Торгует всякими хозяйственными мелочами, бедняга. Я попросила его зайти после похорон. Может, купишь у него что-нибудь?

Ольга кивнула.

–     У израильтянина – всегда, – сказала она. – Куплю какую-нибудь мелочишку.

Подошел автобус, водитель бросил наши монетки в коробку.

–     Я как прочла газету, прямо взбесилась, – оповестила Ольга трех пассажиров – те, укутанные в толстенные зимние одежки, ничего плохого не видели, не слышали, не делали. – Президент, он никакой нам не друг. – Ольга замолчала – искала носовой платок. – Какого черта, – сказала она. – Я прикусила язык. Вот так всегда, стоит мне заговорить о политике. Теперь все, что ни скажу, будет отдавать кровью. – И всю дорогу до Декстера промолчала.

Я рассматривала витрины магазинов. Открылись новые салоны красоты. Их окна, как я заметила, затянули темные шторы. В одной витрине выставлен плакат с темнокожей «Мисс Клэрол». Освободившиеся помещения магазинов все до одного заняли конторы по торговле недвижимостью. Большой магазин одежды пустовал. Безрукие манекены обернули черной парусиной, над ними висел плакат: «Рене – одежда для женщин со вкусом». Кошерные мясные лавки – их витрины украшали подвешенные за неощипанные головки куриные тушки – перебрались в пригороды, где нет ни одного дерева. Тесные, продуваемые насквозь бакалеи, которым удалось устоять под натиском выросших на перекрестках супермаркетов, открывали счета новым клиентам. Они больше не полагались на заказы мацы, орехов и кошерных продуктов на Песах или спрос на копченую рыбу по воскресным утрам.

   Мы уже практически приехали, – сказала я, завидев перестроенное похоронное заведение по соседству с бензозаправочной станцией.

«МИСТЕР СЭМЮЭЛ КЕЙН, – оповещали белые буквы на черной доске объявлений, – ТРИ ЧАСА ДНЯ». В этот день он шел третьим.

Крохотуля миссис Качке, моя соседка с верхнего этажа, уже была здесь, промокала слезы. Миссис Рат – она выискивала себе место впереди – шуганули с «зарезервированного» ряда.

   Он был хороший сосед, – сообщила миссис Качке собравшимся. – Я его знала тридцать лет. И какой хороший район у нас тогда был. Летом все собирались на веранде, двери по ночам не запирали, чтобы в жару квартиру продувало. – Она помахала еще одному соседу. – Его жена уехала на полмесяца в Саут-Хейвен лечиться, так он ел у нас все равно как родственник. И на свадьбу моей дочери мы его пригласили. И что я вам скажу: мне просто нехорошо стало, когда я увидела его грузовик в гараже. По утрам он всегда выезжал первый.

Миссис Рат сказала:

–     Вот я думаю: мы их так быстро хороним, а это надо? И к чему такая спешка?

А я подумала о том, какая кипучая жизнь шла вчера над моей головой в квартире Кейнов: невзирая на рабочий день, все его дети приехали. И теперь они вернутся с матерью домой, а там снимут обувь­, будут сидеть на жестких стульях или табуретках и тихо переговариваться об усопшем.

Вы уже отдали дань? – спросила миссис Качке. – Надо и мне подойти к нему.

–     Это кто еще послал цветы? – спросила Ольга. У иссиня-серого гроба лежали гладиолусы и ирисы. – Положено не посылать цветы, а жертвовать на благие дела.

–     Какой-нибудь гой, кто еще, – сказала миссис Рат.

Мы с Ольгой подошли к гробу. На ярком свету мистер Кейн казался совсем лысым. От белого атласного покрова несло холодом. Миссис Кейн сидела в кресле, жалась к сестре. Дети и племянники бесцельно слонялись по залу.

–     Она неплохо держится в этих обстоятельствах, учитывая… – сказала ее невестка.

–     Он любил детей, – сказала дочь. – Внуки – его главная радость в жизни. В воскресенье он объезжал нас всех, только чтобы повидать внуков.

–     Это кто же послал цветы?– вопрошала Ольга.

–     Кто-то из соседей, – сказала дочь. – Миссис Джонсон, наверное.

–     Не знаю я никакой миссис Джонсон, – сказала Ольга.

