[<<Содержание] [Архив]       ЛЕХАИМ  СЕНТЯБРЬ 2012 ЭЛУЛ 5772 – 9(245)

 

МУЖЧИНА В ДОМЕ

Анна Исакова

С тех пор как мама умерла, я одна во всем мире храню в памяти рецепт пасхальных кнейдлах «Голда Меир». Мама придумала их как раз в тот момент, когда ее чуть не задавили насмерть, прижав к стене или забору московской синагоги.

К стене или забору — этого она никогда не могла определить точно. А как мама попала в Москву из Вильнюса ровно к Йом Кипуру и к третьему посещению московской синагоги новоназначенным послом новосозданного Государства Израиль, есть вопрос позиции, угла зрения и состояния души. Глядя с сионистской позиции, какой придерживалось большинство литовских евреев, а также с точки зрения маминого магического мироощущения, все было предопределено.

Она окончила в Ковно ОРТ, всемирную сеть профессионального обучения для еврейских детей, и стала тем, кого сейчас называют модельером или дизайнером моды. Потом осталась преподавать в ОРТе и стала ездить на каникулы в Париж, откуда привозила новые модели и идеи. Из моделей и идей получались показы. Кроме показов и преподавания, мама придумывала шляпки из фетра, атласа, птичьих перьев и цветов. Те, кто видел и носил эти шляпки, рассказывали, что они были — чудо!

В Париже мама познакомилась с Жаботинским, влюбилась в него и сионистскую идею, после чего решила делить время между Палестиной, Парижем и Ковно. Палестинских женщин, объясняла она, необходимо приодеть, так считает сам Жаботинский. Но Шикельгрубер считал иначе, и мама оказалась в эвакуации в далеком среднеазиатском Коканде, где за ее парижские крепдешины платили хлебом и рисом. Проблема была только в том, что девушек маминого субтильного размера было в этом городе немного.

А после того, как все мое семейство вернулось из Средней Азии в Литву, ставшую частью СССР, мама продолжала следить за тем, что происходит в Палестине. Она утверждала, что в те годы в Литве это было еще возможно, хотя никогда не объясняла, как именно. И тут она узнала, что в Москву прилетела Голда Меир. И была в синагоге. В Рош а-Шана. Мама решила немедленно отправиться в Москву и занять место у входа в гостиницу, но папа ответил, что это — прямой путь в КГБ, поэтому «кумт ништ ин фраге» («без вопросов»). Невозможно! И тогда без видимой причины — вот она, мистика! — в Вильнюс приехал на собственной машине папин приятель, москвич по имени Андрей.

Возможно, он хотел повеселиться в компании папиных друзей, знатно умевших это делать, или поудить рыбу на озерах, где все еще водились и щуки, и красивые женщины в довоенных купальниках, но не учел, что впереди Йом Кипур. В который даже такие завзятые апикойресы, как мой папа, не развлекались с дамами и не удили рыбу. Андрей побыл у нас дня два и собрался в обратный путь. А мама решила ехать с ним.

Голда Меир выступает на Конгрессе социалистических партий в Вене. 1972 год

— В Йом Кипур, — сказала она за обедом, — Голделе не сможет не прийти на Коль нидрей в главную московскую синагогу.

— В Йом Кипур, — ответила мамина сестра, женщина твердых еврейских правил, — нормальные женщины сидят дома, а не болтаются по дорогам с чужими мужчинами.

— И почему тебя не успели отослать в Палестину до прихода Гитлера? — вздохнула мама.

Итак, мама своими глазами увидела посла Израиля Голду Меир. Домой она вернулась назавтра поездом. Не в силах сомкнуть глаз после знаменательного события, а также не сумев улечься на купейной полке из-за сломанного в толчее ребра, она записала рецепт пасхальных кнейдлах, посвященных Голде Меир. Помимо обычных ингредиентов, они содержат мускатный орех, корицу и еще нечто, о чем я не могу писать, поскольку вопрос кошерности этой добавки так и остался не полностью решенным.

