[<<Содержание] [Архив]        ЛЕХАИМ ЯНВАРЬ 2001 ТЕВЕС 5761 — 1 (105)

 

«ЕврейскаЯ музыка ждала своего ГлинкУ ...»

Творчество Тихона Николаевича Хренникова неотделимо от СССР.

В его музыке отразилась наша советская жизнь, а песни, написанные ко многим кинофильмам, любимы несколькими поколениями.

Бодрость и оптимизм в его сочинениях звучали всегда, какая бы политическая погода ни стояла на дворе. По мнению многих, отношения в Союзе композиторов СССР, у руководства которого он стоял несколько десятилетий, отличались от тех, что можно было наблюдать в других, так называемых творческих организациях.

Свидетель века мог бы много интересного рассказать.

М.Ф. Гнесин. Петербург, 1907 год.

Теплым ноябрьским вечером отправился я к Тихону Хренникову. Дверь на лестничную клетку в дореволюционном доме на старом Арбате была уже распахнута. Меня ждали. В дверях был сам хозяин. Тихон Николаевич встретил меня приветливо.

– «Лехаим»! Лехаим, бояре? Так, с чего начнем?

– С вашего учителя. С Михаила Фабиановича Гнесина. Хотелось бы услышать о влиянии еврейской народной музыки на его творчество, может быть, шире, на творчество советских композиторов.

– Ну, тут коротко не скажешь. Гнесин сыграл в моей жизни огромную роль, решающую в определении моей композиторской судьбы. Впрочем, возьмите кое-что из моей книги, из других, там многое есть, а что надо, расскажу...

М.О. Штейнберг и М.Ф. Гнесин. В день интерпретации «Юности Авраама». 1924 год.

 

...Родился Михаил Фабианович в Ростове-на-Дону 2 февраля 1883 года. Его отец был «казенным», общественным раввином, а мать воспитала девятерых детей. Музыка была частью семейной жизни – дед, мать, тетки увлекались пением, сочинительством. Тетю, певицу Каведани, упоминал в своих фельетонах Чайковский. И все же его в московскую консерваторию не приняли, ибо не усмотрели оснований для нарушения закона о «закрытых дверях» для евреев. Даже зрелому профессионалу не всегда позволяли выступать в концертах вне черты оседлости. С осени 1902 года Гнесин начал учиться в классе Н.А. Римского-Корсакова в Петербургской консерватории. Тройка лучших определилась сразу – Стравинский, Гнесин, Штейнберг. Первый унаследовал от своего учителя непревзойденное мастерство инструментовки, второй – мелодичность композиции, а третий – академизм исполнительского мастерства. Никто не мог так выразить единство стиха и музыки, как Михаил Фабианович. В Петербурге, будучи уже вполне зрелым музыкантом, Гнесин сотрудничал с театром-студией Всеволода Мейерхольда. Он писал музыку к спектаклям. Это содружество продолжилось в Москве. Особенно запомнился «Ревизор». «До самого конца помещичьего быта обычным явлением бывало приглашение русскими помещиками на свадьбы еврейских бродячих музыкантов (если только каким-нибудь чудом этим музыкантам удавалось получить «право жительства» в данной местности)». Еврейские народные музыканты-инструменталисты, клезмеры, объединялись в ансамбли и зарабатывали разъездными концертами. Клезмеров слушали все. Н.А. Римский-Корсаков вспоминал, что с детства помнил о необыкновенном успехе «евреев с цимбалами» в родном Тихвине, провинциальном северном городишке. Вдохновенный фантаст Мейерхольд знал об этой традиции и решил ввести в «Ревизор» подобную музыку для обострения трагикомических сцен. Так возникла оркестровая сюита «Еврейский оркестр на балу у городничего». Всегда собранный, методичный Гнесин писал произведение осознанно, с большим вдохновением, лишая его каких-либо сатирических красок. Это была, по его собственному утверждению, всего лишь имитация с включением некоторых элементов пародии. Темы, использованные в «Ревизоре», принадлежат отчасти деду Шае Флейтзингеру, «знаменитому народному музыканту и остроумцу из виленского гетто».

В молодые годы, пока была возможность, Гнесин много путешествовал. Он с жадностью вслушивался и в близкие ему, и в незнакомые мелодии.

Летом 1904 года два бедных студента, Владимир Волькенштейн и Михаил Гнесин, четвертым классом парохода отправились в Италию. Душный, замызганный трюм, грязь на стенах, вонь и плевки на полу, вшивый сосед, вычесывающий гнид огромным гребнем. Рядом жмется беззубая проститутка. Ей хочется сесть поближе к юношам. Нет, лучше уж спать на палубе под открытым небом. Хотя приходится просыпаться в пять часов: матросы начинают поливать палубу.

Путешествие заняло месяц, зато каков маршрут! Венеция – Милан – Генуя – Рим – Неаполь – Капри – Сицилия с Палермо, Мессиной, Катаньей; Крит – Афины – Смирна – Хиос – Константинополь. А голубое чистое небо над головой, а теплый влажный воздух, а легкий бриз! Крошечные бухточки, тысячи островков Эгейского моря. Они влекут, словно сады сказочного Эдема. Когда сходишь на берег, сразу погружаешься в яркую кипучую сутолоку, в гвалт мелких торговцев, в музыку, которая повсюду. Вот это жизнь! В Константинополе без визы на берег не выпускают. Приходится использовать привычный способ всех контрабандистов: поделиться и договориться. Но от сыщика все равно отделаться не удается. Так и гуляли они по формуле 2+1. Но все равно не пропустили ни одного кафе. Песни армянские – слева, турецкие – справа. Там скрипка румынского цыгана, а тут – греческое сиртаки. Михаил устал записывать, сломал не один карандаш. Наши туристы совсем забыли про соглядатая. Но Б-г был милостив. Через девять дней, далеко от турецких берегов, узнали о покушении на султана Абдул-Хамида и поняли, какой опасности они невольно себя подвергали.

М.Ф. Гнесин – студент класса Н.А. Римского-Корсакова петербургской консерватории.

... Потом были Германия[1], Франция. Здесь впервые Михаил услышал версию о рождении Рихарда Вагнера. Будто бы отцом национального немецкого композитора, ярого националиста и антисемита, был актер, драматург и художник Гейер. Защитники «расовой чистоты» не отрицали отцовства Гейера, но напрочь опровергали его еврейское происхождение. Вернувшись в Петербург, взволнованный Гнесин сделал доклад «Вагнер в фантастическом свете легенды о его происхождении», пытаясь понять психологию гениального немецкого композитора, предавшего свой народ, «этакого еврея Зюсса наоборот».

Но его уже ждала давно привлекавшая Палестина, здесь Гнесин побывал дважды. Была мирная жизнь. Турция еще не стала в очередной раз врагом России. Еврейские музыкальные школы в Эрец-Исраэль были главной целью месячной поездки в самом начале

1914-го. Можно было полностью погрузиться в вечно влекущие древние мелодии, которые бередили, хватали за сердце. Вот тут-то и пригодился богатый опыт собирательства народных мелодий, приобретенный еще в петербургском «Обществе еврейской музыки». Всю жизнь Михаил был верен мудрому напутствию своего учителя Н. А. Римского-Корсакова: «Еврейская музыка существует; это замечательная музыка, и она ждет своего Глинку». Б-же, как полезны оказались эти записи! Сколько сочинений удалось написать! Родная музыка согревала. Это был вдохновляющий, вечный родник, знакомый с детства. Он давал силы и веру. Михаил единственный из всей семьи не прошел обряд крещения.

В 1917–1918 годы Гнесин пишет «Вариации на еврейскую тему», маленькие пьесы и симфоническую фантазию, исполненную впервые лишь через четырнадцать лет. Традиционные молитвенные напевы, хасидские и бытовые песни составляют сердцевину этих сочинений, создают внутри инструментальных произведений ценнейшие вкрапления. Дебаты о том, что бытовая еврейская музыка и хасидские мелодии грешат заимствованиями, остались в прошлом... Михаил черпал силы в чистом, ничем не замутненном, животворном источнике.

Критики и музыкальные деятели из Российской ассоциации пролетарских музыкантов (РАПМ) впоследствии сознательно игнорировали «музыку жизненного опыта тысячелетий», романсы Гнесина этого периода, что и сказалось на их дальнейшей популярности.[2] Лишь Борис Асафьев отметил тогда: «Проснулся поэт-музыкант романтики библейского востока и звездного простора пустыни». По-новому зазвучала «Гробница Рахили» Бунина в музыкальной интерпретации Михаила Гнесина.

 

«И умерла, и схоронил Иаков

Ее в пути...» И на гробнице нет

Ни имени, ни надписей, ни знаков.

Ночной порой в ней светит

слабый свет,

И купол гроба, выбеленный мелом,

Таинственною бледностью одет.

Я приближаюсь в сумраке несмело

И с трепетом целую мел и пыль

На этом камне выпуклом и белом...

Сладчайшее из слов земных! Рахиль!

 

После штормов войны, времени голода и разрухи М.Ф. Гнесин в конце 1921 года снова уезжает. На этот раз более чем на год. Грузия, Палестина, Германия. Отметив сорокалетие, композитор возвращается лишь весной 1923 года и сразу принимается за сочинительство. Еврейские мелодии с легкостью ложатся на бумагу: «Пляски галилейских рабочих», опера «Юность Авраама». И песни, песни, песни.

Духовная связь со своим народом вместе с русской музыкальной культурой воплотились в удивительные по мелодике романсы «Из Песни песней». Представьте себе, скажем, еврейскую мелодию на слова: «Мы с сестрицей не в ладах: я строга, она свободна». Потом, значительно позже, Гнесин напишет: «Элементы еврейской музыки так овладели моим музыкальным чувством и воображением, что и там, где я не ставил себе заданием поиски еврейского стиля, они стали проступать в моих сочинениях. Погружение в еврейскую народную музыку помогло мне понять язык народного искусства вообще, и я стал “демократичнее” как художник». Между тем, атмосфера энтузиазма и реалии жизни будто сами собой привели к замечательным стихам Иосифа Уткина. Вокальный цикл «Музыка к повести о рыжем Мотэле» стал самым значительным произведением этого периода.

 

И куда они торопятся,

Эти странные часы?

Ой, как сердце в них колотится!

Ой, как косы их усы!

Ша!

За вами ведь не гонятся!

Так немножечко назад...

А часы вперед, как конница,

Все летят, летят, летят ...

 

Юмор и скорбная прочувствованность, эмоции и идеи, реалистические картинки исчезающей местечковой жизни – все здесь есть, в этой музыке.

 

Слишком шумный и слишком скорый

Этих лет многогамный гвалт.

Ой, не знала, должно быть, Тора,

И раввин, должно быть, не знал!

Кто подумал бы,

Кто бы поверил,

Кто поверить бы этому мог?

Перепутались

Мыши, двери,

Перепутались

Нитки дорог.

В музее-квартире профессора Е.Ф.Гнесиной.

Рецензент писал, что Гнесин сумел найти то, что другие композиторы утеряли, но без чего палитра музыки была бы неполна. Были юмор, ирония, и снова не было сатиры, что так хотели услышать недалекие ограниченные ценители. В том сплаве, что дошел до наших дней в виде еврейской музыки, Гнесин находил в первую очередь народную самобытность, а во вторую – экспрессивность, приобретенную в исполнении еврейских музыкантов. «Цикл “Повесть о рыжем Мотэле” – это не пародия, не шутка, не сатира. Это несомненно серьезные произведения, полные народного юмора, в подлинном смысле этого слова, юмора, иногда и трагедийно окрашенного». Да, что тут пародировать, если «И дед, и отец работали. А чем он лучше других? И маленький рыжий Мотэле работал за двоих»[3].

