[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ СЕНТЯБРЬ 2012 ЭЛУЛ 5772 – 9(245)
МИХАИЛ АЙЗЕНБЕРГ: «СТИХИ — ОБЩЕЕ ДЕЛО»
Беседу ведет Ирина Головинская
Поэт, эссеист, критик Михаил Айзенберг рассказывает о поэзии и ее значении в современном контексте, о московских салонах 1970-х годов, о роли голода в формировании большевистских отрядов, о друзьях, о старых и новых именах, о семье и жизни вообще.
Ирина Головинская Когда ты входишь в книжный магазин и видишь бесконечные полки, забитые необязательной, мягко говоря, книжной продукцией, тебя не охватывает отчаяние от такого изобилия?
Михаил Айзенберг Отчаяние не отчаяние, а смертельная усталость и тоска подступают, конечно. Потому что книжки все незнакомые, непонятно, как из них что-то выбрать, надо ли их вообще читать. Я поэтому уже давно не захожу в большие книжные магазины, хожу в маленькие, в которых знаю, где что лежит и где что посмотреть.
ИГ Нет ощущения, что мы имеем дело с огромной грудой отходов производства, этаким строительным мусором, оставшимся после ремонта?
МА Я для себя в какой-то момент решил, что не могу отвечать за весь мир букв. Пусть он живет своей жизнью, а я отвечаю только за свой кусочек этого мира, у меня своя зона ответственности.
ИГ Вот теперь про зону ответственности. Хотелось бы прояснить природу твоего достаточно необычного для актуально действующего поэта конструктивного интереса к коллегам-современникам по поэтическому цеху. Эта «критическая масса», которую ты представляешь, не могла бы быть столь качественной, тонкой и проницательной, если б интерес к стихотворчеству других людей не был столь искреннего, непосредственного свойства. И мне, конечно, удивительно, что человек, порождающий тексты, порождает еще и метатексты высочайшего уровня. Хотя в нашей постмодернистской ситуации это скорее нормально. Но все равно удивительно.
МА Ну, поэты все разные. И среди них встречаются авторы, отчетливо интересующиеся тем, что делают другие. Были такие в Серебряном веке — Анненский, Гумилев, да и Мандельштам, — есть и сейчас. Мне действительно безумно интересно, что происходит с этой стихией, убывает ли она, прирастает ли. Как она меняется. Но такой интерес, как мне кажется, и понятен, и оправдан: ведь и ты, автор, часть, частица этой стихии. Покойный Витя Кривулин сказал как-то, что в определенном возрасте перестаешь делить стихи на свои и чужие. Я с ним полностью согласен. Хотя ревность, разумеется, присутствует, это нормально, и желание переплюнуть или немножко украсть — это тоже нормально.
ИГ Украсть — что ты имеешь в виду?
МА Ну, метод украсть. Или еще что. Это правильно. Стихи — это же общее дело. Мне представляется, что стихи — это какая-то стихия, стихия языка, и не один человек ее создает, все делается сообща.
ИГ Это хор?
МА Да, это хор. Причем это хор, подхватывающий предыдущие голоса. И, соответственно, те, кто будут потом, тоже будут к нему присоединяться.
ИГ А помнишь восторг от нашего совместного хорового пения, мы в начале 1980-х им очень увлекались? Тогда же ты написал «Посреди высотных башен вид гуляющего страшен», где были совершенно пророческие строки: «Я связной, а жизнь бессвязна». Чем не поэтический манифест? Сейчас, спустя десятилетия, это высказывание представляется настолько бесспорным, что уже кажется народным, принадлежащим всем.
Лейба Орловский, дед Л. О. Орловского, деда Михаила Айзенберга.
Вторая половина XIX века
МА Жизнь сама по себе — это общее место, общая территория. Человек, живущий здесь и сейчас, должен быть внимателен в том числе и к общим местам, и к банальностям тоже. Ведь банальность — это выродившаяся истина. И мне кажется, что обживание этого общего места требует работы и с общими местами языка. В новой русской поэзии такая внимательность была у конкретистов, потом у концептуалистов. У Пригова это было. Сейчас Маша Степанова серьезно и продуктивно работает с общим местом, с банальностью, с песенкой.
ИГ Когда мы только познакомились, меня поразил твой открытый дом, эти знаменитые ваши с Аленой четверги, потом, кажется, понедельники, потом вторники. В маленькую кухню набивалось по двадцать, тридцать человек, и разговоры все были не пустая болтовня, а о самом главном, о насущном. И еще меня поразило, что иногда с нами на равных общались твои родители — притом что все мы были заражены поколенческим расизмом в духе «старикам здесь не место». Расскажи про семью, откуда родом родители, бабушки, дедушки. Прадедушки, может быть, если что-то про них известно.
