[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ОКТЯБРЬ 2013 ТИШРЕЙ 5774 – 10(258)
Борис и Варвара Шкловские,
родители писателя Виктора Шкловского.
Конец XIX – начало XX века
Виктор Шкловский – студент.
Рисунок Ильи Репина. 1914 год
ПРАВИЛЬНЫЙ АВАНТЮРИСТ
Владимир Березин
В легендарной серии «Жизнь замечательных людей» издательства «Молодая гвардия» готовится к выходу книга Владимира Березина о Викторе Шкловском. Вниманию читателей «Лехаима» предлагается журнальный вариант фрагментов этой книги.
Прадед Шкловского был богат, еврейским богатством, какое возможно было в городе Елисаветграде. И внуков с правнуками у него было примерно сто.
А вот дед Шкловского был беден и служил лесником.
Борис Шкловский окончил в этом городе реальное училище и уехал в столицу. Там он стал студентом Технологического института и женился.
Однако жена бросила его и ушла к однокурснику. Чтобы не видеть его, отец перевелся в Лесной институт и крестился.
Он полностью сменил среду общения, но все равно тоска сжимала его сердце, и он решил покончить с собой. Тогда к этому относились проще, но отчего-то самоубийства редко удавались. Удавайся они чаще, мемуаров было бы куда меньше.
Борис Шкловский достал где-то кортик и ушел в лес. Там он укрепил его в каком-то пне острием вверх и бросился сверху. Однако клинок прошел мимо жизненно важных органов, и Шкловского спасли.
Сына его звали Евгений.
Но сына своего отец почти не видел.
Потом он женился на Варваре Бундель. Она была дочерью Карла Бунделя, садовника Смольного института, и Анны Севастьяновны Каменоградской: «Каменоградская же происходит от астера гранильного завода. Двоюродный брат моей матери, Каменоградский, был диаконом при Иоанне Кронштадском до конца его дней», — писал Виктор Шкловский. Карл Бундель был непростой человек и, видимо, крепок в своей протестантской вере. О нем известно, что он не ходил в русскую церковь, даже когда там отпевали его детей.
Варвара Бундель и Борис Шкловский поженились.
Виктор Шкловский потом писал:
Не скоро они полюбили друг друга, а признались в этом очень поздно — так лет через тридцать.
Отец, сделавши что-нибудь и обыкновенно напутав, всегда приходил и рассказывал маме. Она отвечала, что все надо было сделать наоборот.
Он обижался и уходил.
Оба были правы. Так ли делать, как он хотел, или так, как хотела мама, — все равно не выходило.
Он институт бросил, получив звание уездного учителя: было у него четырехклассное реальное училище без прав. Зарабатывал мало. Мама хорошая хозяйка, но денег им всегда не хватало: живых детей четверо.
Отец был способным и бестолковым человеком, наивным, хорошо систематизирующим любые знания. Он обожал преподавательское дело и мог работать круглые сутки.
Уже после революции он погиб под колесами трамвая.
Шкловский двигался по жизни стремительно, но происхождение то и дело догоняло его.
Шкловского не произвели в офицеры оттого, что он был сыном выкреста. В «Сентиментальном путешествии» он писал:
Евреев не производили. В свое время не произвели и меня, как сына еврея и полуеврея по крови. Поэтому в армии очень большая часть грамотных и более или менее развитых солдат оказалась именно евреями. Они и прошли в комитеты. Получилось такое положение: армия в своих выборных органах имеет процентов сорок евреев на самых ответственных местах и в то же время остается пропитанной самым внутренним, «заумным» антисемитизмом и устраивает погромы.
Борис Эйхенбаум и Виктор Шкловский.
1940–1950-е годы
С этим запретом на офицерские чины много неясного. Тема эта изучена недостаточно хорошо, и толки о ней кривы. Обычно ссылаются на какие-то косвенные документы, и происходит путаница. Тогда важно было вероисповедание, а не национальность, какова была точная формулировка запрета на производство принявших православие (и даже, как видим, их потомков) — неясно. Но Шкловский писал об этом в том новом мире, где его читатели не только могли проверить это обстоятельство, а просто еще помнили, как был устроен прежний мир. Солгать бы не вышло.
Так он и служил, так и стал комиссаром Временного правительства — без этих погон.
Дальше в том же «Сентиментальном путешествии» Шкловский рассказывает о нервности времени, о том, как солдаты убивают двух евреев, заподозрив их в шпионаже. Они сигнализировали — говорят солдаты. А Шкловский, случившийся рядом, понимает, что это не так. И записывает в будущей книге: «Сочетание трусости со шпиономанией невыносимо. И все же кровь эта как-то легла и на меня. А фронту нужно было продвинуться дальше».
Потом прошли годы, и Шкловский избежал разного ужаса, но одна тема догнала его уже после войны.
Догнала глупым и нелепым образом. Советская власть могла предъявить Шкловскому многое, но ему предъявили космополитизм, слово, которое потеряло всякое осмысленное значение.
