[<<Содержание] [Архив]       ЛЕХАИМ  ИЮЛЬ 2011 ТАМУЗ 5771 – 7(231)

 

Возращение в Ракитное

 

Давид Бергельсон

Отступление

Пер. с идиша И. Некрасова

М.: Текст; Книжники, 2011. — 192 с. (Серия «Проза еврейской жизни».)

Творчество зачинателей классической прозы на идише было тематически обращено к миру «простого человека». Для многих прозаиков второго и третьего поколения важно было доказать (прежде всего самим себе) возможность существования на этом языке литературы, раскрывающей опыт и сознание интеллигента-одиночки, а не коллективное бытие демоса. Разумеется, это предусматривало довольно существенное изменение художественного языка.

Ранняя проза Давида Бергельсона — пример удачного ответа на этот вызов. Утонченные духовные искания одиноких героев, трепетные чувства почти тургеневских девушек, и при этом — новомодный для того времени импрессио­нистический стиль: не Тургенев все же, а, положим, Борис Зай­цев. Так написан роман «После всего» («Миреле» в русском переводе), так же (и еще более характерно) — «Отступление» (1913). Главных ге­ро­ев-ин­тел­ли­ген­тов двое: Мейлах, бывший революцио­нер, после ссылки вернувшийся в родное местечко Ракитное, открывший там аптеку и внезапно умерший (подразумевается — покончивший с собой, приняв одно из снадобий), и его друг Хаим-Мойше, приехавший в Ракитное, чтобы расследовать обстоятельства смерти Мейлаха. Барышень трое: одна красива и стройна, другая молчалива, третья прекрасно воспитана. Кроме того, есть множество эпизодических персонажей. Само собой разумеется, причина самоубийства Мейлаха — не то чтобы несчастная любовь (это было бы вульгарно!), но комплекс сложных душевных и духовных переживаний, связанных с отношениями с каждой из трех девушек.

Что придает этой истории многомерность? Как ни странно, сопротивление материала — житейского и, скорее всего, языкового. От последнего, конечно, в русском переводе (хотя он выполнен Исроэлом Некрасовым, счастливо сочетающим в себе даровитого литератора и эрудированного фи­ло­лога-идишиста) остаются лишь намеки, пусть и значимые. Там и сям вылезает нечто слишком, для романа такого жанра и типа, физиологичное, материальное, даже «непристойное», связанное притом — совершенно по-еврейски — со священными предметами и сторонами жизни. И именно потому, что Бергельсон — большой писатель, он не пытается эти несоответствия сгладить, наоборот, подчеркивает и обыгрывает их. Вот каким предстает в конечном итоге Ракитное:

 

Матери пичкают детей яйцами и потеют. Отец-лавочник, люстриновый отец, стоит на пороге большого магазина и припоминает, сколько пар валенок для зимы заготовлено у него на чердаке, покашливаньем прочищает легкие и перекладывает клочки ваты из одного уха в другое.

 

Перед нами — потная, пахучая еврейская провинция, рай банально философствующих неудачников. Местечковый бунтарь, заведующий талмуд торой, пьет с агентом по продаже швейных машинок и пройдохой-портным, который выбивает для него деньги из должников. Городок переполнен экстернами и курсистками (или «вольнослушательницами»), но слово «окончивший» звучит гордо — таковых, видимо, немного. Брак с инженером — мечта красивых и стройных, хорошо воспитанных девушек и их отцов, патрициев местного масштаба.

А былая революционная деятельность двух друзей! Вот вспоминает доктор Грабай, в прошлом известный (в каком-то «большом городе») деятель «одной из партий».

Синагоги были полны, а синагогальные дворы — тем более… Его, доктора Грабая, водят из синагоги в синагогу, во дворе поднимают на руках, и он говорит. Он уже вовсе не думает о содержании, ведь он уже столько раз перед этим повторил одно и то же, и слова текут сами собой. И всюду, в каждом синагогальном дворе он встречается взглядом вот с ним (доктор Грабай снова указал пальцем на Хаима-Мойше и опять улыбнулся всеми морщинками вокруг глаз). Вот тогда-то доктор решил раз навсегда: «Должно быть, он далеко не дурак, этот рыжий парень».

 

Трудно подавить ассоциации с «Чужбиной» Жаботинского, хотя и без них герой, бегающий из синагоги в синагогу, чтобы снова и снова прослушать одну и ту же речь одного и того же оратора, производит фарсовое впечатление. Впрочем, иначе и быть не может. Именно таких бунтарей и должно порождать Ракитное.

