[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ЯНВАРЬ 2001 ТЕВЕС 5761 — 1 (105)
ГАРМОНИЯ И КОНТРАСТ ЛЕОНИДА БЕРЛИНА
Григорий Анисимов
Он едва переступил порог тысячелетия – в свои семьдесят пять лет...
Это был один из самых значительных скульпторов нашего времени, замечательный художник. Его работами восхищались А.Матвеев и С.Коненков, Н.Хикмет, М.Шагал, А.Тышлер, Л.Арагон, А.Мальро и другие выдающиеся мастера своего дела. Он создал памятники писателю Ю.Домбровскому, погибшим артиллеристам, на «Мосфильме» установлена его композиция «Оптимистическая трагедия», а перед театром зверей имени В.Дурова – скульптурная группа «Цирк». В 1988 году в числе пятидесяти лучших художников мира он был приглашен в Сеул, где проходили Игры ХХIV Олимпиады, и представленные на выставке его работы вскоре вошли в постоянную экспозицию музея корейской столицы. За монументально-декоративное оформление станции «Римская» ему присвоено звание лауреата премии Москвы, мэр столицы Ю.Лужков лично вручал ему награду. Было отмечено его оформление станций «Орехово» и «Битцевский парк»... Сегодня работы этого мастера – его скульптуры, графика, живопись – находятся в крупнейших музеях России – в Третьяковке, Русском – и зарубежья, в частных коллекциях.
Он родился, когда история России открывала одну из самых драматических своих страниц, и этот факт не мог не отразиться на мироощущении художника. В 1938-м был репрессирован отец Леонида, и мальчика усыновил Лев Берлин. Отчима-инженера радовала любовь ребенка к технике. «В детстве я считал, что техника – это все. У меня к ней были способности. А изобразительное искусство, рисование давались легко», – вспоминал Л.Берлин.
Во время войны он работал в Малом театре, в ту пору оказавшемся в Челябинске, под руководством художника Бориса Кноблока. Наверное, именно там и не без помощи мастера определилась его дальнейшая судьба. Когда театр вернулся в Москву, Леонид поступил на скульптурный факультет Суриковского института, где учился в мастерской профессора А.Матвеева.
Он вырос в художника в самом высоком, сокровенном значении этого слова. Яркая индивидуальность проявляется в каждой из его работ. Восприятие искусства вообще субъективно, и, я думаю, нет и не может быть на свете художника, творчество которого может нравиться всем без исключения. Что касается Берлина, то его работы очень раздражали определенный контингент – партийных бюрократов, антисемитов, фашиствующих. Было в его искусстве что-то царапающее, задевающее звериные инстинкты, волчьи нравы. А сам Берлин любил и людей, и животных, сострадал им всей душой и завещал эту свою любовь сыну Анатолию.
Он был человеком нежным, трогательным, как ребенок. Был доверчив, словно жизнь не преподносила ему жестоких уроков, или он не воспринимал их всерьез. Помню, приехал какой-то делец из Парижа, представившись известным галеристом, попросил у Берлина сто рисунков якобы для продажи и выпуска альбома. Тот без разговоров отдал, а после долго сокрушался, что доверился аферисту: конечно, рисунки пропали...
Зато, я уверен, никто не вспомнит, чтобы он поступился совестью или профессиональным призванием.
Я видел Леонида в самые тяжелые моменты его жизни. Однажды была уничтожена значительная часть его произведений, и Вера Зайцева, преданная жена, едва ли не зубами вытащила Берлина с того света. Потом Веры не стало, и он – человек, совершенно не приспособленный к бытовой стороне действительности, оказался в предельно бедственном положении: даже голодал, не умея приготовить еду. Но работа от этого не прерывалась – он лепил, варил железо, рисовал. Его графика покоряла меня гармонией и контрастом, выразительностью деталей, остротой конфликта внутри белого листа.
Зная Леонида Берлина на протяжении довольно долгого времени, я часто поражался его человеческой цельности, страстности художника, размаху воображения, неиссякаемости творческих идей, как и воле их воплощать. Но несмотря на это Берлин не был благополучным, преуспевающим, он частенько нуждался, а когда случались деньги, немедленно тратил их на материалы, формовку, литье.
