[<<Содержание] [Архив]        ЛЕХАИМ  ИЮЛЬ 2010 ТАМУЗ 5770 – 7(219)

 

СЧАСТЛИВЧИК СУТИН

Жанна Васильева

Что такое парижская школа, о которой шла речь в нашем предыдущем материале (см.: Лехаим, 2010, № 6), и кто входил в нее, едва ли не каждый второй историк искусства определяет по-своему. Но единственным ее художником, удостоившимся памятника в Париже, оказался Хаим Сутин. Тот самый Сутин, о котором в «Улье» рассказывали анекдоты и невероятные истории, нелепый, со взрывным характером, застенчивый и гордый, теперь он стоит в бронзе на Монпарнасе. Этим памятником Париж обязан скульптору Арбиту Блатасу, литовцу, дружившему с Сутиным и не раз лепившему его. Тот самый Сутин, о художественной мощи которого Фальк сказал одному из своих учеников: «Вот представьте себе, если я, Фальк, – одна лошадиная сила, то Сутин – это сто лошадиных сил».

 

Смиловичи–Минск–Вильно

Эта мощь умножалась еще и абсолютной одержимостью искусством. Собственно, без этой одержимости немыслим был бы тот путь, который прошел сын бедного портного из белорусского местечка Смиловичи, десятый из одиннадцати детей Сары и Соломона Сутиных, родившийся 13 января 1893 года. Имя Хаим он получил в честь деда. От кого он получил свой дар, история умалчивает. Но уже с детства он рисовал мелом, углем, позже – цветными карандашами портреты и фигуры людей. Из полуголодного детства, кроме побоев отца и жалости к матери, отдававшей последний кусок детям, в памяти Хаима навсегда остались субботы. «Зажигался семисвечник, и все мужчины в семье, бородатые, с пейсами, в шапочках на макушке и длинных кафтанах, становились в круг, а женщины и дети располагались на скамьях вдоль стен. Мужчины, положив руки на плечи друг другу, начинали с медленного распева, слегка покачиваясь из стороны в сторону, постепенно ускоряя ритм пения и танца, так что молитва становилась похожей на рыдающий стон, а фигуры сливались в единое целое. Маленький Хаим дрожал от возбуждения и прижимался к материнским коленям; его до слез захватывал головокружительный вихрь танца и мелькающие на стенах и потолке огромные тени, которые придавали всей сцене фантастический вид» – так, опираясь на рассказы Сутина, описывает его детство Мария Воробьева-Стебельская (Маревна). Эти празднования субботы и укрывающие объятия леса, куда Хаим частенько сбегал из дома, относятся, по-видимому, к самым восхитительным воспоминаниям детства.

Другая радость была связана с рисованием. В 16 лет его отправляют в Минск в рисовальную школу Якова (Янкеля) Кругера, учившегося в Петербурге и в Париже. «Когда нужно было нарисовать углем какого-нибудь Аполлона, Венеру или Минерву, – как я наслаждался! – вспоминал позже, в Париже, Сутин. – Я рисовал для них богов! Они все были похожи на стариков из деревни Смиловичи!» Если так, надо ли дивиться тому, что учителя ругали его: Хаим рисовал не «как все»...

В школе Кругера он учился вместе с Михаилом Кикоиным, отец которого служил в банке. Что касается Хаима, то «ему приходилось довольствоваться булкой, селедкой и солеными огурцами, которые каждую неделю присылала из деревни мать». Вместе с Михаилом Хаим и отправляется учиться дальше – в Вильно, город, который называли порой «восточноевропейским Иерусалимом». Этому путешествию помог «скверный анекдот». Хаим, вернувшись из Минска, имел неосторожность нарисовать портрет мясника. Сыновья персонажа сочли это оскорблением (и отца, и веры) и избили мальчика так сильно, что мать Хаима подала жалобу в суд. Суд присудил то ли 15, то ли 25 рублей компенсации, которой как раз хватило для того, чтобы отправиться в Вильно.

Виленское иудаистское общество поощрения художеств (или Попечительский комитет талмуд торы) направило его в Виленскую рисовальную школу. Ее иногда называли еще Академией, и в 1904 году она была признана лучшей из рисовальных школ в России. Возглавлял ее академик Иван Петрович Трутнев, который был инициатором создания Виленского художественного общества. В выставках Общества принимали участие художники из Варшавы, Мюнхена, Парижа, не говоря уже о Москве и Петербурге. Короче, три года в Вильно и для Сутина, и для Кикоина много значили. В Вильно был определен дальнейший путь – в Париж.