Вероятно, по замыслу автора провинциальная суета должна была восприниматься как фон для внутренней жизни героев. Но получилось иначе: основное действие оказалось от этого фона неотделимо. И в этой неотделимости оно и обретает подлинность. Хотел того автор или нет, книга — снова про идишланд, а не про пытающихся вырваться из него рус­ско-ев­рейских интеллигентов. Точнее, они остаются частью того, от чего пробуют уйти. И потому обречены на вечное возвращение.

Валерий Шубинский

 

Преодоление растерянности

 

Диспут растерянных

М.: Текст; Книжники, 2011. — 317 с. (Серия «Чейсовская коллекция».)

Не секрет, что эмиграция — дело очень непростое. Даже когда она называется «алией», а эмигранты — «репатриантами». Как ни назови эмигранта, он все равно несет с собой унаследованные от прежней страны проживания привычки и комплексы. А поскольку Россия — страна с весьма специфическим историческим развитием, то многочисленные «русские» евреи отнюдь не всегда легко вписываются в жизнь на исторической родине, образуя довольно пестрое сообщество. Особенно это касается людей старшего и среднего возраста, которым труднее менять свои представления и идеологические пристрастия. Столкновение с новой реальностью происходит для них нередко болезненно, и прежде всего это касается учебы в школах и ульпанах, где «растерянные» ученики разного возраста осваивают не только язык, но и основы новой непривычной жизни.

Понятно, что необходимость создания «плавильного котла» вынуждает принимающую сторону разбираться, чем дышат олим — новые иммигранты. Одно из таких исследований было проведено в тель-авивской школе «Шевах-Мофет» и получило название «межкультурного семинара». Судя по предисловиям Семена Парижского и Даниэля Марома, тель-авивская школа стала чем-то вроде «культурно-фи­ло­соф­ской лаборатории», где была предпринята монументальная попытка «переопределения сферы образования». Впрочем, теоретическое и практическое значение эксперимента остается «за кадром»: не считая нескольких аналитических статей, сборник представляет собой компендиум мнений, впечатлений и воспоминаний оставшихся неназванными учеников и педагогов.

Сразу скажем: что-то сверхудивительное из откровений участников семинара вынести трудно. Думается, такие результаты мог бы дать любой квалифицированный социологический опрос. Понятно, например, что у российских евреев, воспитывавшихся в очень разных по уровню культуры и религиозности средах, мнения о христианстве варьируются от полного отождествления его с «антисемитизмом и ненавистью к еврейству» до объяснения неприязненного отношения к христианству «невежеством». Интереснее то, как опыт жизни в Израиле скорректировал прежние представления: в разговоре о том же христианстве прозвучали, в частности, слова, что встречи с христианами в кибуцах и во время военной службы значительно изменили отношение к ним в лучшую сторону.

Широко обсуждались на семинаре и не совсем обычные вопросы, как, например, особая приверженность репатриантов физике и математике. Такая, казалось бы, специальная тема на самом деле вскрывает целый пласт общих культурологических, гендерных проблем, историю поисков нравственной ниши в советском море лжи.

В целом же педагогическая заостренность этого социологического опыта представляется весьма важной и поучительной. И очень хотелось бы узнать, как результаты тель-авивского эксперимента воплотились в практике израильского преподавания.

 

С Каплановым и без него

 

Рашид Мурадович

Капланов. Труды. Интервью. Воспоминания

М.: Сэфер, 2011. — 365 с.

В вынесенной на заднюю облож­ку книги англоязычной аннотации ее герою дана характеристика «exceptional». Это слово как нельзя точно соответствует личности Рашида Мурадовича Капланова (1949–2007). Он был совершенно исключительным человеком, еще точнее — «че­ло­ве­ком-ис­клю­че­нием», исключением практически из всех правил.

Знавший больше тридцати языков и энциклопедически образованный в самых разных областях гуманитарных знаний, он оставил очень небольшое научное наследие. После защиты в 28-летнем возрасте диссертации он так и не сделал особо успешной академической карьеры, пребывая в скромном звании кандидата исторических наук. Гораздо важнее для него было княжеское достоинство, унаследованное от предков по отцовской линии — кумыкских князей. Он так и представлялся: «Князь Капланов».

В отличие от многих ученых-гу­ма­нитариев, замыкавшихся в своих профессиональных нишах, Капланов чрезвычайно интересовался политикой, причем во всех регионах земного шара и во все исторические периоды. Особенный его интерес вызывали национально-освободительные и сепаратистские движения, которым он неизменно сочувствовал и желал всяческого успеха.

