[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ОКТЯБРЬ 2010 ТИШРЕЙ 5771 – 10(222)
Ицик Мангер. Песни Пятикнижия
Валерий Дымшиц
Моя прапрабабушка говаривала: «Верно Хумеш (Пятикнижие) книга не человеческая, а истинно Б-жественная. Я ее всю жизнь каждый год перечитываю, а она все не наскучит». Полагаю, она читала не само Пятикнижие, а «Цейне-Рейне», пересказ на идише вместе с комментариями и мидрашами, своего рода библейский роман. А «Цейне-Рейне» не могла ей наскучить, потому что она твердо знала: это не только для нее писано, но и про нее.
Каждый еврейский писатель, поверивший в свое призвание национального писателя, рано или поздно садился писать свою Библию. Библия Мангера – ностальгическая Библия. Ведь для его читателя, жителя большого города, старый штетл был не менее далекой и не менее важной частью национальной мифологии, чем библейский Ханаан. Это с одной стороны, а с другой, быть может, это и есть новая «Цейне-Рейне», та самая, которая не наскучит. Ведь лирические баллады «Хумеш-лидер» возвращают читателю ощущение, что книга Бытия – не древний восточный эпос вроде «Гильгамеша», а что-то очень близкое; книга, написанная если уж не о нем самом, то и не о праотцах, а, в крайнем случае, о прадедах.
Мангер называет «Цейне-Рейне» в качестве источника своей книги «Хумеш-лидер» («Песни Пятикнижия»). «Цейне-Рейне» была составлена в начале XVII века, тогда же появились пуримшпили, еще один источник «Хумеш-лидер». И «Цейне-Рейне», и пуримшпили всецело принадлежат эстетике барокко, любимому и, в сущности, единственному всецело адаптированному народной культурой евреев Восточной Европы европейскому стилю. Им присуще барочное смешение высокого и низкого, трагедии и фарса, барочные густые тени и неожиданно выхваченная светом деталь. Все это есть и в стихах Мангера.
«Хумеш-лидер» – книга очень еврейская (не только по теме и языку), но вместе с тем и очень европейская. В библейских балладах Мангера есть очарование подлинного примитива, которое было присуще, например, художникам Кватроченто. Мадонна сидит у окна, а за окном родной городок художника где-нибудь в Умбрии или Тоскане, и итальянский мужик пашет поле, и убегает вдаль дорога «печальная и прекрасная», и над миром разлито сфумато, дымка столь любимых Мангером сумерек.
Напряжение этой удивительной книги – напряжение между европейским модернизмом и еврейским поздним Средневековьем, между Библией и повседневностью – точно задано двумя предисловиями: первое – стихотворение в прозе во французском духе, а второе – рифмованная проза, стилизованная под предисловие к средневековой народной книге. Взяты крайние точки, уравнивающие противоположные эстетические полюса, поэзию и прозу: стихотворение в прозе и проза в стихах. В этом напряжении суть «Хумеш-лидер»: поэзия библейской прозы выражена в городской балладе, самом прозаическом из поэтических жанров.
В оригинале баллады «Песен Пятикнижия» были впервые опубликованы в Варшаве в 1935 году и впоследствии вошли в книгу «Медреш Ицик» («Толкование Ицика»). Эта книга, впервые изданная целиком в 1950 году в Париже, кроме «Хумеш-лидер» включает в себя еще три цикла «библейских» баллад: «Портновский подмастерье Ноте Мангер читает Танах», «Руфь» и «Мегиле-лидер» («Песни книги Эсфири»).
Черновцы. Город, в котором родился Ицик Мангер. Рисунок Анатолия Каплана. Фрагмент
Избранные баллады из книги «Песни Пятикнижия»
Дар моему отцу, искусному и превосходному портному Гилелю б. Аврому Мангеру
Песни, собранные в этой книжке, шалят с убеленными сединой бородами праотцев и с концами платков праматерей.
Такое вот интермеццо, что-то вроде видений в духе народной баллады.