Шкловский делил тогда работу между литературой и кинематографом.
Гинзбург записывала за Эйхенбаумом в двадцатых: «У Вити кончился еврейский период и начался немецкий».
Теперь, в сороковых, что еврейский, что немецкий стиль были опасны.
Когда говорят о еврействе Шкловского, то надо помнить, что он, выросший в семье выкреста и немки, был вполне интернационален. В одной статье он вспоминал, как «десять лет, в школе утром, каждым утром… пел в стаде других детей: “Спаси, Господи, люди Твоя…”»
Но в 1949-м кровь отца ему, конечно, припомнили. Да и Бриков припомнили, потому что так все логично складывалось: был лучший поэт современности, да застрелился. Умучили, гады, слона в зоопарке, украли, я знаю, они у народа весь хлеб урожая минувшего года. В формализме к тому времени мало кто из начальников не разбирался, так что на горький хлеб сороковых, хлеб, куском которого попрекали его, густо намазали национальность.
Формализм перешел в бытовую речь как выражение, описывающее действия бездушных бюрократов, мешающих социалистическому строительству.
А кинематограф был главным искусством, по крайней мере, эта вымышленная, кажется, ленинская цитата, известная только со слов Луначарского, была много где написана.
Кинематограф был больше, чем просто кино.
Кинематограф имел собственное министерство (которого, к примеру, не имели писатели, замещая оное писательским союзом). Но даром это не давалось, и на кинематографическом организме проводились разнообразные мичуринские эксперименты.
Михаил Ромм в своей книге «Устные рассказы» (звучит тавтологически, но тавтологичен и весь двадцатый век) вспоминал, как в тот период истории советского кинематографа, когда «Мосфильм» хотели превратить в «Русфильм», на одном собрании выступал директор сценарной студии Астахов — «хромой, уродливый, злой и ужасающий черносотенец»:
— Есть-де, мол, украинская кинематография, есть грузинская, есть армянская, есть казахская. А русской до сих пор не было. Только отдельные явления были. И теперь нужно создавать русскую кинематографию. И в русской будут работать русские кинорежиссеры. Вот, например, Сергей Апполинарьевич Герасимов. Это чисто русский режиссер.
Не знал бедный Астахов, что у Герасимова-то мама еврейка. Шкловский у нас считался евреем, потому что отец у него был раввином, а мать поповна, а Герасимов русский, потому что Апполинарьевич. А что мама — еврейка, это как-то скрывалось.
Ну, эти разыскания — обычное дело, но каков биографический поворот: отец — раввин, а мать — поповна!
То есть более перпендикулярную биографии Шкловского конструкцию придумать сложно.
Сложно это придумать и в жизни конца ХIХ века — непонятно, правда, что за сплетню упоминает Ромм.
Не надо ничего фантазировать: отец — выкрест, математик, мать из немцев, всё глупости, кроме того, что Шкловский — большой русский писатель.
Но на этом заседании все было куда смешнее, чем в жизни. Ромм вышел и, перечислив нескольких евреев (начиная с Эйзенштейна), сказал: вот это — советские режиссеры, мы будем делать с ними советское кино. А те, кто хочет исключительно русское, — пожалуйста.
И ему устроили овацию, потому как он придумал аргумент, который чиновникам из министерства нечем было крыть.
Шкловскому в кинематографе из-за всего этого было неудобно, как зверю в пушной лавке. Но скорняки подбирались к нему с другой стороны — как ни странно, со стороны драматургии.
В 1983 году Шкловский писал:
Я не забыл книгу «Гамбургский счет».
Вышла она в 1928 году. В 1949 году, через двадцать один год, о ней говорил на собрании писателей хороший человек; судили книгу, куски книги. Нет его давно; но тогда он не сказал, что книга уже тогда вышла двадцать лет тому назад, а те годы шли быстро.
Все прошло.
Первое издание книги Виктора Шкловского «Гамбургский счет». Оформление обложки М. А. Кирнарского. «Издательство писателей в Ленинграде». 1928 год
То есть надо было отругать, но ругать было не за что — бывший формалист пробавлялся тогда сценариями, причем эти сценарии были по-советски безупречны: «Алишер Навои» (1947), «Далекая невеста» (1948), «Чук и Гек» (1953).
В мартовском номере «Нового мира» за 1949 год Константин Симонов клеймил театральных критиков за антипатриотизм. И вот идейным руководством критиков-антипатриотов была объявлена книга «Гамбургский счет». Упомянутую книгу большинство советских людей конца сороковых годов в глаза не видели, но слово «гамбургский» после разрушительной и кровопролитной войны с немцами настораживало.
Симонов продолжает (и тут каждый абзац передает Большой Стиль и Большую Риторику времени): «Все усилия были направлены к тому, чтобы решить задачи, поставленные партией, и если сделано далеко еще не все, если положение в целом еще нельзя считать вполне удовлетворительным, то все же к лучшим… произведениям драматургии можно отнести ту положительную оценку, которую дал советской литературе товарищ Молотов в своем докладе 6 ноября 1948 года».