Капланов любил жизнь во всех ее проявлениях: путешествия, книги, еду, оперетты, — оставаясь к ней абсолютно не приспособленным. Ему всегда нужен был человек рядом, который создавал бы ему простой человеческий быт.

Но оказалось, что десяткам и сотням людей необходим был рядом сам Капланов: студентам, к которым он относился с огромной любовью и заботой, коллегам, с которыми щедро делился бесконечными запасами информации, просто друзьям, успехам которых всегда радовался.

У Капланова не было особых административных талантов и фандрейзерских способностей. Тем не менее он занимал ответственные должности в российских и европейских структурах академической иудаики. И занимал не случайно — его ум, порядочность и влюбленность в знания служили тем маяком, который притягивал других ученых.

Память культуры передается через разные каналы — книги, научные школы. Но иногда самое важное — даже не масштаб достижений ученого и его учительский дар, а тот масштаб личности, который влияет на отношение к жизни и судьбы его учеников, друзей, близких. Пожалуй, составителям книги про Капланова можно было не задаваться целью «чтобы помнили» — его и так помнят все знавшие его.

Но книгу, дай Б-г, прочтут и сотни читателей, не знавших князя. А узнав о нем, они, несомненно, станут лучше, чище и умнее. И за это огромное спасибо и центру «Сэфер», и всем, кто работал над книгой.

Юрий Табак

ВЫЙТИ ИЗ ОКРУЖЕНИЯ

 

Леон Де Винтер

Право на возвращение

Пер. с голл. И. Гривниной М.: Мосты культуры; Иерусалим: Гешарим, 2010. — 432 с.

В 1965 году, за два года до Шестидневной войны, американский фантаст Клиффорд Саймак опубликовал рассказ «Через речку, через лес». Сюжет прост. В доме миссис Форбс, живущей в 1896 году, невесть откуда объявляются двое маленьких детей, Элен и Пол, и сообщают, что она их родственница. Только к концу рассказа женщина понимает: дети — ее дальние потомки, отправленные из XX века в XIX для спасения от неминуемой гибели. А читателям дана подсказка — почтовые марки с диковинной для позапрошлого века надписью «Израиль», случайно найденные миссис Форбс в вещах детей. Благодаря этой скупой детали мы понимаем, из какой именно географической точки в ХХ веке эвакуированы малыши и кого конкретно имел в виду их дядя, написав в письме: «Враг осадил нас, нам просто не хватает времени…»

Саймак в своем печальном рассказе отнес трагедию Израиля к 1996 году. Голландский фантаст Леон Де Винтер в антиутопии «Право на возвращение» подарил еврейскому государству чуть больше времени, однако и эта задержка не стала спасительной; коллапс лишь отсрочен и перенесен в первую четверть XXI столетия. Писатель почти ничего не придумал, а просто сгустил реальные политические тенденции, экстраполировал их в недалекое будущее и позволил читателю наблюдать за дальнейшим развитием событий…

Под нажимом «прогрессивного мирового сообщества» израильские власти сдали позиции, по­шли на уступки и проиграли все, что можно было проиграть. В результате выражение «право на существование» перестало быть абстрактной формулой и приобрело зловещую конкретику. «Страна, населенная евреями, сжалась до окрестностей Большого Тель-Авива», который отделен от окружающих территорий защитной стеной, начиненной электроникой. «Где Галилея? Где Негев? Где Иерусалим? — горько вздыхает, вспоминая о былом, один из персонажей. — Нас зажали со всех сторон, и мы не можем повернуть назад». Можно сбежать в Европу или Америку и позволить исторической родине умереть. Можно остаться и умереть вместе с родиной. Есть ли при таком раскладе третий путь?

Де Винтер изображает вариант будущего, в котором от регулярной армии Израиля уже мало что осталось, а потому у страны есть только два союзника — «Моссад» и «Шабак». Первая из секретных служб с помощью немногочисленной агентуры пытается следить за лидерами халифата, образовавшегося на части территории бывшего Казахстана. Второе ведомство — его возглавляет бывший «голубь», а ныне «ястреб» Ицхак Балин — старается не пропустить в страну террористов: особые устройства на всех блокпостах сканируют каждого из проходящих, отслеживая «арабские» и «еврейские» ДНК, чтобы распознать потенциальных смертников.

