[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ОКТЯБРЬ 2010 ТИШРЕЙ 5771 – 10(222)
П
Михаил Эдельштейн
1.
Граф Т. по прозвищу Железная Борода, владелец Ясной Поляны и знаток восточных единоборств, на основе которых он создал систему непротивления злу насилием (сокращенно «незнас»), направляется в таинственную Оптину Пустынь. Его преследуют агенты охранки, которых граф-непротивленец уничтожает в товарных количествах. Кроме агентов ему встречаются карликовые индейцы, стреляющие отравленными стрелами (привет «Сокровищам Агры»), и говорящая лошадь, останавливающая графа, когда он, в отместку за плотский грех с крестьянской девкой[1], собирается отрубить себе палец (привет «Отцу Сергию» и «Холстомеру»).
Но главное: графу Т. является некто Ариэль Эдмундович Брахман, который представляется творцом всего окружающего мира и, следовательно, самого графа. Оказывается, Т. – персонаж романа, который бригадным методом сочиняют пять человек. Среди прочих колоритных типов в пятерку входит не названный по имени «метафизик абсолюта» – злой автошарж Пелевина, – отвечающий за внутренние монологи графа и его «мистические прозрения» («Посмотрели бы вы, как он рецензии на себя читает. Шуршит в углу газетой и бормочет: “Как? Погас волшебный фонарь? А что ж ты в него ссала-то пять лет, п...да? Ссала-то чего?”»).
Имя Ариэль досталось бригадиру-редактору Брахману от дедушки-каббалиста («не шарлатана из тех, что торгуют фальшивым знанием в глянцевых журналах, а истинного эзотерика»). Хотя тот был не евреем, а сыном ксендза, но имя внуку подбирал «по своим каббалистическим выкладкам». В результате Ариэль терпеть не может евреев.
– За что?
Ариэль засмеялся:
– Да вот за имя свое главным образом. Попробовали бы вы с таким вырасти в бандитском дворе, вопроса бы не возникло. Ладно бы я действительно евреем был – у них хоть маца с христианской кровью есть, чтобы на время забыться, скрипочки там всякие. А тут вообще никакой отдушины.
Впрочем, есть от дедушки и польза: Ариэль унаследовал от него знание, как выходить на связь с литературными героями. Надо написать на полях вокруг печатного текста буквы еврейского алфавита (обязательно против часовой стрелки), сжечь страницу и выпить воду с пеплом. Таким способом он и устанавливает контакт с графом Т.
От Ариэля граф узнает, что прежний владелец издательства, где идет работа над романом, собирался «подготовить прочувствованную книгу о том, как граф Толстой на фоне широких полотен народной жизни доходит до Оптиной Пустыни и мирится перед смертью с матерью-церковью». Проект был заведомо неокупаемый, но хозяин надеялся, что его «после такого патриотического дела пустят бюджет пилить». Однако наступил кризис, на издателя наехали чекисты, и он отбыл в Лондон.
Издательство перешло к чеченцам, которые решили превратить главного героя в графа Т. («маркетологи говорят, сегодня граф Толстой интересен публике только как граф, но не как Толстой… Если “Анну Каренину” и “Войну и мир” до сих пор читают, это для того, чтобы выяснить, как состоятельные господа жили в России, когда Рублевки еще не было»), героя-одиночку, возрастом лет около тридцати – старец на роль главного героя не годится, – который пробирается в Оптину Пустынь
с приключениями и стрельбой. Ну еще с эротическими сценами и умными разговорами, с учетом того, что на рынке востребован влюбленный герой байронического плана.
– Что значит – байронического плана?
– Байронический… Ну, это типа такой Каин и Манфред. Утомленный демон с зарплатой от ста тысяч долларов в год.
– А если меньше?
Ариэль усмехнулся:
– Какой же байронизм, если денег нет.
В финале граф «поднимается на пригорочек, крестится на далекий крест и понимает, что был конкретно неправ перед церковным начальством».
Кающегося графа пытаются продать пиар-отделу патриархии, но церковь оплачивать возвращение блудного сына отказывается. В отместку криэйторы сочиняют историю à` la Дэн Браун про древнеегипетский культ кота-гермафродита, адепты которого якобы первыми перешли от политеизма к единобожию: «Суть их плана сводилась к тому, чтобы оставить гермафродита с кошачьей головой единственным богом, а всех остальных богов объявить демонами. Но, поскольку подлинный образ гермафродита следовало скрыть, решено было заманить людей в ловушку, использовав в качестве приманки невидимый идол нематериальной природы». С этой целью египтяне заслали молодого жреца Моисея к иудеям – «дикому кочевому народу, острая практическая сметка которого сочеталась с трогательной наивностью в духовных вопросах… Было предсказано, что через древних иудеев учение единобожия распространится на весь мир и даст множество ветвей – и все души, уловленные с его помощью, уйдут в созданное египетскими магами черное озеро тьмы, где будут поглощены гермафродитом». Верховным жрецом кошачьего культа в современной графу Т. России оказывается обер-прокурор Синода Победоносцев.