Тут вышел распорядитель и попросил всех, кроме близких родственников, удалиться. Гроб уже был закрыт, и раввин готов приступить к делу. Мы сели поодаль и посреди сумрачных красок зимы слушали, как маленький раввин читает надгробную речь на идише. Он раскачивался с пятки на носок в такт словам. Борода у него была коротко подстриженная, холеная.

–     Я не имел чести знать мистера Кейна долгие годы, – признался раввин, – тем не менее я знаю, что он имел доброе сердце и был настоящий человек – менч – и аид. Он любил детей, – продолжал раввин, – и память о нем будет жить в них. – Раввин сверился со своими записями. – Память о нем так же долго будет жить в мыслях и сердцах его собратьев по Мецигерскому прогрессивному обществу, а также Мичиганской лиги защиты поставщиков.

Раввин перешел на английский и превратился – вот уж удивил – во вполне обычного иностранца.

–     Мистер Кейн был преисполнен братской любви, и это самое главное. Он был хорошим соседом и другом для всех, кто его знал. А именно братской любви, друзья, так недостает сегодня миру. Почему люди враждуют? Почему народы воюют? Потому что в мире нет братской любви. Почему политики обособляют нас и ставят под угрозу саму душу Израиля? Нет братской любви – вот почему.

Собравшиеся начали ерзать на стульях. Женщины глазели по сторонам. Шестеро племянников – им предстояло нести гроб – изготовились, взялись за ручки.

   О чем говорится в кадише? – вопрошал раввин. – Поминальная молитва завершается так: «Творящий мир наверху да сотворит мир нам и всему Израилю».

Раввин прикрыл глаза и запел:

   «Исгадаль вейскадаш шмей раба» – в этой посмертной молитве ни разу не упоминается смерть, но возносится хвала Г-споду: «Хоть Он и превыше наших благословений и гимнов, хвалы и песнопений во славу Его, мы говорим Аминь».

При его последних словах из зала, где стоял гроб, вплыл тонкий, точно лента серпантина, стон. Жена прощалась с мужем.

Ольга задержалась в Декстере – купить зерновой хлеб. А я пошла домой. Кто-то постучал в окно. Холодный день клонился к вечеру. Снег больше не падал – покрылся настом. В первый раз я не расслышала стука. Но тут постучали во второй раз, и я увидела, что меня подзывает негритянка из углового дома. Я поднялась на ее порог, она открыла мне дверь. Разговор наш так и шел на пороге. Дверь она перегородила рукой, чтобы сынишка не выбежал из дому.

–     Как прошли похороны? – спросила она. – Я видела, как вы уезжа­ли. Цветы от нас доставили?

–     Да, – сказала я, – их положили к гробу.

Она улыбнулась.

–     Я рада, – сказала она. – Я надеялась, что сделала все как надо.

–     Как вы познакомились с мистером Кейном?

–     Он был сосед, – осадила меня миссис Джонсон. – Всегда такой вежливый.

–     А тебя как зовут? – огорошил меня вопросом ее сынишка – он пытался повиснуть на материнской руке, зацепившись за нее подбородком.

–     Я – мама близнецов и Сари. – Меня удивило, каким щуплым он оказался без комбинезона.

Мальчуган открыл дверь пошире, и я увидела мужа миссис Джонсон – он читал ранний выпуск газеты. Он отхлебывал кофе, чашку с блюдцем отставлял на батарею. Пока мы разговаривали, он не отрывал глаз от газеты, но страницы не переворачивал.

–     Кому ты послала цветы, а, мам? – спросил мальчуган. – Ты где их собрала?

–     Помолчи, – сказала мать.

За ее спиной возник школьник, за ним приковыляла девчушка в махровом слюнявчике, перепачканном абрикосовым соком.

–     Уведи Сьюзи от двери, – попросила миссис Джонсон мальчугана постарше. – Ее продует. Извините, я, пожалуй, закрою дверь. Они у меня только что переболели.

Младший мальчуган просунул голову в сужающуюся дверную щель.

–     А Сари и близнецы придут ко мне поиграть? – спросил он.

Мать осталась стоять в дверях.

–     Прийти поиграть они могут, – не сразу сказала я, – если предупредят, куда пошли, чтобы я знала, где они.

Миссис Джонсон положила руку на голову сынишки.