Однако враг коварен: с некоторых пор идеологи террора придумали похищать еврейских детей и воспитывать из них шахидов. И примерно к середине романа главный герой, работник «Скорой помощи» Брам Маннхайм, догадывается, что его четырехлетний сын Беньямин не погиб от рук педофила, но был украден и «перепрограммирован». И эта живая бомба может рвануть где угодно и когда угодно.

Поначалу повествование Де Винтера, построенное на флэшбеках, выглядит избыточным. Кажется, будто среди персонажей многовато необязательных, а эпизоды романа набросаны в свободной импрессионистической манере. Однако позднее выясняется, что на самом деле у книги предельно жесткая структура триллера: всякий герой на месте, всякий флэшбек не случаен, всякий разговор героев содержит тайную подсказку, а всякое фабульное ружье висит не для красоты интерьера и рано или поздно обязательно выстрелит. Такая механистичность может слегка разочаровать поклонников литературного мейнстрима, привыкших к расхлябанным конструкциям, но для любителей остросюжетной прозы — да еще с глобальной политподоплекой — она как нельзя кстати. Именно принадлежность романа Де Винтера к жанровой прозе и сулит некое подобие хеппи-энда. Пусть не для всей страны, но по крайней мере для героя, нашедшего срединный путь: как не уехать и не сдохнуть. А все великое, как известно, начинается с малого…

Чтобы рецензия не получилась совсем уж благостной, укажем на один нюанс, специфику которого в полной мере оценит только российский читатель. Роман голландского автора, являющийся антиутопией для Израиля, для нашей страны, напротив, едва ли не утопия. Кое-кто из персонажей-израильтян не без зависти поминает «богатую, благополучную Россию», царство стабильности и достатка, и тех счастливцев, кому удалось репатриироваться туда из «тель-авивского гетто». Оказывается, к процветанию нашу страну привел не кто-нибудь, а «великий лидер» Владимир Путин, усмиривший Азербайджан и присоединивший Северный Казахстан.

Нет, все же Голландии не следовало легализовать легкие наркотики…

Роман Арбитман

 

Винегрет аф-идиш

 

Михаил Каганович

'А… Начало романа

М.: Арт Хаус медиа, 2009. — 270 с.

 

Михаил Каганович

'А… На конной тяге

М.: Арт Хаус медиа, 2009. — 622 с.

Решил как-то поэт Михаил Каганович поиграть в прятки. Выдумал себе литературного двойника и друга — Михаила Каана и пошел, как водится, к нему в душеприказчики. Не из простого почтения перед классиками и уж тем более не из робости, а скорее из доброго лукавства. Игра удалась: появился сначала стихотворный сборник, после же отыскался в бумагах покойного черновик романа, да еще и в трех частях. Пока на суд читателя представлены первые две и…

…Вообще-то говоря, такие книги не читают. В них ныряют очертя голову, забыв о береге. Чтобы лететь вниз, вниз, до — ууух­ — детского замирания в животе и подхватывать, как Алиса, на лету с уплывающих в никуда полочек то стопарик отборного армейского мата, то филигранной работы фиал с самым сокрове… Промелькнуло, исчезло. Не вернуть.

Как детство Миши Каана. Прости-прощай, идеальный вне­временной Казимеж, ведьма Ривка, что так ласково уманивала рассказчика от истории рода — все дальше, дальше в душистую чащу, — пока не выплеснулась до слова, не рассыпалась разноголосыми хрустальными ручейками. От уютного, населенного семейными преданиями мирка первой части во второй не осталось и следа — у взрослых свои правила. Сумасшедшая Москва. Такси, запросто сколоченные миллионы, стройбат с его трехэтажной забористой лексикой, дедовщиной и свободно бутылируемой валютой — на нее можно даже поспорить, кто кого убьет. Армейский народный жанр. Се ля ви. Или болезнь роста? Даже чудеса уже не детские: будто обещали «птичку», а явился ангел с огненным мечом.

Медовая, почти раннегоголевская неспешность повествования, с щедрыми отступлениями и вкусными деталями, уступила место… совсем другим деликатесам. Значит, так. Автобиографию порезать прозрачными до ломкости кусочками и томить на медленном огне в художественно-спиртовом соусе до неузнаваемости, постоянно помешивая. Хронотоп вывернуть наизнанку и, хорошенько поперчив, пропустить через мясорубку. Рефлексию выдержать часок-другой в лимонном соке с уксусом, пока не станет окончательно стыдно. «Шма Исраэль» и «ангели поют на небесех» энергично взбить до появления густой пены, всыпать по полстакана идиша, украинской мовы и белорусского говора. Да, не поленитесь и добавьте васаби — японско-самурайские истории придадут пикантности. Щепотка Маркеса, две — Булгакова, никого не забыли? Все ингредиенты смешать и с опаской подавать на стол.