В 1912 году туда уезжают Михаил Кикоин и Пинхус Кремень, новый приятель друзей из Смиловичей. Кремень родом был из деревни под Гродно под названием Желудок. Он, как и Сутин, оказался младшим в многодетной семье. Пинхус был чуть старше Сутина и, по-видимому, опекал Хаима. Влияние его на Сутина, по крайней мере в юности, было значительным. Как вспоминала Маревна, были годы, когда «Сутин <...> готов был сокрушать все, что критиковал Кремень». По легенде (и по словам Жан-Поля Креспеля), именно «спокойный, жизнерадостный, чуткий, добрый» Пинхус спасет Сутина, когда, доведенный нищетой до крайности, тот попытается повеситься в «Улье».

Но летом 1913 года, когда Хаим сходит с поезда в Париже, о таких ужасах никто не думал. Жизнь виделась в розовом свете. Исследователь творчества Сутина М. Герман пишет, что Хаим, не зная ни слова по-французски, в поисках пути обращался к прохожим с двумя словами: «Монпарнас» и «Кикоин». Оказалось, что этого достаточно. Найдя Монпарнас, он обнаружил Кикоина у кафе «Ротонда». Чуть ли не в тот же вечер друзья отправились в театр на «Гамлета». После спектакля Сутин сказал: «Если в таком городе мы не сумеем раскрыться, не сможем создать великих произведений искусства, грош нам цена».

 

Джентльмены богемы

Цена им была не грош. Но даже грош нужно было заработать. Иногда приходилось исхитряться самым невероятным образом. Скульп­тор Лев Инденбаум, в мастерской которого в «Улье» Сутин иногда ночевал, чуть ли не первый покупатель работ Хаима, рассказывал, что однажды художник пришел с просьбой вернуть свою работу, поскольку... он продал ее второй раз кому-то за три франка. Чертыхаясь, Инденбаум не смог отказать приятелю.

Натюрморты писались со страстью «экспертов по голоду». Маревна вспоминала, как увидела в мастерской Сутина натюрморт с копченой селедкой на тарелке, выжатым лимоном, ножом и вилкой. Не тот ли самый, в расположении предметов которого критики будут находить сходство с человеческой фигурой? Натюрморт, судя по слою пыли на нем, служил долго. Маревна, видно, посетовала, что хорошие продукты пропадают. На что Сутин возразил: «Что ты, если бросить селедку в кипяток, она разбухнет, и я съем ее с картошкой и луком».

В «Улье» были разные компании. Если сдержанный и романтичный Шагал был дружен с поэтом Блезом Сандраром, общался с Гийомом Аполлинером, то любитель бокса и выпивки, непредсказуемый Хаим Сутин по­дружился с «гулякой праздным» Амедео Модильяни. Красавец из Ливорно, Моди, как звали его друзья, умел очаровывать. «Моди был полон прелести, непосредственности и заносчивости, его аристократическая душа обитала среди нас во всей многоцветной, небрежной красоте», – писал Поль Гийом. Модильяни просиживал в кафе, рисуя портреты за франк или бокал вина – до двадцати штук за вечер. Но Маревна (кстати, так художницу звали с легкой руки Горького) в своих мемуарах пишет и о другом: «Благодаря глубоким знаниям итальянского искусства он был великолепным гидом по Лувру и познакомил Сутина с итальянскими примитивистами, художниками кватроченто, – с Джотто, Боттичелли, Тинторетто. Он ввел Сутина в круг блестящих молодых художников <...> Пабло Пикассо и Диего Риверы, поэтов Жака Кокто, Гийома Аполлинера и Макса Жакоба <...> композитора Эрика Сати». Справедливости ради надо заметить, что Модильяни с Сутиным проводили время не только в Лувре, но и в кабаках, где Моди тоже не было равных...