Дальше Симонов — а ведь он и сам был талантливый драматург — после вступления (каких-то красот природы) подводит к главному. Так в современных триллерах среди благостного пейзажа из маленькой трещины в земле начинает вылезать страшный монстр:
Между тем в последнее время с особенной остротой и силой обнаружилось, что существует еще и другая, не наша, чуждая, более того — глубоко враждебная нам точка зрения на советскую драматургию. Это точка зрения подвизавшихся до последнего времени в нашей театральной критике антипатриотов и буржуазных космополитов, с их сознательными подголосками и бессознательно подпевавшими им, шедшими за ними либералами и дурачками.
Эта группа антипатриотов нигилистически относилась к прошлому русской драматургии и русского театра, низкопоклоннически изображая то и другое не самобытным, громадным явлением искусства, а только копиями западных образцов.
Вот тут происходит нечто загадочное — автору статьи нужно объяснить, откуда взялись эти негодяи.
Генезис врага вообще одна из самых важных составляющих любой мифологии. В советской пьесе негодяй был родом из прошлого — обычно оказывалось, что он сын кулака или помещика. Классовая отрава передавалась генетически.
Драматургические правила установочных статей требовали сказать хоть пару слов, откуда появилось зло.
И Симонов отчего-то вспоминает Шкловского:
Прежде всего несколько слов о теоретических корнях всей этой антипатриотической системы оценок, враждебных советскому искусству.
В 1928 году в издательстве писателей в Ленинграде вышла книга В. Шкловского под названием «Гамбургский счет».
Вот что было написано в качестве предисловия к этой абсолютно буржуазной, враждебной всему советскому искусству книге (следует знаменитая цитата, заканчивающаяся словами о том, что по гамбургскому счету «Горький — сомнителен [часто не в форме]», а «Хлебников был чемпион». — В. Б.).
Это возмутительное предисловие стало цельной идейной программой для критиков, стоящих на буржуазных позициях и пытавшихся опрокинуть советское искусство, поставить под сомнение его художественные ценности.
Эту свою «теорию гамбургского счета» критики-антипатриоты противопоставили настоящему, партийному, народному счету, который предъявляют к литературе и искусству партия, народ, социалистическое государство.
Всякий, кто читал «Гамбургский счет», понимает, что написана ужасная глупость, противоречащая самому тексту Шкловского. И Симонов, человек чрезвычайно умный, должно быть, это понимал — но вот так у него написалось, если, конечно, это не след работы неизвестного помощника.
Итак, он продолжает:
Было бы неверно думать, что мы имеем дело только лишь с программой доморощенных эстетов. Нет! Это воинствующая, продуманная реакционная программа. Старый писатель-общественник В. Вересаев, писатель-коммунист, автор «Железного потока» А. Серафимович этой программой сброшены со счета. Объявлен «сомнительным» Горький, который, перед тем как вышла эта книга, вернулся, под вой врагов, домой, в Москву, в свое социалистическое отечество. И получает высшую оценку, признан «чемпионом» Хлебников, этот откровенный представитель буржуазного декаданса, дошедшего в его лице до полного распада личности.
Под этой постыдной программой подпишутся и сегодня наиболее реакционные представители современной западной буржуазной литературы.
Быть может, сейчас В. Шкловский с презрением к самому себе — тогдашнему Шкловскому — вспомнит эти написанные им слова. Быть может, он найдет в себе мужество и сам до конца разоблачит свои прежние взгляды и взгляды всей возглавлявшейся им буржуазно-формалистической школки «Опояз», взгляды, глубоко враждебные советскому искусству. Кстати сказать, он до сих пор не написал по этому вопросу ничего до конца внятного, а это было бы только правильно и полезно, и, прежде всего, для него самого.
И Симонов делал вывод: «Нельзя, говоря о космополитизме, ограничивать его вредоносную деятельность только сферой искусства или науки. Нужно, прежде всего, рассмотреть, что такое космополитизм политически. Пропаганда буржуазного космополитизма выгодна сейчас прежде всего мировой реакции…» — это, впрочем, была обязательная риторика, что-то вроде пунктуации, точки в конце предложения.
В общем, было все то же, что Шкловский видел лет за тридцать до того — отвратительное сочетание трусости со шпиономанией. Фронт движется дальше, и горечь воспоминаний в том, что подвержены шпиономании и трусости все люди, вне зависимости от национальности и вероисповедания, в погонах и без. Находит на людей липкий морок, а потом оказывается, что они, эти люди, в общем-то неплохи. Нормальны, могут сочинять неплохие стихи и пьесы.
Ан нет, испугались врагов, которые кому-то что-то сигнализировали.
Но, как ни странно, для Шкловского все обошлось.
Он стоял посреди московских улиц, будто лиса в пушном магазине, но скорняки обошли его стороной.
Миновала лису участь всех пушных зверей — может, оттого, что она давно не была на воеводстве, не имела высокого поста, а может, просто повезло.
Везение — фактор не математический и обсчету не подлежит.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.