[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ФЕВРАЛЬ 2013 ШВАТ 5773 – 2(250)
Воспоминания ребецн
Хана Шнеерсон
Продолжение. Начало в № 11 (235), 12 (236); № 1 (237) — № 12 (248); № 1 (249)
Встреча с екатеринославским евреем во Львове
В 1946 году я отправилась в Америку. По дороге, на неделю, я остановилась во Львове, чтобы оформить некоторые документы. Во время пребывания в городе я жила в одном доме с еще несколькими такими же транзитными путешественниками.
Все, связанное с моим отъездом, происходило в условиях строгой конспирации, поэтому никто из тех, кто жил со мной в одном доме, не должен был знать, кто я такая. Однако, как это часто бывает в жизни, хозяином нашей квартиры оказался еврей из Екатеринослава! Причем выяснилось это уже после того, как я поселилась в его доме: как-то вечером, когда я вышла из своей комнаты, он завел со мной разговор и рассказал, что раввин его города был сослан в Среднюю Азию и умер в ссылке. И далее стал рассказывать мне — в меру своего понимания — о моем муже: о том, как его ценили в городе, и о том, что екатеринославские евреи до сих пор не могут его забыть.
Он также рассказал о том, как однажды принес ребецн (очевидно, он меня не узнал) сахар для отправки сосланному раввину. Мне припомнился этот случай: действительно, в то время когда в городе невозможно было найти сахар, сын моего собеседника, руководитель одного из государственных предприятий, передал мне через своего отца несколько килограммов сахара для отправки мужу в ссылку.
О Мордехае Гурарье, да покоится он с миром
Когда моему мужу представлялась возможность поговорить с людьми о чем-нибудь еврейском, он всегда старался ее использовать. К примеру, в свое время к нам в дом стал захаживать паренек по имени Митя Гурарье[1]. Его отец[2] работал служащим на одном из предприятий города, хозяевами которого были его родственники — тоже Гурарье.
Когда Митя впервые появился у нас в доме, он учился в обычной советской школе и был далек от соблюдения заповедей. Тем не менее это был весьма достойный юноша с благородным характером. Со временем он сдружился с нашими детьми, начал приходить на уроки по хасидизму, которые давал мой муж, и постепенно втянулся в традиционный образ жизни, стал богобоязненным евреем, соблюдающим Субботу.
Когда Митя учился в выпускном классе школы, одноклассники и учителя обратили внимание на изменения в его образе жизни и стали всячески его третировать. Возникли у юноши сложности и при поступлении в вуз: несколько лет подряд его отказывались принимать в университет. Ректор посоветовал ему «обратиться за помощью к Шнеерсону» — в университете, мол, ему ничем не смогут помочь…
В конце концов Митя все же добился своего и поступил. Однако вместо занятий, студентов, как тогда было принято, отправили сначала на несколько месяцев на работу в колхоз. Оттуда он каждый день присылал мужу письма с вопросами, что ему разрешено делать, а что нет.
Распространяя еврейство
Митю и еще несколько человек нередко посылали в город в командировку, чтобы купить всевозможные канцелярские принадлежности для правления колхоза. Друзья Мити привозили с собой в город масло и другие продукты, чтобы заработать на их продаже. Он же разузнал, где в колхозе и его окрестностях живут евреи, и постарался выяснить, кому из них и что именно необходимо с точки зрения религиозных нужд. На обратном пути его портфель был полон мезуз, талесов, молитвенников, еврейских алфавитов и тому подобного. Митя тайно провозил все это в колхоз и раздавал евреям — согласно инструкциям раввина. Внешне он производил впечатление «своего на сто процентов парня», и все к нему прекрасно относились, даже неевреи.
Каждый день Митя молился, возлагая тфилин, но об этом, понятно, не должна была знать ни одна живая душа. Он нашел выход: рано утром, когда большинство людей еще спят, уходил в поле. Там росла высокая рожь, и низкорослый Митя без труда прятался в ней и молился, прикрывая на всякий случай головной тфилин кепкой…
Наступил праздник Ханука — время, когда надо произносить благословение, зажигая ханукальные свечи. Поскольку колхозное руководство было довольно работой Мити, парня к тому времени «повысили»: назначили ответственным за «красный уголок», откуда он должен был нести «свет просвещения» деревенским жителям (муж дал ему указания, как следует себя вести, так что Митя мог спокойно работать, не делая ничего, противоречащего еврейской традиции). Там же, в «красном уголке», его и поселили.
И надо же было такому случиться, чтобы именно в дни Хануки из города прислали некоего еврея с проверкой организации работы в колхозе. В двенадцать ночи проверяющий заглянул в «красный уголок» и обнаружил там горящие ханукальные свечи (будучи евреем, он, конечно, сразу понял, что к чему, несмотря на то что Митя, за неимением ханукии, просто залил растительное масло в углубления, сделанные в половинках картофелин). Естественно, Митю, как это было принято, «пропесочили» на комсомольском собрании, а несколько дней спустя отстранили от работы в «красном уголке»… Но это не остановило молодого человека, он и дальше учился и работал, продолжая соблюдать все требования еврейского закона — вплоть до самых «незначительных» на первый взгляд. В Дни трепета он обычно молился у нас дома, стараясь, чтобы его не видели соседи. Утром Митя уходил в университет — отметиться в журнале учета посещаемости, а потом возвращался к нам.