Мама говорила о Голде Меир с восторгом и в первые дни после приезда из Москвы, и позже, когда плохие люди стали распространять плохие слухи о том, что Голда Меир — просто клавте, потому что она — посол Израиля! — сама ходит на базар за продуктами и торгуется там с торговками на идише.

— Бедная! — прокомментировала моя мама. — Но что еще можно делать в той ужасной шляпке, в которой она пришла в синагогу? Только ходить на базар! Говорят, она из бедной семьи, и я должна была передать ей подарок.

Речь шла о шляпке редкой красоты, которую мама сотворила из импортного велюра, остатков старорежимного панбархата, птичьего крыла и вуалетки, присланной тете Нюте из самого Парижа. Тетя Нюта рисковала, торгуя вещами из заграничных посылок, а потому драла втридорога. Но вуалетку для шляпки Голде Меир она отдала бесплатно. А Андрей отказался передать эту шляпку, потому что незадолго до того, после разговора с послом Израиля, в застенки КГБ угодила жена самого Молотова!

Больше я не слышала о Голде Меир до конца пятидесятых. Тогда разрешили польским гражданам эмигрировать в Польшу. Мамина сестра, давно мечтавшая попасть в Израиль, нашла себе фиктивного мужа, имевшего право уехать на родину в Польшу, заплатила ему золотым рублем, который носила в лифчике всю войну, и уехала в Варшаву. Оттуда она прислала с оказией сообщение о благополучном прибытии и баночку растворимого кофе, которого в СССР еще не было. Посыльный передал нам на словах и рецепт «кофе Голда Меир», как называли его в Польше: ложечку кофе растирали с ложечкой кипятка и двумя ложечками сахара до состояния желто-коричневой пены, а потом доливали кипяток и пили, не добавляя ни молока, ни сливок. Папе растворимый кофе не понравился. Не любил он и Голду Меир.

— Клавте или не клавте, — резюмировал папа, — но говорят, что эта идене послала списки сионистов Сталину. И он всех несчастных из этого списка посадил. А кто сказал самонадеянной дуре, что нужно составлять такие списки и можно посылать их палачу? Ах, она думала, что сионистов отпустят в Израиль? А посоветоваться?! Нет, вот что я вам скажу: она не клавте! Она яхне!

Гости смущенно хмыкнули, а мама вышла из комнаты. Называть посла Израиля «идене», «клавте» и «яхне» было, с ее точки зрения, недопустимо.

Вообще-то на идише «идене» — просто «еврейка». Но женщин из добрых семей так не называют. «Идене» — это женщина из народа, «амха». К таким можно обратиться просто: «Вос махт а идене?» («Как поживает еврейка?»). И это считается вполне вежливым обращением. Зато «клавте» — это уже почти ругательство. Сплетница, сующая нос куда не надо; неумная баба, упрямо преследующая никому не нужные цели; умелица рассорить лучших друзей и внести разлад в семью. А «яхне» — это всезнайка, знающая лучше, чем кто бы то ни было, как следует поступать и чего не следует делать.

Забегая вперед, скажу, что биографы и почитатели называют Голду Меир настоящей еврейской женщиной. То есть «идене». А настоящая идене не может не быть в определенной степени «клавте». И если уж идене сумела добраться до высших эшелонов влияния и власти — кто она, если не «яхне»? Но папа имел в виду другое. Для него «идене» звучало пренебрежительно. А для Голды — нет. Она даже решилась оставить себе сугубо идишское имя, тогда как большая часть того, что считается афоризмами Голды Меир, представляет собой перевод на иврит идишских поговорок и идиом. Например, «не будь так скромен, ты еще недостаточно велик».

Служа послом в Москве, Голда писала домой отчеты о своей жизни, в которых жаловалась на необходимость участвовать в светских вечеринках, которые терпеть не могла. Поселившись в «Метрополе», она тут же сложила деньги сотрудников в общий котел и разрешила им есть в ресторане не чаще одного раза в день. Ужин и субботнюю трапезу Голда готовила сама, но еще и раздала по сковородке и по кастрюльке на комнату, чтобы каждый мог обслужить себя при желании сам. Она действительно ходила самолично на базар в сопровождении своего секретаря, француженки Лу, которую наняла перед самым отъездом в Россию, и именно за то, что та умела носить шляпки. Все это Голда сама описывает в своей автобиографии, книге под непритязательным названием «Моя жизнь».