Искушенный читатель заметит, что ландшафт, в котором действуют персонажи Пятикнижия, не ханаанский, а скорее славянский. Я представлял себе Восточную Галицию.
Этот ландшафт с ветлами вдоль дороги, вишневыми садами и странными тихими сумерками мерцает в моих воспоминаниях о раннем детстве.
В обрамлении этого ландшафта мой отец, когда он был странствующим портновским подмастерьем, затверживал пуримшпили и разыгрывал их со своими товарищами.
Пока я писал эту книгу, шутовской колпак пуримшпиля маячил перед моими глазами.
Так же как мамины поэтически-благочестивые пантомимы над Тайч-Хумешем.
Кстати, о ландшафте.
Некогда, уезжая из Черновиц на каникулы к деду.
В повозке деда, балаголы Аврома Мангера. Вечер. Смеркается, смеркается. Тучи уже не тучи, а удивительные создания, что висят и лежат на ветлах вдоль дороги и пугают детскую душу.
О, сладостный детский страх! Не везет ли меня дед как Исаака на жертвоприношение?
У деда грустные глаза. У его кнута красное кнутовище. У каурой правой пристяжной ободран бок.
Хвала Тебе Г-сподь хвала / Меня Ты укрепил / Чтоб слабою своей рукой / Свой труд я завершил / Усердно, долго я сдувал / Пыль с наших праотцев / Веков серебряную пыль / И пыль высоких слов / И вот живые праотцы / Стоят передо мной / Они приветствуют тебя / Читатель дорогой / Теперь ты должен им внимать / Уста их святые готовы / О чудесах рассказать / А тот кто книгу сочинил / На то все силы положил / Зовется Ицик Мангер он / Волошскою землей рожден
Праотец Авром стыдит Лота
«Лот, сядь и выслушай – срамота!
Ты же без просыху пьешь.
Вчера в “Золотом олене” опять
Устроил грязный дебош.
Так может Ицик Мангер, портной,
Тебе не пристало так:
Две дочери в девках который год,
И ты, тьфу-тьфу, не бедняк.
Побойся Б-га: есть у тебя
Зерно и домашний скот.
О каждом гое, что мертвую пьет,
Услышишь: хлещет как Лот.
В канун субботы совсем не грех –
По маленькой, как говорят,
Когда на столе гефилте-фиш
И свечи святые горят.
Но ты-то хлещешь дни напролет.
И как не льет из ушей?
Так может Гаврила, шабес-гой,
Но так не должен еврей.
Подумай немного – когда-нибудь
Начнут болтать про меня:
“Племянник Аврома пьяница был,
Подонок – ну и родня!”
И так болтают… – Слушай же ты!
Выкрест! Позор мне с тобой! –
…Что шадхен не ступит на твой порог,
Как будто твой дом чумной.
Что распоследний портняжкин сын
К тебе не пойдет в зятья.
Седеют косы твоих дочерей,
А ты не бросишь питья.
Лот, сядь и выслушай – срамота!
Ты же без просыху пьешь.
Вчера в “Золотом олене” опять
Устроил грязный дебош.
Так может Ицик Мангер, портной,
Тебе не пристало так:
Две дочери в девках который год,
И ты, тьфу-тьфу, не бедняк».
Три ангела приходят
к праотцу Аврому
Старик Авром сидит на крыльце,
Ест финики, глядя во тьму,
Из дома доносится тихий плач
Праматери Соре к нему.
«Молчи, корова! Слышишь ты, нет?
Ну, хватит уже рыдать.
Наверняка начиталась она
“Цейне-Рейне” опять».
Он протирает очки платком,
На шлях вечерний глядит:
«Как будто тени, как будто дым,
И этот день пролетит».
Три краснобородых турка вдруг
Выходят из тьмы на шлях.
Пришли они, видно, издалека,
Но пыли нет на туфлях.
«Здравствуйте, гости, зайдите к нам
Поужинать, отдохнуть.
Соре моя испекла каравай.
Поди, не близок ваш путь».