Похороны в полном соответствии с алахой
Когда Митя был на третьем курсе университета, в один из летних дней[3] он пошел на Днепр купаться[4] и — да убережет нас от подобного Всевышний! — не вернулся. Это было огромное несчастье, тем более что он был единственным сыном своих родителей…
Мордехай Гурарье был известен среди религиозных евреев Екатеринослава, и для них случившееся стало тяжелым ударом. В сердцах его соучеников смерть Мити также оставила глубокий след, а университетское начальство стало посылать к его близким одну делегацию за другой — с целью уговорить их на похороны за счет государства, которое, как все они утверждали, высоко ценило Митю.
Митина сестра Сара, тоже очень достойная и порядочная женщина, в то время являлась секретарем комсомольской организации завода имени Петровского[5] (это была достаточно высокая ступень карьеры, не каждому доступная). Коммунисты, приходившие в дом родителей Мити в составе университетских делегаций, обращались именно к ней по поводу организации похорон брата. Она отвечала, что ее родители — религиозные люди, и ей не пристало вмешиваться в подобные вопросы… В конце концов она прибежала к нам домой и со слезами на глазах воскликнула: «Ребе, я знаю, что желания Мити всегда совпадали с вашими желаниями, поэтому мы сделаем все так, как вы скажете!»
Само собой, Митя был похоронен в полном соответствии с Алахой, как подобает религиозному еврею. Пришло множество евреев — молодых и пожилых, улица полна была людей. Гроб с телом Мордехая Гурарье внесли в синагогу, в которой молились его родители, и там устроили прощание с покойным. Я использую именно этот термин, так как на траурную церемонию пришли не только евреи — было много студентов университета и даже несколько преподавателей, а также официальная делегация. Впрочем, они стояли в стороне и особого участия не принимали…
С. Ан-ский (на переднем плане) у арон кодеша в синагоге
уездного городка Староконстантинов, Волынская губерния.
1912–1914 годы. Музей Петербургского еврейского историко-этнографического
общества
Геспед[6] от раввина
Габаи поставили на улице рядом со зданием синагоги стол и попросили раввина произнести речь. И мой муж говорил в течение часа с лишним! Он рассказал о принципах, которыми руководствовался покойный в жизни, о том, как он вел себя во время занятий и находясь дома. Все силы его души, отметил раввин, были обращены к другим евреям, в первую очередь — к молодежи. Своей жизнью он постоянно доказывал, что человек может жить согласно Торе и заповедям, и это не будет мешать его активному участию в делах мира.
Речь раввина оказала огромное влияние на слушателей. Многие считали, что именно она привела к тому, что его впоследствии «взяли». Однако похороны Мордехая Гурарье, насколько я помню, состоялись в 1935 году, а арестовали мужа только в 1939-м. Тем не менее речь его все же имела определенные последствия. Так, когда в следующем году сестра покойного захотела вступить в советскую «святая святых», в партию, ей сказали: сейчас не получится! Ее обращение к Шнеерсону за советом по поводу похорон брата доказывало, что пока еще она не заслуживает такой «высокой чести». Нужно какое-то время выждать и лишь потом можно будет пробовать снова…
Как они обо всем узнали, непонятно. «Птицы небесные»[7] напели?.. Сама Сара Гурарье, определенно, никому ничего не говорила, из нашего дома информация тоже не распространялась. Просто чудо, что посторонние люди как-то все узнавали, — другого слова не подберешь!
…О похоронах и о произнесенном раввином геспеде еще долго говорили в самых разных кругах Екатеринослава. Вообще, у слов моего мужа всегда была долгая память: будучи в Москве и позже в Париже, я слышала от многих людей, что они до сих пор не могут забыть его рассказы о Ребе, главах Хабада и о других праведниках. Кто-то вспомнил рассказ про Алексея, слугу рабби Исроэля Бааль-Шем-Това. Он как-то увидел, как шойхет точит халеф[8]: плюет на точильный камень и трет ножом по влажному камню. Алексей сказал: «Исройлик, бывало, не так делал. Он плакал и на слезах нож натирал…» Когда мой муж, рассказывая майсу, произносил эти слова, его лицо становилось красным, а из глаз ручьями лились слезы. Не каждый способен так сильно прочувствовать рассказ, чтобы буквально очутиться в том мире, о котором повествует…
Письмо от хазанов
Хазаны, о которых я писала выше[9], вскоре после своего отъезда прислали мне письмо. Поблагодарив за кое-какие услуги, оказанные им во время их пребывания в городе, они писали: «Это первый случай в нашей жизни, когда нам представилась возможность увидеть такого человека, как екатеринославский раввин. В то время когда он был исполнен праздничного веселья, танцевал с такой радостью — в то же самое время он плакал такими слезами, что это просто невозможно передать словами! Но от слез его танец становился только веселее!..»
«Тора, которую нужно учить…»
В 1912 году мы были в Висбадене. Вечером в субботу пришел с визитом тамошний раввин д-р Кон[10], пробывший у нас более двух часов. Все это время продолжался разговор, вернее, монолог, поскольку гость в основном слушал то, что говорил мой муж. Каждое его слово вызывало у висбаденского раввина сильный всплеск эмоций.
Была уже глубокая ночь, когда раввин Кон обратился к моему мужу в типично немецком стиле: «Герр рабинер Шнеерсон! Уже пора ужинать, и моя жена меня заждалась, но я не могу оторваться от ваших речей! Это — Тора, которую нужно учить…»
Уходя, наш гость сказал мне: я должна проследить за тем, чтобы все такого рода разговоры моего мужа были записаны и опубликованы.
Встреча в варшавском поезде
Как-то раз, когда мы возвращались домой из заграничной поездки, в Варшаве в наш поезд сел писатель Ан-ский[11]. Он ехал с нами в одном купе, и по дороге, естественно, писатель и мой муж разговаривали на разные темы. В основном это были истории из жизни хасидских ребе, рассказы о хасидах прежних времен и еврейских знаменитостях, а также обсуждение разных аспектов еврейской духовной жизни в целом.
Из соседних вагонов в наше купе стали сходиться пассажиры-евреи — молодые и старые. Даже ночью никто не хотел идти спать, настолько все были увлечены глубокой и содержательной беседой раввина и писателя!
Перевод с идиша Цви-Гирша Блиндера
Продолжение следует
«Мой дом — ваш дом, я не боюсь…»
В 1946 году, когда я находилась в Красково под Москвой[12], большинство людей боялись даже стоять рядом со мной. Почти каждый день мне приходилось искать новое место для ночлега, поскольку жить где-либо без регистрации было нельзя, но показать управдому мой паспорт (что являлось необходимым для регистрации) было тем более нельзя![13]
В поисках путей улучшения своего положения я выяснила: в Малаховке, неподалеку от Красково, живет доктор Ландман, мой давний знакомый. Я отправилась к нему в надежде, что он сможет устроить мое проживание законным путем.
Доктор принял меня очень дружелюбно и сразу же рассказал, что прекрасно помнит праздники Суккос и Симхас Тойре, проведенные у нас. Он работал главным хирургом в одной из больниц и в какой-то год устроил так, чтобы его отпуск выпал на месяц тишрей[14]. Чтобы ощутить атмосферу праздников, как он ее себе представлял, доктор Ландман решил провести эти дни в обществе Шнеерсона, екатеринославского раввина.
«А теперь, — сказал он мне, — я говорю вам: мой дом — ваш дом, я не боюсь…»
Перевод с идиша Цви-Гирша Блиндера
Продолжение следует
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
[1]. Р. Мордехай Гурарье (ок. 5665/1905 — 5695/1935). О степени его близости к р. Леви-Ицхоку можно прочитать в «Толдот Леви-Ицхок», ч. 1, с. 172, с. 174 и далее.
[2]. Йосеф бен Моше Гурарье (ок. 5640/1880 — ок. 5710/1950).
[3]. Это случилось в пятницу 20 сивана 5695 года (21 июня 1935). Восемь месяцев спустя у М. Гурарье родился сын, названный именем отца: Мордехай бен Мордехай.
[4]. Возможно, он собирался погрузиться в микву в честь святой субботы.
[5]. См.: Лехаим. 2012. № 12. С. 9. Прим. 6.
[6]. Поминальная речь в честь умершего, которая, как правило, произносится во время погребения или в годовщину смерти.
[7]. См.: Коелет, 10:20: «Ибо птица небесная донесет твою речь…»
[8]. Нож для шхиты — ритуального забоя скота.
[9]. См.: Лехаим. 2013. № 1. Гл. «Хазаны на Дни трепета».
[10]. Вероятно, имеется в виду раввин доктор Элиэзер-Липман а-Коен Кон, глава раввинского суда Висбадена. Ушел из жизни 12 хешвана 5697 года (октябрь 1936) в возрасте 95 лет. Детали его биографии и некоторые из его хидушей Тора можно найти в приложениях к книге «Зера Яаков» (Бруклин, 5737).
[11]. С. Ан-ский (наст. имя Шломо-Занвил Раппопорт; 5623/1863 — 5681/1920) — идишский писатель, фольклорист и общественный деятель.
[12]. См. также: Толдот Леви-Ицхок. Ч. 3. С. 880.
[13]. Поскольку там была указана «подозрительная» фамилия — Шнеерсон.
[14]. Как отмечалось ранее (см. прим. 9), в те годы многие евреи старались, чтобы их отпуск состоялся в тишрее, месяце праздников. Это давало возможность уехать куда-нибудь в другой город, где их никто не знал, и там спокойно идти на праздники в синагогу.