Винегрет? Да еще какой! Уж в чем, в чем, а в кушаньях Каан-Каганович толк знает, это для него идеальный пример слияния бытового и бытийного. Рецепты гефилте фиш и черемуховой настойки, кулацкого борща и подового хлеба, эпическое упоение сырами и селедкой — все весомо, грубо, зримо. Вернее, смачно. Но нет-нет да и скользнет зябко под зубом этакое сало в шоколадной шкурке: сквернословие вне армейского контекста; фривольность через край; растекание мыслию по древу — и даже далеко за древо. От щедрости все, от широты души. Не со зла.

Но Каганович не был бы собой, если бы сосредоточился лишь на сюжете или языковых играх. Разбирайся, не поймешь прошлое — потеряешь настоящее, настаивает он. Только вот остается ощущение, будто украли что-то доброе, родное. В первой книге — было. В третьей — будет? Наверное, так и должно — быть. Все работает на неведомую силу, которая создает бытие как сюжет хорошего романа, где у каждой мельчайшей детали свое предназначение, а сама жизнь просто выдохнута, как буква-невидимка «'А»…

Алла Солопенко

 

Национальный театр в контексте многонациональной культуры: Шестые международные Михоэлсовские чтения

М.: Российская государственная библиотека искусств; Три квадрата, 2010. — 320 с.

«История создания, развития и уничтожения еврейского театра в СССР пока не имеет значительной историографической базы», — замечает минчанка Инна Герасимова в статье «Московский ГОСЕТ и Михоэлс в Белоруссии». Тем ценнее продолжающиеся издания, подобные этому. Та же Герасимова пишет здесь не только о гастролях, но и о таких специфических сюжетах, как попытка «выслать» ГОСЕТ из Москвы в 1925 году, сделав его секцией Белорусского академического театра. Решением Сов­наркома все гостеатры тогда переводили на самоокупаемость, и ГОСЕТ­ решили приблизить к еврейскому зрителю. Сперва театр собиралась принять у себя Украина, затем отказалась. Захотела Белоруссия, но директору Алексею Грановскому удалось сохранить театру московскую прописку. Это не помешало белорусским властям в 1927 году оплатить дорогостоящее лечение Михоэлса в Германии. Разумеется, многие материалы сборника посвящены Михоэлсу — например, анализу понимания им образа короля Лира (статья Ирины Мотроненко) или Тевье-молочника («Два Тевье: из опыта театральных прочтений» Ады Колгановой; второй Тевье — Евгений Леонов). Но есть и другие герои. Так, Галина Элиасберг пишет об И.-Л. Переце как драматурге и театральном критике.

 

И.И. Ясинский. Роман моей жизни: Книга воспоминаний

М.: Новое литературное обозрение, 2010. Т. 1 — 720 с.; т. 2 — 488 с.

Известный литератор и журналист Иероним Ясинский (1850–1931) был знаком со всеми. Его мемуары, изданные в 1926 году с сокращениями и впервые публикуемые полностью, содержат портреты Щедрина и Лескова, Гончарова и Чехова, Полонского и Гаршина. Ясинский общался и с Надсоном и посвятил его памяти очерк, который отличается от надсоновской главы в книге. Так, оценивая отношения Надсона и Буренина, мемуарист заявляет в очерке, что нападки Буренина ускорили кончину поэта, а в книге — что они не отразились на и без того плохом самочувствии Надсона. Ясинский вспоминает также о писателе Шоломе Аше, который «спасался» в доме автора воспоминаний после того, как истек разрешенный ему как еврею трехдневный срок пребывания в Петербурге; о проблемах с «правожительством» Исаака Левитана; о деталях парижской жизни поэтической четы Николая Минского и Людмилы (Бэлы) Вилькиной; о посещении в Париже скульптора Наума Аронсона, в чьей судьбе Ясинский принял в свое время участие (любопытен рассказ о Григории Распутине, чей бюст Аронсон лепил в Петербурге в годы войны). «Роман моей жизни», а также публикуемые в приложении мемуарные очерки и автобиографические материалы писателя тщательно прокомментированы Татьяной Мисникевич и Леей Пильд. Правда, все примечания (общим числом почти полторы тысячи) вынесены во второй том, что сказывается на процессе чтения.

Над аннотациями работал Алексей Мокроусов

  добавить комментарий

<< содержание 

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.