МА Самый далекий предок, про которого я что-то знаю, — это дедушка дедушки.
ИГ То есть дед того деда, который был старый большевик?
МА Да-да. И вот этот мой дальний предок меня очень интересует. Сохранилась одна его фотография, и это, пожалуй, единственный из прапредков, с кем я чувствую некоторое фамильное сходство. Глядя на эту фотографию, можно подумать, что он какой-то сверхученый раввин. Но на самом деле этот мой предок по имени Лейба Орловский жил в деревне рядом с маленьким городком Почеп Черниговской губернии и занимался скупкой пеньки. А еще был известен тем, что заговаривал болезни. И отличался совершенно бешеным нравом, все его боялись. У всех Орловских нрав очень крутой, это от него идет. И вот меня буквально завораживает это сочетание: деревенский житель, скорый на расправу, скупающий пеньку и заговаривающий болезни, — и одухотворенное лицо талмудиста.
ИГ А дед, мамин отец, как он стал «старым большевиком»?
МА Дед, Леонид Осипович Орловский, приехал из своего Почепа в Москву учиться. И во время революции вступил в красную дружину — были такие отряды, поддерживавшие большевиков. Уже в новое время, в 1990-х годах, я его спросил: «Дед, а зачем ты, собственно, вступил в эти самые красные отряды?» И он честно ответил: «Понимаешь, очень хотелось есть, постоянно. А там кормили». Ну и пошло. Он воевал в Красной Армии, потом окончил МГУ, потом Институт красной профессуры, всю жизнь работал в промышленности и на транспорте, в Министерстве путей сообщения. Был и на крупных должностях, общался с Кагановичем.
Миша Айзенберг с отцом на праздничном гулянье у портрета И. В. Сталина. Красные Ворота, Москва. Зима 1952 года
ИГ Ты записывал его рассказы?
МА Что-то записал. Но все, что рассказывал дед, оказывалось не так интересно, как могло бы быть. Потому что все его рассказы явно купированные. Как будто фильтры в человека встроены. Он, например, встречался с Уборевичем, с Тухачевским. Но когда я стал к нему приставать с просьбами рассказать про этих расстрелянных командармов, он или отмалчивался, или рассказывал что-то уж совсем несущественное. Так, про Тухачевского он говорил все время одно и то же: что тот был барин — носил как все шинель, но на атласной подкладке.
ИГ В хрущевскую «оттепель», потом при Горбачеве на народ посыпалась правда, как из рога изобилия. Не обсуждали вы с ним ничего?
МА Вот перестройка, горбачевская гласность на него произвели впечатление, он стал что-то рассказывать. А до того как-то уклонялся. Помнить было смертельно опасно. Он и не помнил. Так удивительно устроена психика советского человека, а дед был стопроцентно советский человек.
ИГ А в семье ничего опасного не обсуждали?
МА Да нет.
ИГ А кто ж тогда у вас был диссидентом?
МА Я.
ИГ А родители?
МА Отец считал, что это все не нужно. Он считал, что мужчина должен делать свое дело, и как можно лучше. А политика — это дело не мужское. Политика — это область анекдотов. Которые я не должен был рассказывать в школе.
ИГ Отец воевал?
МА Да, прошел всю войну, начинал пулеметчиком, закончил младшим лейтенантом. Мы ж совсем не понимаем, что такое война. Ведь на самом деле все фронтовики — герои, мы — дети героев. Я всегда очень уважал отца, он был очень смелым человеком, самым смелым из всех, кого я знаю. Абсолютное какое-то бесстрашие.
ИГ Айзенберг — это фамилия отца?
МА Да. Прадед со стороны отца, Степанский, был раввином из Шепетовки. Прадеда, прабабку и еще семнадцать родственников в войну расстреляли. Отец же с младенчества жил в Москве. После войны он восстановился в МИСИ и всю жизнь работал инженеромстроителем, специалистом по башенным кранам. Мы в семье все любили друг друга, но к концу школы у меня с отцом, конечно, возникло некоторое напряжение: он не понимал, что я собой представляю и чего хочу от жизни.
ИГ А сам ты это понимал?
МА Нет, разумеется, но я очень твердо знал, чего я не хочу. Я не хотел всего того, что мне предлагалось.
ИГ А откуда взялся архитектурный институт, почему ты решил туда поступать?
МА Архитектурный институт — это среднеарифметическое, это такой компромисс. Я всегда рисовал и лепил, с шести лет. Занимался в кружках, учился в художественной школе на Кропоткинской и лет до пятнадцати считал, что стану художником. К счастью, как-то вовремя рассосалось, понял, что это не мое дело. Я с четырнадцати лет писал стихи и поступать хотел на филологию, мне это все было очень интересно. Но когда об этом зашла речь, в первый и единственный раз у меня случился конфликт с мамой, она просто побелела и сказала: «Через мой труп».
ИГ Как ты это объясняешь?
АМ С мамой в начале ее трудовой карьеры произошла какая-то непонятная история. Она была всю жизнь отличницей — золотой медалисткой в школе, ром-герм окончила с красным дипломом, после университета стала работать в издательстве «Иностранная литература». А потом что-то случилось. Уже после ее смерти я прочитал в ее трудовой книжке, что в какой-то момент с должности редактора она была переведена на должность курьера, а потом уволена. Она никогда об этом не говорила, я узнал про такой поворот судьбы, повторю, из ее трудовой книжки. И вот мама с ее красным дипломом, с ее удивительной работоспособностью и суперответственностью, к тому же дочь железнодорожного генерала, только через несколько лет смогла устроиться преподавателем немецкого языка в школу рабочей молодежи на станции «Лось», где потом долго работала. Как я понимаю, она просто не хотела, чтобы сыну пришлось испытать нечто подобное. К тому же я учился в математическом классе. И вот с одной стороны рисование, с другой — математика, так и получился архитектурный институт. О чем я, надо сказать, совсем не жалею.
Миша Айзенберг с мамой на даче в Кратово. Лето 1952 (?) года
ИГ Был период в молодости, когда ты активно учил иврит. В семье тема еврейства как-то звучала или это было тлетворное влияние плохой компании?
МА Дома у нас еврейская тема вообще не обсуждалась: ну, евреи и евреи. И не собираемся это скрывать. Вот и все. Так что, видимо, тлетворное влияние.
ИГ Расскажи подробней про это влияние, про компанию.
МА Компания была поэтическая. Лет в девятнадцать я познакомился с ребятами постарше, учившимися на мехмате и писавшими стихи, в частности с Леней Иоффе и Женей Сабуровым. Это знакомство, за которое я не устаю благодарить своего ангела, очень многое определило в моей жизни, а с Женей и Леней я с тех пор дружил всю жизнь. Собирались мы по субботам, пили водку и разговаривали обо всем, временами читали стихи, кто-то приходил-уходил, приносили разные книжки, это был такой салон. Году в 1969-м компания стала расслаиваться на тех, кто пошел, так сказать, по христианской линии (Сабуров, например), и тех, кто пошел по линии еврейской (Иоффе и еще многие вслед за ним). Без всякого, разумеется, антагонизма. Леня Иоффе за год выучил иврит в совершенстве — это был такой невероятный эмоциональный взрыв, сродни влюбленности. И очень заразительный. Я учил иврит полтора года, в какой-то момент попробовал читать Тору на языке оригинала. Осилил только книгу Бытия, да и то с параллельным русским текстом.
ИГ А говорить мог?
МА Нет, не мог, хотя нас этому в основном и учили, готовили к отъезду.
ИГ Но отъезда не случилось. Почему?
МА Все просто: я понял, что не хочу уезжать. И уезжать не хочу, и не могу оставить родителей, и не могу оставить друзей, и не могу оставить это все. Пафосно говоря — не могу оставить страну.
ИГ А Леня Иоффе уехал.
МА Леня уехал в 1972 году, и это была для меня очень тяжелая травма. Мы увиделись снова лишь в 1990-м, когда я приехал в Израиль. Но общение наше не прерывалось, мы все это время переписывались, обменивались стихами, делились впечатлениями от стихов. Думаю, что моя способность сказать о поэзии что-то осмысленное идет оттуда, из нашей переписки.
ИГ Я не была знакома с очень интересным московским персонажем Асарканом, но столько от тебя про него слышала, что мне кажется — большая часть моей взрослой жизни прошла под знаменем Асаркана.
МА Александр Асаркан и Павел Улитин — еще два очень важных для меня человека. С обоими я познакомился у своего товарища Зиновия Зиника, с которым мы в одной группе учили иврит. Асаркан был сильно старше нас, ему, когда мы познакомились в 1970 году, было аж сорок лет, и мне он казался тогда немолодым человеком. А Улитин, с которым я познакомился чуть позже, казался просто старым — ему было 52 года. Он сильно хромал и ходил с палочкой, нога была перебита в Бутырской тюрьме, в конце 1930-х. Потом, в начале 1950-х, был и второй арест. Асаркан тоже сидел. Вообще, это были люди из другого племени, совсем из другой жизни.
Поэт Михаил Айзенберг (справа) и поэт и премьер-министр Крыма Евгений Сабуров на острове Тузла. 1993–1995 годы
ИГ Улитин был писателем. А Асаркан чем занимался?
МА Ну, он был гуру. Вообще-то он был блестящим и очень известным в то время театральным критиком, но никогда не подавал себя как представителя какой-то профессии, какой-то системы. Был очень близок к диссидентским кругам, но и здесь дистанцировался от какой-либо партийной принадлежности. Он просто был свободный человек. Для многих московских тогдашних людей он был главным человеком, учителем жизни, для Зиника, например, или для Владимира Паперного.
ИГ А что он такого говорил всем вам, что его имя до сих пор произносится с придыханием?
МА Это трудно объяснить. В одной его статье есть фраза о том, чем речь о свободе отличается от свободной речи. Вот то, что он говорил, это и была свободная речь, само ее явление. Явление мысли, свободной от всех условностей и предрассудков своего времени. И это было так оглушительно, так ново, что притягивало, как магнитом. Свободная речь свободного человека. Ну и к тому же нам казалось, что он знал абсолютно все. Все знал про Москву, про Ленинград, про Львов, про Италию, все знал про чайную культуру, про кофейную культуру, все знал про литературу, про архитектуру, про историю, про политику...
ИГ А сидел он за что?
МА Это смешная история — еще в школьные свои годы он бросал в почтовые ящики какие-то самодельные листовки. А лет через восемь (да, через восемь!) его вычислили. С Улитиным все серьезнее. В первый раз — в 1938 году — его посадили как члена ЦК некоей подпольной Ленинской партии. А во второй раз — за то, что пытался пройти на территорию американского посольства. С авоськой, в которой лежали коньки (для маскировки) и собственные рукописи.
ИГ У тебя хранится улитинский архив. Ты продолжаешь заниматься его наследием?
МА Да, продолжаю, хотя в последние годы эту работу в основном взял на себя поэт Иван Ахметьев. Кое-что уже сделано. Есть десятка полтора журнальных публикаций, три книги, и есть специальный сайт.
ИГ В одной хорошей детской книжке мама говорит ребенку: «Как можно не любить стихи? Ты же не верблюд!» Расскажи о своем участии в программе «разверблюдивания» детей.
МА Этим опытом я обязан Жене Сабурову, о котором уже шла речь. Кроме того, что Женя был поэтом очень большого масштаба, он занимался очень многими и разнообразными вещами. Работал в правительстве Силаева, много работал в области экономики, политики, участвовал в разных образовательных программах. Как-то раз он привел меня в одну московскую школу с учебным театром и летним лагерем, в которой детей учили разным вещам, привлекая возможности игротехники и театра. Именно Сабуров предложил учить детей этой школы читать и понимать стихи. И это длится уже много лет. Женя умер, заменить его невозможно, но он как бы завещал мне эту работу. Я езжу в этот школьный лагерь, слушаю, как дети читают стихи, стараются понять их природу, а я стараюсь им что-то ненавязчиво подсказать. Сейчас был там уже в четвертый раз.
ИГ Вопрос тебе как литературному критику. Есть ли новые поэтические имена, про которые мы еще не слышали, а ты уже знаешь, что за ними будущее?
МА А что такое новые имена? Это двадцатилетние? Тридцатилетние? Мне все-таки много лет, и, скажем, за Машей Степановой, Михаилом Гронасом и Евгенией Лавут для меня уже начинается некий гадательный слой. Там есть люди, от которых я чего-то жду, слежу за их деятельностью. Ну вот, например, Алексей Порвин из Питера. Владимир Беляев, тоже питерский. Или Ксения Чарыева, ей всего 21 год, нельзя сказать, что это состоявшийся поэт, но читать ее мне интересно. Конечно, я называю сейчас имена авторов, чем-то близких именно мне, притом что одним и тем же словом «поэзия» обозначают совсем разные, даже несхожие виды литературной деятельности. Как говорил Улитин, есть двадцать родов поэзии, и каждый имеет право на существование.
ИГ Есть ли еще какой-либо побудительный мотив, кроме участия в общем деле, пристально следить за публикациями разных поэтов и читать постоянно и в больших объемах их стихи?
МА Мне кажется, что поэзия — это самая важная вещь на свете.
ИГ Почему?
МА Потому что насколько жива поэзия, настолько жив язык. А насколько жив язык, настолько живы его носители.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.