В интервью этой Лу Кедар, размещенном на официальном сайте Голды Меир, француженка объясняет, что готовить никогда не умела, но и есть простую еврейскую стряпню, какой Голда кормила свой штат, не любила. Она пишет, что вонь в коридоре перед посольскими апартаментами стояла страшная, но не сообщает, из чего состояла посольская стряпня. Сама Голда отводит в автобиографии вопросам питания не меньше места, чем идеологии. Она сообщает, что по субботам хороший ужин в ее семье состоял из куриного бульона, фаршированной рыбы, кисло-сладкого мяса и морковного цимеса. Сотворить все это в гостиничном номере нельзя было. Думаю, что первое израильское посольство в Москве питалось не намного лучше, чем кибуц Мерхавья, где любимое блюдо, которым Голда угощала субботних гостей, состояло из жареного лука с покрошенными в него вареными яйцами.

А Лу была парижанкой. И ей казалось совершенно необходимым сделать себе маникюр, а заодно уговорить Голду согласиться на эту, незнакомую ей, процедуру. Еще — убедить посла-начальницу выдать деньги на парикмахера мужчинам дипломатической миссии, волосы которых уже стали спускаться кудрями на плечи.

 

Голда не гнушалась говорить на идише, когда война иврита против «жаргона» была в самом разгаре, хотя в саму войну не вмешивалась. Она так до конца жизни и не вышла за пределы рамок поведения, принятых в штетле, как бы он ни назывался — Киев, Милуоки или Тель-Авив. Не потому, что не знала, как это сделать, а потому, что любила местечковый еврейский порядок. Социалистическая идеология играла только подсобную роль. Например, в кибуце Мерхавья, с которого Голда начала свой жизненный путь в Израиле, многие возмущались ее мещанской привычкой есть на скатерти. Голде, единственной из кибуцниц, нравились дежурства на кухне, где многое нуждалось в крепкой хозяйственной руке. А она была еще молода тогда, но, в отличие от кибуцных суфражисток, выбрала себе роль не освобожденной женщины, а еврейской мамы. Позже Голду Меир не раз называли в СМИ и устных обращениях «матерью солдат» и даже «матерью Израиля», сравнивая ее с Рахель и самой Шхиной, оплакивающей сынов своих на развалинах Иерусалима.

История со списком сионистов, якобы составленным Голдой для Сталина, имела хождение не только в СССР, но и в Израиле. Я нигде не нашла прямого подтверждения этому факту. Получалось, что в основе столь серьезного обвинения лежали только слухи. Да и Голда нигде напрямую не останавливается на этом вопросе. Но когда речь идет о еврейской женщине, нужно обращать внимание не столько на сказанное, сколько на купюры. Что-то невысказанное давило на Голду и заставило отвести в авто-биографии шести месяцам службы послом в СССР не намного меньше места, чем девяти годам на посту министра труда. И хотя за время ее пребывания в Москве были закрыты Еврейский антифашистский комитет и арестованы крупнейшие деятели еврейской культуры, обо всем этом в воспоминаниях нет ни слова. Зато есть подробный отчет о том, с кем Голда встречалась, что стряпала и о чем болтала. Эти встречи и разговоры не имеют никакого политического или исторического значения. Потому невозможно избавиться от впечатления, что речь идет о попытке сказать: «Видите, я ничего от вас не скрываю. А то, о чем я не написала, не имело места быть».

Приехав в Израиль в 1971 году, я почувствовала широко разлитую неприязнь к Голде, бывшей тогда уже премьер-министром (1969–1974). Ее не любила наша учительница, по словам которой Голда была виновата в кошмарном приеме эмигрантов пятидесятых годов, которыми распоряжались как крепостными. Судя по авто-биографии, министр труда действительно отвечала за насильственное расселение репатриантов, повлекшее за собой огромное количество семейных трагедий. Этой драме в автобиографии посвящено несколько страниц, на которых Голда объясняет причины собственного авторитаризма. Причины, возможно, и уважительные, но приводятся они не столько с точки зрения государственной необходимости, сколько с позиции матери еврейского семейства, которая всегда лучше других членов своей семьи знает, чем они должны заниматься.