Кстати, он же познакомил Сутина с Леопольдом Зборовским. Зборовский был поэтом, приехавшим из Польши изучать словесность в Сорбонне, но во время войны, за неимением лучшего, начавшим торговать работами художников, с которыми просиживал в «Ротонде». Точнее, он предлагал парижским торговцам их работы. С Модильяни у Зборовского был договор. С 1916 года он платил ему 15 франков в день (к 1920 году сумма выросла до 3 тыс. франков в месяц), а тот отдавал ему свои произведения для продажи. Зборовскому удалось не только как-то ввести в рамки разгульную жизнь художника (по крайней мере, историк Жан-Поль Креспель утверждает, что за три года этого соглашения – до смерти в 1920 году – Модильяни написал свои основные работы), но и поднять цену с 50 до 400 франков за портрет его работы. Видимо, Модильяни убедил Зборовского взять под свое крыло и картины Сутина. Во всяком случае, в 1919 году Збо купил несколько работ Сутина по 5 франков за каждую и отправил его на три года подальше от Парижа, с его военными бомбардировками, голодом и соблазнами пьяных застолий. Вначале в городок Сере во французских Пиренеях, а затем – на Ривьеру в Кань-сюр-Мер. Оба места были давно облюбованы французскими художниками.

И видимо, Сутину поначалу там было неплохо. Тем более что туда же приезжают парижские друзья. В частности, по воспоминаниям Маревны, в Кань-сюр-Мер Моди и Сутин какое-то время «жили и работали вместе; их дружба была настоящей и прочной, с чувством преданности с обеих сторон». Там, считают критики, сложился фирменный стиль Сутина – «драматический колоризм <...> одержимость рубиново-красными тонами <...> деформации изображения, открытая эмоциональность письма» (В. Кулаков). Там в 1920-м Сутин узнал о смерти Модильяни в Париже. Именно там его охватывает депрессия. К 1923 году Сутину явно осточертел Лазурный Берег. Сохранилось его письмо Зборовскому 1923 года из Каня. Его можно было бы счесть трагикомичным, если бы не подлинное отчаяние, которым оно наполнено. Поблагодарив за письмо и денежный перевод, Сутин пишет: «Первый раз в жизни я не в состоянии ничего делать. Мне плохо. Я деморализован, и это сказывается на работе. Я написал только семь холстов. Прошу Вас простить меня за это. Я хотел уехать из Кань-сюр-Мер, я больше не в силах выносить этот пейзаж. <...> Я должен писать мерзкие натюрморты вместо пейзажей. <...> Не могли бы вы сказать мне, куда податься, поскольку уже несколько раз я собирался возвращаться в Париж». Поразительнее всего, что для Сутина самый важный аргумент – не то, что ему плохо, а то, что «это сказывается на работе».

Можно представить, с каким чувством Зборовский читал этот крик души. Скорее всего ему хотелось послать подальше (гораздо дальше Ривьеры!) и Сутина, и его работы, которые скорее отпугивали, чем привлекали покупателей. Легенда гласит, что однажды после скандала с женой, которая явно не была поклонницей странного таланта Хаима Сутина, Зборовский вырвал из подрамников несколько холстов своего подопечного и сунул их в печку. По другой версии, отдал кухарке. Но им не суждено было сгореть. Потому что на следующий день к Зборовскому заглянул американский коллекционер Альфред Барнс, маленький старичок в очках, в сопровождении поэта Поля Гийома. Барнс и углядел на стене маленькую работу Сутина, поинтересовался, кто этот парень и есть ли еще его работы. Збо, сказав, что часть работ хранится у приятеля, понесся на кухню к печке и извлек холсты Сутина. Остальное было делом техники – нагреть утюг, прогладить загибы через тряпку и представить американцу все в лучшем виде. Барнс смотрел долго и купил все работы Сутина, которые нашлись у маршана. «Как я мог сомневаться в таланте Сутина, что я за идиот!» – радостно сообщил Зборовский Маревне, рассказывая эту историю. Так взо­шла звезда Хаима Сутина, одного из самых необычных гениев ХХ века.

Кстати, чуть позже Сутин возненавидел все свои работы, сделанные в Сере. Отчего – неизвестно. Но, разбогатев, он скупал их, чтобы... немедленно уничтожить. Мадлен Кастен, в имении которой Сутин гостил несколько лет подряд в 1930‑х, вспоминала, что даже говорить о покупке новой картины Сутина можно было только после того, как ему находили два-три его же полотна с видами Сере. «Сутин закрывался у себя, долго рассматривал их и затем рвал и сжигал даже кусочки холста». Ну, в том, что сжигал, как раз ничего странного. Чтобы никому не пришло в голову их сшивать и, подновив, снова продавать, как это приключилось однажды. А кроме того, он все-таки был родом из той же страны, что и другой одержимый талант, сжегший второй том «Мертвых душ».