Всю жизнь Михаил Гнесин «разрывался» между преподавательской, просветительской деятельностью и сочинительством. Его школа – ученики по всей стране, во всех республиках громадного Союза ССР – была выражением творческой страсти – строить. Любовь к фольклору разных народов, к истории их культур выразились в написании Гнесиным мелодичных лиричных произведений на азербайджанские, адыгейские, казахские, дагестанские, туркменские, украинские интонации. Но вновь и вновь возвращался композитор к родным еврейским мотивам. Правда, теперь ему все чаще и чаще приходилось писать «в стол». Опера «Бар-Кохба» так и осталась незаконченной. А потом пришло и вовсе ледяное время борьбы с космополитизмом, когда критики перешли на пренебрежительный тон, оскорбительные поверхностные суждения и перестали упоминать о многих замечательных сочинениях. Но и в тяжкие времена оставался Михаил Фабианович последовательно принципиальным и высоко порядочным человеком. Альберт Семенович Леман вспоминал, что на совещании в ЦК в 1948 году, когда некоторые предали своих учителей, Гнесин вел себя как великий человек, мужественно и мудро: «Я не порицаю многих людей, которые в эту минуту оказались слабыми. Время было жестокое. И вот тут выступил М.Ф. Гнесин, выдающийся россиянин. В России было несколько, а может быть, и много фамилий, которые не носили фамилии коренного населения, но которые были россиянами, верными и удивительно глубокими». Гнесин говорил, как всегда, тихо, но твердо: «Я лично не сторонник спешной реакции в виде обязательного выступления с раскаянием». Нужна была особая смелость, чтобы произнести такие простые слова. Эта же принципиальная личная позиция позволила ему принять участие в конкурсе на создание гимна Государства Израиль, поговаривают, не без участия тогдашнего генерального секретаря компартии Израиля.

Но из созданного им института (ГМПИ) заслуженному деятелю искусств, лауреату сталинской премии, композитору, дважды лауреату премии имени Глинки, педагогу с 45-летним стажем пришлось все же уйти. Из института были уволены семнадцать человек, а жалкие, ничтожные и бездарные карьеристы продолжали строчить донос за доносом.

 

«Члену Президиума ЦК КПСС

Заместителю Председателя

Совета Министров СССР

Товарищу Берия Л.П.

 

Глубокоуважаемый Лаврентий Павлович!

Мы, коммунисты, работающие в Государственном музыкально-педагогическом институте имени Гнесиных, обращаемся к Вам, Лаврентий Павлович, по следующему вопросу.

У нас вызывает глубокую тревогу положение, создавшееся в институте с подбором и расстановкой кадров. Мы считаем, что директор института профессор Гнесина на протяжении долгих лет подбирает кадры не по деловому и политическому признаку, указанному партией, а по признаку сосредоточивания кадров еврейской национальности, и притом, не заслуживающих политического доверия. Наши усилия и работа по улучшению подбора и расстановки кадров наталкиваются на сильнейшее противодействие.

Мы считаем, что главным вдохновителем этой порочной, по существу буржуазно-националистической линии является профессор Гнесин М.Ф., хотя и не состоящий формально на работе в институте, но оказывающий на него очень большое влияние через сестру.

Целый ряд факторов, касающихся Гнесиных, вызывает у нас серьезнейшие подозрения. А в том, что его идеология является сионистской, еврейско-националистической, у нас сомнений нет. Вместе с тем, мы не располагаем достаточно большим и проверенным материалом для того, чтобы картина для нас была полной.

Мы просим Вас, Лаврентий Павлович, поручить кому следует изучить данный вопрос, и деятельность профессора Гнесина в особенности.

10 февраля 1953 года

Члены КПСС: Заместитель директора по научной и учебной части

(Аксенов А.Н.)

 Секретарь партийного бюро

(Краснощеков В.И.)