–     Вы не торопитесь? Я не успела познакомить вас с мужем… – Она обернулась к креслу. Кресло пустовало, кофе выплеснулось на блюдце. Газета исчезла.

–     Как-нибудь в другой раз, – поспешила сказать миссис Джонсон и закрыла дверь.

Разносчик поджидал меня на пороге. Что-то говорило мне, что он никуда не ходил, а коротал время на других порогах, отряхивая снег и греясь. Увидев меня, он не улыбнулся.

–     Ольга, – окликнула я приближавшуюся соседку, – вот он, тот израильский мальчик.

–     Ты говоришь на иврите? – спросила его Ольга.

–     Говорю немного, – сказал он. – Знаю разные слова.

–     Ладно, в таком случае потолкуем, – сказала она. – Зайди ко мне.

Уже на пороге меня задержала Тилли – расспросить про похороны.

–     Как он выглядел, хорошо? – спросила она. – Днем плохо хоронить: надо быть дома – ждать детей из школы.

А тут и парень вернулся.

–     Ваша соседка купила у меня скатерку, маленькую.

–     Вы не знали, что это мальчик из Израиля? – спросила я Тилли.

–     Это мальчик, что да, то да, – сказала Тилли, – но раньше я его не видела близко. Что у тебя там, бедняга? – И она потянула за ручку чемодана.

–     Ладно, дай мне это нейлоновое покрывало, – сказала она. Вынула из кармана кошелечек. – Семь долларов! – Она посмотрела на меня. – Мо меня убьет. Сделай милость, не говори, сколько я заплатила. Если Мо спросит, скажи три доллара.

–     Не спросит он, – сказала я.

–     У меня нет с собой разменных денег, – сказала Тилли, не выпус­кая из рук покрывала. – Зайдешь ко мне, я додам остальное.

Она подняла три пальца.

–     Не забудь, – сказала она.

В доме стулья были составлены цугом, мягкие игрушки раскиданы, выдранные из детских книжек страницы разложены по одной вдоль коридора. Карандаши и кастрюли вторглись в ванную.

–     Они – хорошие дети, – сказала миссис Бёме, когда я с ней расплачивалась. – От них никакого беспокойства.

Я взялась раздевать детей – пора была их купать. Пока в ванну лилась горячая вода и ее окутывал пар, я готовила подгузники и пижамки.

–     Хозяйка, – вдруг раздался голос разносчика – он подошел к двери ванной.

Я задернула занавеску: Сари уже сидела в ванне.

–     Спасибо вам. Вы принесли мне удачу. – Он улыбнулся. – Может, мне еще повезет. На прежней родине я был по ремеслу водопроводчиком, имел инструмент и все такое. А тут меня раньше чем через три года в проф-союз не примут, но теперь я верю, что продержусь.

Пальто он не застегнул, но чемодан больше не оттягивал ему руку.

   Дай я запишу, как тебя зовут, – сказала я. – Вдруг мне понадобится что-нибудь по слесарной части. Погоди, сейчас возьму карандаш.

Я открыла дверь в ванную.

   Сари, ты как? – крикнула я в застилавший ванную пар.

   Тону, – невозмутимо ответила она.

Я прошла в кухню, отшвыривая ногой одежки близнецов, которые они сбрасывали их по дороге в ванную.

–     Как тебя зовут? – спросила я.

Он стоял ко мне спиной.

–     Азиз Абдул Харб, – сказал он. – Так звали моего отца.

Я записала его имя, нажимая на карандаш с такой силой, что грифель сломался.

–     От чего умер твой отец? – участливо спросила я.

–     Его убили евреи, – он повернулся ко мне. – Отец пошел за нашими овцами и перешел границу. – Он поглядел мне в глаза. – Все равно спасибо вам, хозяйка, – сказал он. – Большое спасибо.

Он склонился и поцеловал мне руку мягкими мальчишескими губами.

–     До свидания, – попрощался он с голыми детишками уже из коридора. И тщательно закрыл за собой дверь.

Перевод с английского
Ларисы Беспаловой

  добавить комментарий

<< содержание 

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.

 

 



[1]    Декстер – город в штате Мэн, США.

 

[2]    Общество помощи еврейским иммигрантам (англ. Hebrew Immigrant Aid Society).