Гости садятся вокруг стола
И говорят в тишине
Об урожае, о новостях,
О детях, деньгах, вине.
Соре стоит и слушает их,
И ну рыдать о своем:
«А мы без кадиша, слышь, Авремл,
С тобою так и сгнием».
А гости в ответ: «Нет, реб Авром,
Ваша жена понесет,
Еще успеете справить брис
Раньше, чем год пройдет».
Турки уходят. И в тот же миг
Радость влетает в дом.
На синем бархатном платье брошь
Горит золотым огнем.
Соре поет Ициклу колыбельную
Качает Соре колыбель:
«Спи, Ицикл-отец!
На травке, на лужайке
Пастух пасет овец.
Одна сказала: “Это день”.
Другая: “Это ночь.
Смотри: галантерейщик Берл
Идет из лавки прочь,
У Довид-Бера в кузнице
Железо не звенит,
И мельник перед мельницей
На лавочке сидит”.
Одна сказала: “Это день,
В молельне шум и гам:
Кот-ребе учит с мышкой
Главу из Торы там.
На крышу забралась коза
Солому пощипать,
А Ицикл, а маленький
Никак не хочет спать”.
Пастух сказал: “Ну все, ну все.
Как спорить вам не лень?
Пойдем и спросим Ицикла,
Ночь это или день”.
Ну, спи-усни, мой Ицикл,
Ну, спи-усни скорей,
Пришли пастух и овцы
И спорят у дверей.
Ну, тише-тише, пастушок,
Уйми своих овец.
Ночь это. Видишь – глазоньки
Закрыл Ицхак-отец.
Блестят семь капелек росы
На маковом цветке,
Петух и квочка рядышком
Уснули на шестке».
Пастух сказал: «Ну все, ну все…»
И повернул домой,
А эту песню Соре
Взял в дудочке с собой.
Последняя ночь Агари в доме Аврома
Агарь-служанка в кухне сидит,
Лампа коптит перед ней,
От лампы на серых стенах –
Кошки-мышки теней.
Плачет Агарь. Хозяин ее
Нынче из дома прогнал.
«Только без фокусов. Поняла?
Уйдешь и точка», – сказал.
Авромиха-старостиха вчера
Сказала ему: «Выбирай –
Или служанку из дома гони,
Или развод мне давай».
Из сундучка вынимает Агарь
Нитку коралловых бус,
Шляпку соломенную, за ней
Следом – зеленый бурнус.
Вещи, которые как-то раз
Авром купил ей, когда
Гуляли они на окраине,
Где ходят поезда.
«Дым из трубы паровозной,
Дым из трубы печной –
Такая вот, ой мамочки,
Цена любви мужской.
Куда теперь ты денешься
С ребенком-то грудным?
Возьми билет на поезд,
Прислуживай чужим».
Берет напоследок веник Агарь
И подметает сор…
И что-то под блузкой знает:
Авром ей люб до сих пор.
Тарелки моет последний раз,
Чистит кастрюлю она.
«Дым из трубы паровозной –
Любви мужской цена».
Агарь на полпути
Агарь сидит и плачет
На камне на пути.
«Скажите, ветры, куда мне,
Бедной, теперь идти?»
«Ступай на запад», – один говорит.
Другой: «Ступай на восток».
А третий путает волосы ей,
Наглый такой ветерок.
Она вопрошает птичек,
Порхающих вокруг.
«Ступай на север», – одна говорит,
Другая: «Ступай на юг».
«Аврому я честно служила,
Отец небесный мой,
А эти ветры и птицы
Смеются надо мной!»
Агарь глаза поднимает
И видит караван:
Первым в зеленом халате
Едет турецкий султан.
Он подъезжает ближе
И говорит своим:
«Да это Агарь, та служанка,
Что выгнал Ибрагим!
А этот карапузик –
Ишмоэл, скорей всего,
Пророк сказал нам, что ведем
Свой род мы от него».
Султан слезает с верблюда
И – бух перед ней во прах:
«Нашли мы прародителя
Хвала тебе, Аллах!»