Зам. секретаря

партийного бюро (Розеншильд К.К.)»[4]

 

До 5 марта оставалось три недели. Уже казалось, что «короткую песню разлуки паровозные пели гудки». Но, слава Б-гу, «громыханье черных марусь» под окнами своей квартиры услышать не пришлось. А благодарные ученики помогли музыканту сохранить силу духа.

Умер Михаил Гнесин в мае 1957 года. Справедливой компетентной оценки своего творчества он так и не услышал. Лишь последние годы вывели из тени наследие прекрасного музыканта.

Е.Ф. Гнесина и Т.Н. Хренников.

Тихон Николаевич задумался, глядя в одну точку. Потом негромко сказал:

– Продолжим, пожалуй. Я приехал в столицу из уездного городка Ельца в конце 1927 года. Показал Михаилу Фабиановичу свои сочинения, и с тех пор он стал моим учителем. У него, прежде всего, я учился композиции. Но никаких специальных разговоров о еврейской музыке, о ее влиянии на творчество у нас не было, ведь я композитор, музыкант, а не музыковед. Великолепная, конечно, музыка у него была – «Рыжий Мотэле». Ну, а что написано в энциклопедиях, меня никогда не интересовало. Что там музыковеды писали о его еврейском периоде, тоже не знаю, но помню, это широко тогда не обсуждалось. И он сам не нажимал на эти педали. Хотя мы были друзьями с ним, и еще больше с Еленой Фабиановной.

Я преклоняюсь перед семьей Гнесиных, их общественная и преподавательская деятельность имеет огромнейшее значение для развития русской музыкальной культуры. Они сделали не меньше, чем семья евреев Рубинштейнов. Их влияние колоссально, они по сути дела определили развитие музыкальной культуры России, музыкального образования в нашей стране. Михаил Фабианович – это, конечно, совершенно удивительная фигура, с необыкновенно человеческими качествами, и очень интересный композитор, великолепный педагог. В семье Михаил Фабианович был творческим центром. А Елена Фабиановна – вождем. Она, будучи больным человеком – у нее был перелом шейки бедра – сидя в кресле, построила величайший музыкальный комбинат. Там и школа, и специальная школа, и училище, и институт. Правильно назвали: Российская академия имени Гнесиных. Само название – слияние с именем – о многом говорит. Я учился в Гнесинском техникуме с 1929 по 1934 годы, потом в консерватории. И все время Гнесинский техникум был самым авторитетным музыкальным учреждением среднего звена. Оттуда вышли Лев Оборин, ученик Елены Гнесиной, Арам Хачатурян и многие другие, сейчас известные – оттуда. Потом я помогал Елене Фабиановне во всех делах, у меня были такие возможности, ведь я сорок три года руководил Союзом композиторов, и никогда мне не приходилось сталкиваться с отрицательным отношением к кому-либо из Гнесиных.

– Тем не менее, известно, что некоторые руководители «Гнесинки» решительно воспротивились установке памятника Елене Фабиановне.

– Я знал таких двух женщин у нас – Елена Гнесина и Наталья Сац. К слову, Наталья Сац после пятнадцати лет лагерей заставила московские власти построить ей театр на Воробьевых горах. Какая преданность искусству должна быть, чтобы так поворачивать и свою судьбу и судьбы своих коллег и друзей!

Возвращаясь к вопросу о влиянии еврейского фольклора на музыку советского периода, хочу заметить – я этим никогда не занимался специально, не изучал это. Естественно, были великолепные композиторы – например, друзья Гнесиных семья Крейнов, Александр Крейн, Григорий Крейн и его сын Юлиан[5]; в Союзе композиторов СССР евреев было больше, чем русских[6]. Еврейская творческая музыкальная струя была очень сильна. Были композиторы, которые специально занимались национальным фольклором, например, композитор Пульвер писал музыку для театра Соломона Михоэлса. А вообще, еврейские композиторы влились в русскую музыку и мы никогда не различали – это музыка еврейская, это русская, а это еврейские мотивы в русской музыке. Проблема влияния еврейской музыки на творчество русских композиторов – это специальная тема, которую надо особо изучать, разрабатывать. Вот, к примеру, «Широка страна моя родная». Написал еврей-композитор, но это целиком русская музыка. Дунаевский писал и еврейскую музыку для какого-то фильма, там была еврейская свадьба. Он специально ее писал. Но Дунаевский – это великий русский композитор. Гениальный русский композитор. Еврей по происхождению, но как композитор – русский. И Виктор Белый[7], талантливый был композитор, тоже еврей, писал русскую, я бы сказал, европейскую музыку. Это был блестящий трезвый ум, мой главный советчик во всем. Талантливый, образованный человек, увлекающийся и, одновременно, с очень здравым восприятием. Так и Михаил Фабианович специально изучал еврейский фольклор, но в то же время у него много симфонических сочинений, где нет никаких еврейских мотивов. Просто европейская музыка.

М.Ф. Гнесин. Ленинград. 1941 год.

– Хотелось бы спросить вас вот о чем. Вы с 1948 года руководили Союзом композиторов. Тогда велась борьба с космополитизмом. Она отразилась и на советской музыке, и на музыкантах. Что Вам особенно запомнилось, что осталось в душе через много лет?

 – Помню, то ли в ноябре, то ли в декабре 1952 года, в самый разгар дела врачей, проходило заседание Политбюро. Мы обсуждали кандидатуры на сталинские премии. Комитет по искусству представляли Саша Фадеев, Симонов и я. Присутствовал Сталин, Маленков вел заседание. В последний раз тогда я видел Сталина. Ни с того ни с сего Сталин вдруг сказал: «У нас здесь, в ЦК, антисемиты завелись?! Это позор для партии, это позор для всей страны. Немедленно прекратить!» Я сейчас не цитирую. Но смысл его слов точен. То была темпераментная, очень жесткая его речь. После этого Маленков сразу же добавил: «Мы, все члены Политбюро, должны сделать из слов тов. Сталина далеко идущие выводы». Участники заседания были потрясены таким неожиданным выступлением вождя. У меня жена еврейка. Я пришел домой, стал ей рассказывать. Она не сразу мне поверила. Появилась надежда, что скоро закончатся все эти антисемитские безобразия. На следующий день по всей Москве только об этом и говорили. Эффект был как от взрыва бомбы. Ведь на заседании присутствовали сливки интеллигенции, руководители комитетов по культуре, искусству, науке. Мы радовались, что скоро прекратятся дикие выходки. К сожалению, все продолжалось. Более того, напряжение все усиливалось. Оказалось, что уже готовились вагоны для выселения евреев. Только смерть Сталина прервала этот позорный период в жизни страны. Оборвалась дикая космополитическая кампания. Все мои позитивные впечатления от прежних встреч со Сталиным исчезли. Я понял, что это был актерский жест. Для Сталина это было характерно. Он себя будто не связывал ни с чем негативным. То, что происходило в стране, вроде бы его не касалось. Для народа он был и хотел остаться богом. Пастернак как-то сказал Эренбургу: «Вот если бы кто-нибудь рассказал про все Сталину!» Эренбург лишь горько усмехнулся. Да, многие верили, что ко всему плохому, страшному в стране Сталин не имел отношения. Мол, это все творят его соратники. А те ведь делали, что он им говорил. Без его слова не делалось, ровным счетом, ничего. Сталин был величайший актер, коварный и жестокий.

При всем том, на мой взгляд, он многое сделал для нашей страны, поднял ее до уровня самой великой страны мира. Так вот бывает...

– А вы в те годы испытывали страх? Ощущали опасность для себя, для ваших близких?

– В сталинские времена я всюду говорил полным голосом, громко, ничего не боялся никогда. И не скрывал негативного отношения к безобразиям. Мне себя казнить не за что. Я очень многих спасал, чтобы на них не обрушились несчастья. В Союзе композиторов не был репрессирован ни один еврей. Никого не осудили...