 

Неисповедимое парижское счастье

Однажды Сутина спросили: «В вашей жизни было, наверное, какое-то несчастье». «Как вам это могло прийти в голову? – возмутился тот. – Я всю жизнь был счастливым человеком».

С этим трудно не согласиться, когда читаешь письма Сутина, написанные в 1939-м из Бургундии, некоему кавалеристу Жоржу Грогу, который (можете себе представить!) оказался родом из-под Минска и даже знал Смиловичи. На носу вторая мировая, самые разумные люди собирают монатки и уезжают в Штаты. А еврей Сутин, сидя в бургундской глуши, жалуется кавалеристу Жоржу, который служит в Алжире, на отсутствие... бумаги и красок в магазинах: «Если сможешь купить мне в Алжире тюбики масляной краски и гуашь, покупай все, что найдешь. Привезешь их, когда приедешь на праздники. Ты меня очень обяжешь. Раввин Ибрагим, которому ты посылаешь привет, передал мне наконец мои семейные документы из Смиловичей. Он, если помнишь, когда-то преподавал там древнееврейский. <...> Я встретил также Исаака Спорча из Минска, который работает у одного парижского торговца картинами. Он мне иногда приносит краски, потому что мне без того просто не выжить...» Та же просьба – «краски в тюбиках или в коробках, покупай все!» – повторится в письме 1940 года, когда немцы были уже на подступах к Арденнам...

Сутин действительно не мог жить без живописи. Ему везло: вокруг почти всегда были люди, которые были готовы, как минимум, помочь с красками. Как максимум, спрятать от немцев, когда те оккупировали Францию. Счастливчик Хаим Сутин не был арестован, не попал в фашистский концлагерь. Всегда находились женщины, готовые его опекать и, возможно, любить. Он умер в Париже в 1943 году, не дожив до пятидесяти лет, от мирной болезни – язвы желудка, которой страдал всю жизнь, то ли во время операции, то ли ночью после нее. За его гробом на Монпарнасском кладбище шли Карко, Кокто и Пикассо.

Его друзья юности Михаил Кикоин и Пинхус Кремень не были такими счастливчиками, как Хаим Сутин. Пинхус Кремень, с которым Сутин рассорился, то ли не сойдясь во взглядах на творчество Сезанна, то ли обидев друга неблагодарностью и швырнув ему в лицо деньги, дожил до 91 года. Говорят, на вопрос о Сутине Кремень отвечал, что никогда не слышал о таком художнике. В 1923 году Пинхус остепенился, женился, родил сына... После второй мировой войны построил себе дом в Сере, столь любимом художниками. Сутин, разумеется, не в счет.

Михаил Кикоин женился и того раньше – в 1915-м у него уже была дочка Клэр, а потом родился и сын Жак (Янкель). За полвека он написал больше двух с половиной тысяч картин, многие из которых хранятся в крупнейших музеях мира. Он умер в 1968-м, в 76 лет, на вилле дочери на Лазурном Берегу, на мысе Антиб. За год до смерти Кикоин написал портрет старого друга Хаима Сутина.

Несмотря на музеи и успех у галеристов, долгое время считалось, что и Кикоин, и Кремень все же остались в тени своего друга. Впрочем, Маревна, например, была убеждена, что их работы заслуживают большего признания любителей искусства, чем приговора «Сутины для бедняков». Их вина была только в том, что они были не гениями, а просто талантливыми художниками.

Хаим Сутин. Натюрморт с селедками.
1916 год. Коллекция Е.Ф. Грановой
(Кати Гранофф), Париж

Пинхус Кремень. Городок. 1926 год

Пинхус Кремень. Дама в шляпе. Около 1920 года

Михаил Кикоин. Пейзаж в окрестностях Анне-сюр-Серен. Около 1928 год.
Частная коллекция

Хаим Сутин. Вид на Сере (фрагмент). Около 1919 года.
Частная коллекция

Амедео Модильяни. Портрет Леопольда Зборовского. 1918 год.

Художественный музей, Сан-Паулу, Бразилия

 

Хаим Сутин. Автопортрет. Около 1918 года. Музей искусств,
Принстонский университет

Хаим Сутин. Двое детей на дороге. Около 1942 года.
Музей искусств и истории, Женева, Швейцария

  добавить комментарий

<< содержание 

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.