Агарь глазам не верит
И, онемев, сидит.
Серебряный полумесяц
В ее волосах блестит.
Праотец Авром везет Ицика на жертвоприношение
В утренних серых сумерках
Упряжью тихо звеня,
Старый слуга Элиэзер
Запрягает гнедого коня.
Идет Авром. У него на руках
«Сын старости» сидит.
Звезда голубая, чистая
Над старой крышей блестит.
«Трогай, Элиэзер!» Защелкал кнут.
Впереди серебрится шлях.
(Без этих печально-прекрасных дорог
Танах, я скажу, не Танах.)
Ветлы придорожные
Назад побежали гурьбой
Смотреть, не плачет ли Соре
Над колыбелью пустой.
«Куда мы едем, папочка?
На ярмарку в Лашков? Скажи.
А что ты купишь, папочка,
На ярмарке? Скажи».
«Тебе – трубу и барабан,
Солдатиков целый полк,
А мамочке на платье
С тобой мы купим шелк».
Глаза Аврома влажнеют,
Он чувствует, как нож
За пазухою жжется:
«Ну и ярмарка… Что ж,
Элиэзер, жди у мельницы!
Оттуда мы вдвоем
С Ициклом доберемся
До ярмарки пешком».
Элиэзер ворчит на козлах
И все глядит на шлях.
(Без этих печально-прекрасных дорог
Танах, я скажу, не Танах.)
Янкев покупает первородство у Эйсава
«Эйсав, любезный братец,
Зайдите ко мне, я как раз
Ради такого случая
Бутылочку припас».
Эйсав чешет в затылке
И все никак не решит,
Идти или нет: вдруг надует
Маленький хитрый жид?
Но Янкев наливает стакан
И к свету подносит вино,
И видит Эйсав, что красное,
Краснее солнца, вино.
«Дай Б-же, Янкл... – Эйсав пьет. –
…Здоровья!» «И ты не болей», –
Думает Янкев и прячет
Смешок в бороде своей.
Эйсав пьет за стаканом стакан…
И вот уже все на кону…
«А ну-ка, Янкл, давай гоменташ,
Давай – на закуску. Ну?»
«Какой тебе гоменташ, дурак,
Не Пурим сейчас, поди.
Вино бесплатно, само собой,
А хочешь есть – плати.
За эту миску вареных бобов
Первородство мне отдавай,
А если нет – не получишь,
Даже и не мечтай».
Эйсав свое первородство
Из-за пазухи достает.
«Да или нет?» Но миска бобов
Уйти ему не дает.
«На!» – говорит он, и Янкев
Кладет первородство в сундук.
Эйсав бобами чавкает
И чувствует ужас вдруг.
И вдруг он чувствует: в нем растет
Злость не пойми отчего.
Эйсав хватает пустой стакан
И разбивает его…
Рохл идет к колодцу за водой
Заплетая черную косу,
Перед зеркалом Рохл стоит.
Вдруг слышит: отец на лестнице
Кашляет и сопит.
Рохл подбегает к спальне:
«Лея! Отец! Скорей!»
Лея прячет дешевый роман
И выглядывает из дверей.
Глаза ее заплаканы,
Под глазами – круги.
«Хватит уже сегодня читать,
Глаза побереги».
Рохл берет коромысло
И к колодцу идет.
Синие тихие сумерки
Густы, словно мед.
Рохл идет. Вдруг заяц
Дорогу перебежал.
Ва-ва! Ва-ва! – в густой траве
Перепел прокричал.
Сережка золотая
Сияет в вышине.
«Вот, если бы две их было,
Пошли бы такие мне».
Где-то запела дудочка:
Три-ли, три-ли, три-ли.
И пахнут мглой и сеном
Коровы и быки.
Рохл бежит (в Торе сказано:
У колодца он встретится с ней.
Да и кошка с утра сегодня
Намывала гостей).
Рохл бежит. Над ней блестит
Сережка в вышине:
«Вот если бы две их было,
Пошли бы такие мне».
Праотец Янкев встречает Рохл
Янкев устало тащится.
Уже почти темно.
«Вот и колодец слева,
Тут все быть и должно».
Он смотрит в карманную Тору:
«Все, как написано, – вот.
Но если все, как написано,
Что же она не идет?»
Идет, бежит, ой батюшки!
В черной косице – бант.
Прекрасней, чем сказано в Торе, –
Чистейший бриллиант.
«Гутен абенд, мадемуазель,
Я, изволите знать,
Издалека, чужестранец,
Не местный, так сказать.
Я здесь ищу, изволите знать,
Дядюшку моего,
Вы, мадемуазель, наверняка,
Слышали про него.
Мой дядя Ловн, изволите знать,
Вовсе не абы кто.
Ходили слухи: у него
Мильонов чуть не сто».
«Лаван Харранский? Неужель!
Ведь это мой папа!»
«А вы, я понимаю,
Наверно, фройляйн Ра?..»
«А вы – Иаков, мой кузен», –
Краснеет вдруг она,
И Янкев думает про себя:
«Да-а, девка недурна!»
Берутся за руки они,
И ветерок ночной
Хватает их и в тот же миг
Уносит за собой.
Праотец Янкев поет серенаду под окном Рохл
Пока ты там уже давно
Вкушаешь сна усладу,
Я под окном тебе пою
С гитарой серенаду.
Мой дядя бдит, как пес цепной.
«Жди – говорит – и точка!»
Понять не может дядя мой,
Что я дошел до точки.
Тебя, любовь моя, семь лет
Я должен дожидаться,
Мне от волос твоих и глаз
Ой некуда деваться.
Тружусь я в поле целый день,
А только ночь настанет,
Покоя нет: меня к тебе
Ну как магнитом тянет.
Поймет лишь месяц в небесах,
Как трудно строить куры,
Как тяжки, тяжки, тяжки мне
Все эти шуры-муры.
Сегодня я семь раз чертил
«РОХЛ» на песке рукою,
Сегодня в поле встретился
С гадалкою хромою.
Потертую колоду карт
Она в руке держала,
И сколько я ни спрашивал,
Все время отвечала:
«Две девки втюрились в тебя,
Ты сохнешь по одной,
Но той из них, что старше,
Быть твоей женой».
И хоть гадалка речь свою
Вела обиняками,
Я знаю, речь о Лее шла,
С трахомными глазами.
Пусть карга себе болтает,
Пусть мой дядя смотрит грозно,
Он поставит нам хупу
Рано или поздно.
Тебя, любовь моя, семь лет
Я должен добиваться,
Мне от волос твоих и глаз
Ой некуда деваться.
Праотец Янкев разучивает с сыновьями «продажу Йойсефа»
«Рувн, самый старший мой сын,
Чего ты там застыл?»
«Отец наш Янкев, готовы мы
Разыгрывать пуримшпил».
«Йойсеф, самый любимый мой сын,
Где рубаха твоя?
Братья будут тебя опять
Продавать в чужие края.
Как бросят тебя в яму,
Надо, чтоб ты вопил,
Тебе, дитя мое, не впервой
Играть этот пуримшпил.
Когда дойдешь до гробницы
Рохл, матери твоей,
Поплачешь взаправду над камнем ее
И тихо скажешь ей,
Что Янкев снова готов семь лет
Служить от звонка до звонка,
Чтоб перед смертью еще хоть раз
Коснуться ее волоска.
А дальше, Йойсеф, что да как
Ты знаешь. Дальше – сон,
В котором уже семь тучных коров
Увидел фараон.
Сон его истолкуй, да смотри,
Все правильно предреки,
И, ради Б-га, для меня
Не забудь мешочек муки!
И, ради Б-га, не забудь,
Йойсеф-праведник мой:
Поосторожней на этот раз
С хозяйскою женой!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Эй вы, детки, поживей,
Ну, кто еще роль забыл?»
«Отец наш Янкев, ты же нам
Испортил весь пуримшпил».
Перевод с идиша Игоря Булатовского
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.