Скульптуре он отдавался самоотреченно, не считаясь ни с чем. Занимаясь сварным железом, испортил себе легкие.
– Однажды поняв, что сам не смогу отливать свои работы, я пошел на стройку и за бутылку купил сварочный аппарат. Скульптуры из сварного железа мне нравились еще тем, что начинать и заканчивать работу можно в своей мастерской, – рассказывал Леонид Берлин. – А позже я обратился к старому любимому занятию – стал технически оснащать свои работы: вставлял в них разные моторчики. Мои скульптуры стали стрелять, раскаляться, качаться, позванивать, двигаться – ожили! Техника соединилась с «пластикой».
Когда он пробовал делать первые работы сварочным аппаратом, соседи испугались, что Берлин из-за дилетантизма может устроить пожар. Тогда он сдал экзамен на сварщика, получил разряд.
Как скульптор он редко ошибался в своем деле, а если иногда и «заносило» его, то виной тому были страстность и увлеченность.
– Во мне находили героический пафос, антиэстетику, натурализм и многие другие грехи, даже святотатство, причем угрожали расправиться за это со мной. – Берлин разводит руками. – А мне важно было найти выразительность объемов, силуэтов, пластических структур. Меня интересовали композиции символического плана. Я искал сквозной мотив моих скульптур. Мне казалось, это должен быть лирический или драматический, даже трагический образ. Никакая «подробноописательная» трактовка меня не устраивала. Сварочные работы не так просты, как может показаться.
Часто простым кажется высочайшее мастерство. Для самых разных его работ, созданных в 60–80-е годы, таких как «Стадо», «Фемида», «Семья», «Художник», «Охрана природы» (на станции метро «Орехово»), характерны остроэкспрессивная манера, структурная «сбитость». При этом Берлин не создавал сцены героического труда, молодых улыбающихся героев, не достигал вершин догматической грамотности ремесла, убивающей не только пластику, но и намек на живое творчество. Его сварные композиции всегда отличала острота – мысли, чувства.
Я думаю, что Берлин – один из самых ярких мастеров, причем даже в мировой пластике, умело сочетающий барочную декоративность с удивительной силуэтностью, которая способна подчинить себе пространство. Его монументальность лаконична, хотя вмещает всю палитру человеческих чувств.
Он хочет доказать, что скульптура, в которой есть осязаемость, форма, вбирающая в себя весомые массы материала, оперируя объемами, может свободно конкурировать с графикой, живописью по богатству выразительных средств.
«Я отвергаю понимание скульптуры как искусства полутонов, едва заметных движений, изнеженных модуляций поверхности», – это кредо мастера подтверждается всем его творчеством, всей жизнью.
Однажды с вывихнутой ногой он лежал дома. Я позвонил ему и спросил, как проходит время вынужденного сидения.
– Лепить не из чего, нет пластилина, рисовать надоело... – Чувствовалось, он подавлен.
– А ты маслом писал когда-нибудь? – спросил я.
– Да мечтаю попробовать, только нет холста...
Я повез ему холст и краски.
Своеобразный «эмоциазм», как определил Берлин свой скульптурный стиль, «проступил» и в его живописи, в первой же картине «Эскалатор». Едут вверх улыбающиеся, веселые люди – мужчины, женщины, дети. Солнце светит, день благостный, праздничное настроение. Только один художник видит страшный финал этого движенья. Эскалатор поднимает людей в никуда, дальше – обрыв, смертельный полет. И тем трагичней жизнерадостная картина, что верхние пассажиры уже стремительно падают, а нижние, поднимаясь, ничего не подозревают.
Семья. 1956 год.
Одержимость, с которой «кипел» Леонид Берлин над своими работами, я назвал бы мусульманской. Не случайно его обожал Назым Хикмет. Новое чувствование мира и новое построение скульптуры, в которой нет детализации, а драма назревает на глазах, синтез художественного творчества и технического прогресса почти немыслимый в силу своей полярности, – всем этим Берлин поражал.