Не любили Голду и мои многочисленные новые знакомые, большинство которых еще помнили идиш, русский или польский, что открывало возможность для общения, поскольку иврита я тогда не знала. Трудно понять, почему именно они, выходцы из местечка, должны были жаловаться на местечковость премьер-министра и ее взбалмошный характер. Впрочем, Голда сама подтрунивает над этими своими качествами. Особенно над взбалмошным, властным характером, не раз портившим ее отношения с родителями и сестрами, с мужем, а потом и с детьми.

 

Как-то меня срочно вызвали к главному врачу больницы, в которой я довольно долго была единственной представительницей репатриации из СССР. В кабинете главврача восседала Голда Меир в клубах сигаретного дыма. Я поняла: Голде доложили, что больница принимает алию. В моем единственном лице.

— Тут многие кричат: «Долой Голду Меир!» — сказала она, убирая слова в нос, словно укутывая их в вату. — Это называется свобода. В СССР ведь нельзя кричать: «Долой Брежнева!», а?

— Зато там можно снять с работы плохого начальника, — неизвестно зачем отпарировала я.

— Уволь ее, — посоветовала Голда главврачу. — У тебя с ней будут проблемы.

Она произнесла это, не глядя на меня и не понижая голоса, словно меня уже не было рядом. Ее коллеги по партии и министерской службе потом говорили, выслушав мой рассказ, что узнают Голду. К оппонентам она обычно бывала сурова.

Но поколение моей мамы не соглашалось отнять у Голды почитание и любовь. «Она — наша!» — с жаром произносили мамины подружки, рискуя вызвать недовольство собственных детей. А дети эти, люди уже вполне взрослые и самостоятельные, терпеть не могли местечковость. Они с удовольствием пересказывали друг другу исторический анекдот о Теодоре Герцле, собственнолично проверявшем состояние ногтей и ушей своих восточноевропейских сородичей перед групповым визитом к представителям западного политического и культурного истеблишмента. Себя с теми проверяемыми мои сверстники не отождествляли.

Впрочем, Голда вообще не занимала в те годы моих мыслей. Слишком многое валилось со всех сторон. А тут еще свалилась на голову война. Больница, в которой я работала, считалась военным госпиталем. Война захватила его целиком. Мы работали по восемь часов и восемь часов потом отдыхали, ощущая себя призванными и мобилизованными. Работа была каторжная. Больница пропахла запахом горелого мяса. Каждое утро у входа выстраивалась очередь длиной в несколько сотен метров. Это добровольцы, а в основном доброволки, добивались права вымыть полы или потаскать носилки с больными. Голда выступила в первые дни войны по телевидению и напомнила согражданам, что мы стоим спиной к морю и переплыть его не сможем. Никто и не спорил. Дезертирство казалось немыслимым, а победа невозможной. И тут Арик Шарон прорвался через Суэцкий канал в Египет.

Его считали бегиновским отродьем и плохим мальчиком, но в тот день незнакомые обнимались и целовались, повторяя: «Ах, Арик, ах, негодяй, ах, подлец, как он всех сделал!» График работы нормализовался, но вдруг меня назначили ответственной за палаты, в которых разместили наших пленных солдат, вернувшихся из Египта и Сирии. С этой минуты в сутках стало столько часов, сколько надо. И в один из таких дней навестить бывших пленных пришла Голда в сопровождении начальника Генштаба Давида Элазара, которого все звали просто Дадо.

Естественно, вокруг них выстроилось все больничное начальство. Голда начала обход. Солдаты отвечали вежливо, но без энтузиазма. Процессия медленно продвигалась от двери к окну, и впереди расположился проблемный парень, которого лучше было обойти. Они там в блиндаже на Суэцком канале в первые же часы вой-ны остались без боеприпасов. Пришлось ловить египетские гранаты с вырванной чекой и бросать их назад. Одна граната разорвалась совсем близко. Парня контузило, и, когда египтяне пришли за ним и еще двумя-тремя оставшимися в живых в этом блиндаже, он не смог встать. Сознание полностью вернулось к нему только в плену. Тогда он уже мог встать, но решил этого не делать. Египтяне пытали его, засовывали иголки под ногти, били, ошпаривали и поджигали, но он не давал мышцам двигаться. А потом мышцы окаменели. Мы пытались вернуть их к жизни.

Парень этот был из Северной Африки. Он не любил социалистов, ашкеназов, кибуцников и военное начальство, оставившее его на канале без боеприпасов. У него не было особых претензий лично к Голде, но говорить с этой бабой он не собирался. Поэтому, когда Голда подошла к его кровати, парень повернулся к ней задом. Я вскрикнула и прикрыла рот рукой: он повернулся самостоятельно, что у него прежде не получалось. Потом я шепнула больничному начальству, что этого солдата лучше обойти стороной.

Больничное начальство передало мою просьбу Голде, но она, словно назло, застряла возле этой кровати, без конца укладывая в нос слова: «Солдат, солдат, это я, Голда!» Солдат не поворачивался, Голда не прекращала нудеж, ситуация зашла в тупик, хорошо, если бы можно было опустить занавес. И тут солдат выпустил из кишечника весь запас метана, какой там собрался. Иначе говоря, громко и основательно пукнул. Мол, иди отсюда, тетка, не то хуже будет.

Но Голду словно припаяли к полу. «Солдат, солдат, это я, Голда!» И тут парень, недвижно лежавший под египетскими пытками, взметнулся и плюнул Голде в лицо. В палате установилась тишина. Только со стороны окна, на подоконнике которого устроился Дадо, раздался всхлип. Начальник Генштаба уронил лицо в ладони. Генерал плакал. То ли из-за всей этой истории с египетским пленом, то ли потому, что еврейский солдат плюнул в лицо идише маме нации.

Голда же спокойно утерлась и перешла к следующему больному. Газеты об этом приключении не написали. Они тогда хотели считаться солидными. А вскоре Голде пришлось уйти с поста премьер-министра. Комиссия Аграната, расследовавшая причины первоначальных израильских неудач в эту войну, освободила ее от ответственности, обвинив во всем мужчин-генералов во главе с Дадо. Однако, когда выяснилось, что Голда получила предупреждение о грядущей войне сразу из нескольких надежных источников, но так и не отдала приказ об общей мобилизации, общественный приговор стал обвинительным. А Давид Элазар, храбрый вояка, так и не сумевший пережить выпавший на его долю позор, умер от сердечного приступа в неполные 50 лет через два года после войны. Он-то хотел превентивно поставить под ружье всю армию, но ему не позволили. А объявить мобилизацию за 24 часа могла по закону только Голда.

Она, конечно, тяжело переживала эту свою неудачу, но ее оправдательная речь в последней части автобио-графии состоит не из доводов рассудка, а из чисто бабских причитаний. Мол, она пожертвовала семьей и нормальным ходом женской жизни, потому что нужно было строить и устраивать национальный дом. И она заботилась обо всех евреях как о собственных детях, за что готова понести наказание от родных детей, на которых времени всегда не хватало. А наказания от еврейского народа она не заслужила.

Оценка роли Голды Меир (Меирсон, урожд. Мабович) в деле построения Израиля неоднозначна. Бен-Гурион утверждал, что Голда — единственный мужчина среди его министров. Сама же она старательно вышила в автобиографии крестиком и гладью слов свой чисто женский образ «идене» и «идише маме». Правда, благодаря Вуди Аллену, и не ему одному, «идише маме» превратили в существо более опасное, чем террорист, поскольку с террористом иногда все-таки удается договориться. Впрочем, возможно, «идене» всегда и была мужчиной в доме. Еврейский фольклор дает основание для такой интерпретации.

добавить комментарий

<< содержание

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.