Вскоре, впрочем, от египетского следа отказываются, а вместо романа начинают делать компьютерную стрелялку «Петербург Достоевского»: «Пиндосы выпустили шутер для иксбокса, называется “Петропавел”. Про то, как четыре американских моряка – негр, еврей, грузин и китаец – спасают мир от двухголового русского императора, которого гуннская принцесса Анастасия родила от Распутина. И мы хотим нанести ответный удар. Но сложность в том, что удар нанести тут мало, надо еще, чтобы пиндосы его купили».
Американцы, однако, шутер не покупают: «Им сценарий не понравился. Особенно с того места, когда Достоевский приземляется в Нью-Йорке. Они письмо прислали, вежливое такое. Идея, мол, интересная, динамично, но в целом вынуждены отказаться. У вас, мол, в одном эпизоде хор гарлемских евреев поет песню “черный moron[2], я не твой”, а в другом появляется темный властелин по имени Батрак Абрама. Вам не кажется, что тут какое-то противоречие в мировоззрении? Потребитель, мол, запутается».
На этом этапе церковь проявляет-таки интерес к проекту, и шутер решено конвертировать обратно в роман. Новый заказчик требует обрисовать «духовные мучения графа», «передать весь ужас церковного проклятия» и «показать, что бывает с душой-отступницей после извержения из церкви». Но тут уже граф Т. не выдерживает и решительно берет свою судьбу в собственные руки…
2.
Таков сюжет последнего на сегодня романа Виктора Пелевина «Т» (М.: Эксмо, 2009). Ключевым словом в отзывах на него рецензентов оказалось слово «усталость»: «Она явственно проступает и в тексте, вроде бы энергичном, местами остроумном и все же невыносимо тяжелом для прочтения, отягощенном избытком никуда не ведущих аллюзий, обилием ребусов и затейливых, но по сути пустых философских диалогов о кажимостях, мнимостях и нереальности писательских выдумок. “Зачем это вообще читать?” – вопрос, который начинает преследовать с первых же страниц книги» (Майя Кучерская). Основная мысль критиков – Пелевин окончательно исписался: «Роман оставляет впечатление не вымученного даже, а скорее вытравленного из себя. Собранного по стенкам, исторгнутого из практически пустого уже желудка» (Вадим Нестеров); «густопсовая пелевинскость» (Анна Наринская).
Все это и так, и не так. В том смысле, что все процитированное, в общем-то, верно (разве что насчет «невыносимой тяжести для прочтения» готов поспорить), но с тем же успехом может быть приложено и к любому другому пелевинскому тексту. Ну да, Пелевин есть Пелевин есть Пелевин. Но это было ясно с первых его вещей. Всякое новое произведение Пелевина – по сути, модифицированная версия его же предыдущих сочинений. Все они полны никуда не ведущими аллюзиями, ребусами и затейливыми, но пустыми философскими диалогами. И вопрос «Зачем это вообще читать?» относится к «Т» в той же мере, что и, допустим, к «Жизни насекомых» или к «Числам». И замечательное определение, данное новому пелевинскому роману Натальей Кочетковой в «Известиях» – «ярмарочный балаган, Comedy Club для продвинутых, которым хватит ума и начитанности посмеяться над тем, как автор покрошил в буддизм теорию Ролана Барта о множественности прочтений текста, приправил получившееся блюдо психоанализом и украсил “вишенками” из детективов Конан Дойла и Бориса Акунина», – приложимо (разве что с заменой имен) практически к любому его тексту.
Короче говоря, одно из двух: волшебный фонарь либо светит как светил, либо никогда и не горел вовсе. Но уж точно не погас.
Тут, разумеется, неизбежно возникает вопрос: «Так был ли фонарь?», на который существует два равноправных ответа. Конечно, Пелевин ни разу не писатель, если вкладывать в это понятие минимально серьезное содержание. Но в то же время он очень талантливый фельетонист, который в своей нише фельетонного описателя действительности с философскими претензиями много лучше западных аналогов. Пелевин – это практически единственное (может быть, еще Акунин) реальное достижение российского литературного мейнстрима, один из немногих нестыдных экспортных продуктов отечественного производства.
Здесь имеет смысл заметить, что, несмотря на все сказанное выше о неизменном равенстве Пелевина самому себе, определенная «смена парадигмы» в его прозе все же произошла. Он отбросил всяческую маскировку и перестал притворяться писателем и делать вид, будто пишет романы (этим, кстати, и объясняется во многом недоумение, сквозящее в рецензиях на «Т»). Процесс этот, впрочем, начался не вчера, в «Т» он лишь нашел свое предельное выражение. Если до «Чапаева и Пустоты» включительно о Пелевине еще можно было, при всех оговорках, говорить как о факте художественной литературы, то хваленый «Generation “П”» был уже в чистом виде фельетоном, хотя, надо признать, изумительно остроумным. Все, что там оставалось от романа, вся эта попытка освоения аккадской мифологии и прочее, было, конечно, из рук вон.
И последний его роман представляет собой почти столь же остроумный[3], очень изобретательный, в меру злой и социологически точный фельетон, где бригада авторов, управляющих героем, – это метафора одновременно и построенного на манипулировании социума, когда человека дергают за ниточки все кому не лень, и отношений человека с Б‑гом:
– Ваш дедушка случайно не объяснял, зачем Б‑гу нужен устроенный подобным образом мир?.. Что, Б‑г наслаждается спектаклем? Читает книгу жизни?
– Б‑г не читает книгу жизни… Он ее сжигает, граф. А потом съедает пепел[4].
Итак, Пелевин не столько писатель, сколько яркий фельетонист, обладающий несомненным даром придумывать для окружающих явлений точные, смешные и запоминающиеся ярлычки. Проблема тут вот в чем. В конце 2009 года портал OpenSpace провел опрос «Самый влиятельный интеллектуал России» – Пелевин победил с большим отрывом. В критике титул «главного писателя» закреплен за ним всерьез и надолго, несмотря ни на какие частные недовольства рецензентов. Павел Басинский после «Т», пусть не без некоторой иронии, определил Пелевина как «почти что Достоевского наших дней». Что уж говорить о «простых» читателях: достаточно набрать в любом поисковике что-нибудь вроде «Пелевин и буддизм» (а после нового романа наверняка еще и «Пелевин и каббала»), чтобы выскочили ссылки на несколько тысяч записей.
Виктор Пелевин
Конечно, до сих пор находится немалое число умных людей, которые готовы всерьез обсуждать философские глубины творчества братьев Стругацких. Так что появлению ученого слова «онтология» в критических статьях о Пелевине удивляться не стоит. И все же ситуация, когда сколь угодно талантливый фельетонист воспринимается как «наше все» и едва ли не как религиозный учитель, – более чем очевидный сигнал общего неблагополучия литературной системы и, если угодно, интеллектуального нездоровья соответствующей среды.
Конечно, однообразие пелевинских вещей можно объяснять по-разному. Выше речь уже шла про наиболее распространенную версию: Пелевин устал, вероятно, вследствие кабальных условий контракта с «Эксмо», требующих от бедолаги выдавать каждый год по роману. Эта гипотеза действительно многое объясняет: и ту злость, с которой описывается в романе издательский мир, и явную затянутость «Т» (в контракте может быть пункт, оговаривающий объем представляемой автором рукописи).
Однако у меня есть подозрение, что дело все же в другом. Просто сам Пелевин тоже всерьез полагает себя учителем жизни и оттого повторяет одну и ту же мантру уже второе десятилетие. В конце концов, и не такие пропадали в окрестностях Шамбалы, в тибетских снегах – вспомнить хоть Сэлинджера.
Дмитрий Быков находит главное достоинство «Т» в точности изображения России нулевых: «В этой России очень много осколков, обломков и обрывков былых идеологий, философских систем, империй и эпох; в целое они не складываются, но создают впечатление живописной и богатой свалки». Все так, нужно лишь добавить, что как Москва «Чапаева и Пустоты» была создана прококаиненным Котовским, так и Россия 2000‑х, безусловно, вымечтана Пелевиным. Только в такой России он и может быть писателем и интеллектуалом номер один – главный эклектик нашей эклектичной и невсерьезной эпохи.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
[1] Она, впрочем, оказывается опростившейся по заветам графа горожанкой и по возращении в Петербург выпускает бестселлеры «Как соблазнить аристократа», «Как соблазнить гения» и «Моя жизнь с графом Т.: взлеты, падения и катастрофа».
[2] Мудак (англ.).
[3] «На сырой стене каждые несколько метров повторялось одно и то же странное граффити – три строчки, написанные друг под другом разной краской и почерком, словно через трехцветный трафарет:
Б‑г умер. Ницше.
Ницше умер. Б‑г.
Оба вы педарасы. Vassya Pupkin».
[4] Почему «авторов» много, призван объяснить следующий фрагмент, где Ариэль пересказывает графу Т. услышанное от дедушки-каббалиста: «“Элоим” <…> есть множественное число от “Эллой”, или “Аллах”, если убрать малосущественные маркеры гласных. Обращаясь к могуществам, каббала говорит “Аллахи”. Разумеется, эта наука, столь пунктуальная в ничтожных мелочах, не может вот так запросто взять и оговориться в самом главном. Но заменить множественное число на единственное она тоже не может, чтобы не разрушить собственных уравнений силы. К этому факту просто стараются не привлекать внимания. Официально Б‑г один, однако скрытое эзотерическое ответвление каббалы хорошо помнит, что творцов на самом деле много и всех нас создают разные сущности».