Когда-то с Жаком Ихмальяном мы задумали выставку, в которой должны были принять участие четверо: Д. Штеренберг, Г. Басыров, К. Сапегин и сам Ихмальян. Так случилось, что, пока ее утверждали на разных уровнях, подбирали все необходимое, замечательный живописец Жак, заболев, умер. И четвертым пригласили Леонида Берлина, который представил множество рисунков и скульптур. Пожалуй, тогда впервые он предстал во всем блеске своего незаурядного мастерства, глубоко индивидуального творческого стиля. Остаться равнодушным к тому, что он ваял, было невозможно.
Когда в 1957 году в Москве открылась третья выставка произведений молодых художников, «Советская культура» писала: «...Несомненно, очень талантлив скульптор Л. Берлин, вещи которого и на предшествующих, и на этой выставке отличаются глубоким пониманием пластических задач, умением построить композицию, связать объемы в пространстве в единое целое» (№ 67, 18 мая). Однако далее в стиле тех лет «клеймилась» композиция «Семья»: «Так видеть действительность, простых людей – это значит не знать народа, не общаться с ним, не знать силы и сложности его характера»...
А Берлин всегда очень тесно общался с самыми простыми людьми, прекрасно знал их сильные стороны, остро подмечал и негативное, не боясь преувеличений, вплоть до шаржированной абстракции. Его «нестандартность» всегда бросалась в глаза. Рассказывали, что на выставке «30 лет МОСХ» Хрущев подошел к композиции Л.Берлина «Оптимистическая трагедия»:
– А это что такое?
Ему пояснили:
– Это для кино!
– А-а-а, для кино, ну так и быть.
Потом его повели к работам А.Тышлера...
Важную страницу его творческой биографии занимает графика. В наше время – это искусство со всевозможными «ухищрениями»: фотографией, коллажем, монтажными контрастами. Находки и открытия графиков перекочевывают в живопись, дизайн, даже в скульптуру. Но графика Берлина традиционна. Она сохраняет классическую добросовестность мастера, а главное, сохраняет духовность.
Ангел. 1974–1991 годы.
Когда-то, в ставшие уже давними времена
велись оживленные дискуссии о духовном в искусстве. Академия художеств насмерть стояла за натурализм. Духовным считалось искусство, отражающее только видимую реальность. Никакой условности, фантазии, ничего субъективного. Главным теоретиком тогда был академик М.Лившиц, который говорил: не мы отражаем действительность, а действительность отражается в нас. Согласно той теории Леонида Берлина следовало отнести к художникам- «пачкунам», как называли представителей «другого искусства». К ним относили и Пикассо с его гениальной «Герникой». Великого художника ни разу не пригласили в Советский Союз, чтобы он, не дай Б-г, не нарушил девственную чистоту соцреализма.
Были у нас в искусстве и свои «вредители» – Малевич с его «черным квадратом», ослепительным зеркалом тоталитарной системы, Филонов, равный художникам Возрождения, Древин и десятки других, на которых можно по-настоящему изучать жизнь высокого человеческого духа.
Искусство Л.Берлина – это закодированная в выразительной форме информация о любви, человеке, вообще о живом и его трагедии. Люди, по мысли автора, исполнены царственного безумия. То пышная победоносная Ева стоит на поверженном Адаме, то Фемида совсем уж непотребно утверждает свою правоту, то страшный акт движения жизни свершается в тюремном пространстве...
Карандаш твердо, решительно, как скальпель, вскрывает грани бытия. «Меня всегда привлекали драматические события жизни», – однажды признался Леонид Берлин.
Когда Марк Шагал был в Москве, его привели на выставку «Рисунки скульпторов». Больше всего заинтересовавшись работами Берлина, он захотел познакомиться с ним и попросил поскорее его найти.
Рисунку Берлин учился у одного из лучших графиков – Павла Яковлевича Павлинова. И научился. Силе духа, удивительной остроте прозрения, выраженных линией, которая движется, дышит, мерцает. Его графика на высокой грани совершенства... Как и его душа, оттого так остро чувствующая и отзывающаяся на драму жизни.
Леонид Берлин оставил яркий и добрый след на земле.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru