[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ МАЙ 2013 ИЯР 5773 – 5(253)
Зинаида Миркина и Григорий Померанц. 1970-е годы
МИНУТНЫЙ РАЗГОВОР СО СМЕРТЬЮ
ВСПОМИНАЯ ГРИГОРИЯ ПОМЕРАНЦА
Павел Нерлер
1
В день похорон Григория Соломоновича Померанца я с изумлением узнал от Лены Кульчинской, старинного друга семьи моего отца и нашей соседки по этажу, что некоторое время мы жили с Зинаидой Александровной Миркиной в одной и той же коммунальной квартире на последнем этаже Бахрушинского дома в Фалеевском переулке. Для меня это «время» пришлось на самые первые — и не слишком сознательные — месяцы жизни, и я совершенно ее не помню, в отличие от жиличек, проживавших позднее на той же жилплощади, — сестер Илги и Люции.
Ко времени реального знакомства с ней и Григорием Соломоновичем мне уже стукнуло 24, и оно поразило меня настолько, что я посвятил Г. С. (а по сути им обоим — они были удивительной парой!) стихотворение, написанное тогда же, в конце сентября 1976 года, в Коктебеле:
Как редко в небо поднимаем
мы удивленные глаза,
как мало в звездах понимаем,
как глухо слышим голоса.
А там луна, а там молчанье,
там пены облачной качанье,
свеченье, таянье, игра —
сегодня, завтра и вчера.
Обстоятельства его написания — они же обстоятельства знакомства — таковы.
Ранняя осень 1976-го, Кара-Даг. Я — Павел Полян, стажер-исследователь Института географии АН СССР, он же Павел Нерлер, член поэтического кружка «Московское время» с Казинцевым и Сопровским во главе и студиец «Луча» Игоря Волгина. Поселился я не в Коктебеле, а с другой стороны Кара-Дага, в Щебетовке (она же Отузы). Снимаю комнатку в поселке и каждый день куда-нибудь хожу или езжу на перекладных — чаще всего на Кара-Даг, где у меня знакомые в заповеднике, один или два раза лесными дорогами в Старый Крым, в музей Грина, и по разу в Феодосию (тоже в гриновский музей) и в Судак.
Несколько раз я ночевал в Коктебеле, здесь у меня тоже были знакомые. Но в писательском Доме творчества, кажется, я никого не знал, и наша встреча с З. А. и Г. С. была совершенно случайной. В предзакатную пору мы встретились на берегу, на писательском пляже, куда днем посторонних не пускали. Меня привлекли имевшиеся там топчаны, на одном из которых я расположился со своим нехитрым ужином и записной книжкой, а их, одетых довольно тепло (и чуть ли не обернувшихся в одеяла — не помню), привлекали — море и небо. Они сидели на другом топчане и тихо, как бы молитвенно, смотрели на воду и на закат. Дул ветерок, и прибой накатывал на берег и катал гальку с характерными шуршанием и напором.
В конце сентября темнело уже рано и быстро, но и в сумерках они по-прежнему смотрели в сторону моря, не проронив ни звука, и не уходили. Не уходил и я, не слишком интересуясь морем и ими, но, видимо, вслушиваясь в просившиеся в книжку строчки. Как именно это произошло — не помню, может быть, они встали и собрались идти наверх, но мы разговорились и познакомились. Они объясняли мне, что приходят сюда каждый вечер — молча проводить закат и встретить луну и звезды. Я кое-что слышал о дзен и о счастье всматривания в природу или в себя, но никогда не встречал живых носителей медитативных практик.
Назавтра мы встретились днем, а вечером посидели втроем, но я, наверное, очень мешал моим новым знакомым — поэту и мыслителю — своим внутренним ерзаньем. Абстрактно же — без приложения к себе — я был совершенно восхищен ими, что и отразилось в стихах.
Несколько раз мы с Г. С. созванивались и встречались в Москве, в ИНИОНе, где он работал библиографом — «на конвейере», как он выражался. Я прочитал его работы — статью «Басё и Мандельштам»[1], поразившую меня еще и тем, как она была написана, незащищенную диссертацию, что-то еще. Когда в следующем году меня начали все более затягивать занятия Мандельштамом, я стал посещать их и дома, в тесной пятиэтажке на улице Новаторов.
Через несколько лет я переехал в те же края и сам, на улицу Челомея, и ко всем факторам притяжения добавился соседский. Несколько раз я бывал на новогодних «Зининых сказках»: сидя в смешанном детском и взрослом обществе, всякий раз я был совершенно захвачен ими — и голосом сказочницы, и текстом, и сюжетом, и их скупой, но столь выразительной театральностью. Г. С. отвечал в эти вечера за саму елку (всегда роскошную!) и за «кухню», но он тотчас же включался в разговор, если кто-то вдруг заговаривал о новой сказке. Каждый Новый год З. А. сочиняла новую сказку!
А однажды мы с женой чуть не сгорели от стыда. Подрос наш сын, и мы привели на «Зинину елку» и его, пяти- или шестилетнего. И что вы думаете? Обычно молчаливый и замкнутый, Илюша, едва дождавшись (или даже не дождавшись?) конца представления, начал вдруг балаболить и «разоблачать» как глубоко ненаучное все услышанное им про сказочные волшебства («старых девочек», мол, не бывает и т. д.). Было это, конечно, неуместно, но еще более — забавно, и Г. С., мягко улыбаясь непередаваемой своей улыбкой, сказал, что наш воинственный сын чем-то напомнил ему его самого, маленького, в какой-то схожей ситуации. Улыбалась в ответ на эту «критику снизу» и сама З. А.
Начиная с 1979 года мои занятия Мандельштамом приобрели прочный стержень — подготовку книги критической прозы поэта «Слово и культура». Она вышла в «Советском писателе» спустя долгие девять лет — в 1987 году, когда времена начали ощутимо меняться. И я был страшно горд тем, что сумел немного помочь выходу в 1990 году в том же издательстве книги Г. С. о Достоевском.
2
На протяжении ряда лет я вел дневниковые записи, не считая подробных полевых дневников за летние месяцы (более 10 лет я ездил в различные экспедиции, чаще всего, начальником отряда). Сейчас, разбирая их, я иногда натыкаюсь на эпизоды, связанные и с Померанцем.
Вот несколько таких фрагментов.
Запись от 28 февраля 1981 года — похороны Леонида Ефимовича Пинского, учителя и друга Г. С. П.:
Сегодня хоронили Пинского, прощались с Пинским. И в квартире в 12 часов, и в крематории (Донском) было много народу. Леонид Ефимович в гробу был очень красив, только губы искусаны (умирал он, говорят, в страшной агонии — у него был рак легких). На двух рисунках, изображающих его в гробу и уже висящих на стене его кабинета (как я себя корю, что откладывал и откладывал свою просьбу о встрече с ним!), он даже как бы силился, что ли, приподнять в гробу голову. «Блаженны умершие» — это была его первая фраза в нашу первую встречу. «Воистину блаженны». В крематории говорили только два человека — Аникст и Г. С. П. Оба говорили хорошо и от сердца, но оба по-разному и о разном. Аникст — поставленным голосом, немного риторически, нет, ораторски — подводил итог значению Пинского-ученого и доблестям Пинского-ученого. Для него Пинский не только литературовед, но еще и — сквозь литературоведение — еще и философ.
Для Померанца (он говорил тише, человечнее — волнуясь и волнуя) этих «не только» и «еще и» не существует. Пинский для него — мыслитель, причем религиозный мыслитель, достигший стадии «томления по томлению». Во-вторых, Пинский для него еврей и в этой связи, поэтому (вот что интересно!) правдоборец. Он говорил об исконной тяге еврейского народа к правде, о борьбе за это. Да, еще меня поразила мысль Г. С. П. о разговоре каждого со смертью: хотя бы минутном.
Женщина, руководящая похоронами, слушала его в смешении испуга и восхищения, удивления и почтения на лице. «Что за странный еврей, такой дерзкий и такой умиротворяющий?» — было написано на ее лице.
Запись от 23 марта 1981 года — своего рода конспект доклада Севы Некрасова «Блок, Хармс и Мандельштам» на Литобъединении им. Недогонова в ДК им. Горбунова (у Валеры Краснопольского). Доклад этот сейчас опубликован[2], напомню лишь тот его фрагмент, который значим для последующей полемической реплики Г. С. П. Некрасов утверждал, что Мандельштам шел от простоты к сложности, что он «начался с тех вещей, которыми многие кончали (Пастернак, Заболоцкий, Сельвинский). Мандельштам — поперек этой липовой схемы». В дискуссии после доклада Г. С. «говорил об условности понятности и классичности раннего Мандельштама. Просто форма у Мандельштама очень классична и красива. Ранний М. — мнимо понятен».
Григорий Померанц. 2004 год
В 1982 году, в октябре, — еще одна встреча в Коктебеле:
Зашел затем к Гале Балтер, которая наконец-то заглянула и в мою хибару — за путеводителями о Ст. Крыме. От нее я узнал, что наконец-то приехали из Нового Света Померанцы. Как я обрадовался этому — и как оценил то, что задержался в Коктебеле на день! После ужина я встретился с Гр. Соломоновичем и Зин. Алекс., мы с ними (и еще их знакомая Нора) пошли в их комнату в т. н. «задрипанный» корпус № 6 — им по наследству я передал свое кизиловое варенье.
Мы говорили о многом. О Пинском и его работах (6/ХI будет его юбилей, и я, вероятно, буду приглашен — Г. С. П. будет в Москве уже 29-го), о переписке с о. Желудковым[3] на тему «Вера и атеизм» (мысль З. А. о том, что многие православные священники — еще только язычники, что им неведомы глубина и мистика религии), об О. Э. и о работах о нем. Г. С. очень хвалил работу С. Марголиной[4], прохладно отозвался о В. Швейцер[5], очень оценил Каблукова как свидетеля и очевидца (ему близка и понятна позиция относительно «Камня» как наиболее чистой книги О. М.), но комментарии Морозова[6] остаются на его совести.
Потом мы читали стихи — я («О неизвестном поэте» и старые, 1976 года, посвященные Г. С. П.) и Зинаида Алекс. В Новом Свете она написала 28 (!) стихотворений. В них такая воздушность, и это при такой глубине и сокровенности смысла, — что я был просто поражен, в особенности некоторыми.
И вообще Померанцы поразили меня вновь и вновь невольно устыдили. Чем же именно? Во-первых, тем, что, в отличие от меня, Г. С. помнит все почти, что прочел, т. е. он — читает не впустую (а я не смог вспомнить содержание даже столь понравившихся мне перифраз!). Во-вторых, еще один урок мне — их рассказ о новосветских соснах, об их неповторимых обликах и характерах и, в частности, о той, что является как бы памятником сосне (сухой ствол над пропастью, давший вдруг слабый зеленый побег). Точно так же некогда они «научили» меня смотреть на закат, на луну, на прибой ночью…
Г. С. был чуток к подлинности и глубине. Когда ему на глаза попалась статья Александра Сопровского о «Книге Иова», он радовался, как обретению нового друга. И его не надо было уговаривать написать послесловие к посмертной Сашиной книге «Правота поэта» (1995), открывавшейся этой статьей.
3
Я очень корю себя за то, что в последние годы так редко искал общества З. А. и Г. С. Нашей предпоследней встречей стал вечер памяти С. С. Аверинцева, прошедший в РГГУ 18 мая 2004 года[7]. А последняя состоялась всего полтора года тому назад или около того, вскоре после того, как по телевидению показали цикл передач о Г. С. и З. А. Я впервые был в их новой квартире, с удовольствием пил чай в просторной кухне и пытался наверстать своими вопросами и рассказами хотя бы часть того, что было мною упущено за столь долгую паузу.
В ближайшем выпуске мандельштамовского альманаха «Сохрани мою речь…» мы предполагали перепечатать статью «Басё и Мандельштам». На мой вопрос, не хотел бы он что-то в ней поменять или как-то заново ее откомментировать, Г. С. только улыбнулся и отмахнулся…
Человек, пристально всматривавшийся в себя и в небеса, где «пены облачной качанье», и мудрец, строго-настрого предупреждавший человечество от опасности «пены на губах» во время любых дискуссий, сам, в качестве эмоциональных усилителей своей аргументации, легко ограничивал себя — легким взмахом руки и обезоруживающей улыбкой.
Вечная ему память!
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
[1]. Вышла в сборнике «Теоретические проблемы изучения литератур Дальнего Востока» (М., 1970).
[2]. См.: Журавлева А., Некрасов Вс. Пакет. М., 1996.
[3]. Вероятно, речь шла о переписке священника Сергия Желудкова с астрофизиком и правозащитником Кронидом Любарским (с участием ряда других корреспондентов), которая в ту пору ходила в самиздате, а позже вышла отдельным изданием под названием «Христианство и атеизм» (Брюссель, 1982). Письма Г. С. П. к Желудкову 1970-х гг. хранятся в фонде последнего в Государственном архиве РФ (ГА РФ. Ф. 10141. Оп. 1. Д. 64).
[4]. Соню Марголину, тогда — мэнээса-эколога, писавшую стихи, познакомил с Г. С. П. в конце 1970-х, кажется, я. Как и все мы тогда, она была истово влюблена в поэзию Мандельштама и жадно искала соответствующую среду и собеседников. Г. С. П. очень ее поддерживал и даже собирался писать к ее книге («Мировоззрение Осипа Мандельштама». Марбург, 1989) предисловие, но этот замысел не реализовался.
[5]. Скорее всего, Г. С. имеет в виду статью В. А. Швейцер «Дымшиц и Мандельштам» («Время и мы». 1979. № 45). По сути, это рецензия на мандельштамовский том «Библиотеки поэта» 1973 года, подготовленный Н. И. Харджиевым и открывающийся предисловием А. Л. Дымшица. Реакция Г. С. могла быть вызвана только агрессивностью тона, расцененной им как своеобразная «пена на губах». В том же 1979 году В. Швейцер опубликовала мандельштамовские переводы из старофранцузского эпоса со своим предисловием («Slavica Hierosolymitana». 1979. Vol. 4).
[6]. Речь идет о публикации А. А. Морозова «Мандельштам в записях дневника С. П. Каблукова» («Вестник Русского студенческого христианского движения». 1979. № 129).
[7]. Замечательное выступление Г. С. П. опубликовано в составе стенограммы этого вечера в сборнике «Аверинцев и Мандельштам» (М., 2011).