– Как же такое удалось?

– В то время большое значение имели характеристики. Я писал всем только самые великолепные. Помню, арестовали М. Вайнберга, его взяли неожиданно. Запросили характеристику из Союза. Я написал самую восторженную. Через 3 дня выпустили. Директора Парка культуры и отдыха Бетти Глан, жену лидера югославской компартии, обвинили в троцкизме, арестовали. Потом выпустили, но вернуться в Москву не разрешили. С трудом мне удалось с помощью коменданта Москвы привлечь Бетти к пропагандистской работе в Союзе композиторов. Заведующий отделом культуры ЦК, некто Рюриков, мне тогда прямо сказал: «Только потому, что вы недавно назначены самим Сталиным, вас сейчас не тронут». А генерала того из комендатуры сняли. Слава Б-гу, у нас ни один еврей не пострадал. А сам я тяжело заболел. У меня произошел нервный срыв. Было много черносотенных людей в Союзе композиторов. Даже некоторые крупные композиторы. Они все писали в ЦК на меня доносы, что я еврейский ставленник в Союзе, что я покрываю евреев. Когда я приходил в ЦК, Суслов давал мне читать эти письма. Я их читал, видел подписи. То были мои помощники. Мы вместе работали. Они у меня обедали почти каждый день. Союз размещался на первом этаже, а моя квартира несколькими этажами выше. Наверное, после обедов они на меня и писали. Один музыковед писал, что я нахожусь под влиянием евреев, сионистов, и объяснял, как евреи на меня воздействуют через жену и других людей. Суслов предупредил, чтобы я ничем себя не выдал, что читал доносы. Да, в ЦК знали каждый мой шаг – что и как я делаю. Но я мог действовать, потому что меня поставил сам Сталин. Только поэтому мое слово было веским. Раньше я не занимался общественной деятельностью, просто был музыкантом. Все произошло неожиданно. Приказ Сталина передал все в руки довольно молодого человека» (Мне было 35 лет, а на вид 20-25, очень молодо выглядел). Может быть потому, что я не входил ни в какие группировки, не был членом никаких оргкомитетов. К тому же Сталин знал мою музыку, она ему нравилась. Хотя прямо Сталин мне об этом не говорил. Но мне передавали. Он был на премьере моей оперы «В бурю», поставленной Немировичем – Данченко, знал мою музыку к фильмам «Свинарка и пастух», «В шесть часов вечера после войны». Это были тогда популярнейшие фильмы, всем известная музыка. А я всегда любил музыку своих коллег. И у меня не было других желаний, кроме желания им помочь. Во всяких делах – у СК были большие возможности.

– Тихон Николаевич, в те годы руководители творческих союзов имели возможность обсуждать политическую ситуацию в стране?

– Не помню таких обсуждений ни с Фадеевым, ни с Симоновым. Мы многого не знали из того, что происходило в те времена в Союзе писателей. Я же не историк, а всего лишь очевидец. Ну, а дома с женой, конечно, обсуждали все темы. У нас была обыкновенная русская семья, как многие. Кстати Клара очень дружила с Сашей, и ко мне он относился с симпатией. А в общественной жизни Фадеев в то суровое время часто бывал необоснованно жесток.

– Я знаю, вы спасли жизнь Исааку Дунаевскому. Как вам удалось остановить отлаженную махину? 

– Я защитил Дунаевского, когда во времена космополитизма началась его страшная травля. Поднялась невероятная истерия: «Он распустил свою семью, он богатый». Действительно, Дунаевский был вполне обеспечен – много работал и зарабатывал композиторским трудом. У него была машина; сын, из-за которого весь сыр-бор разгорелся, ездил на ней. Против Исаака Осиповича началось что-то та-а-акое, невероятное. Один замминистра культуры, черносотенец, антисемит, его все презирали, всячески поддерживал и поощрял эти гнусные нападки. Не стану называть фамилию, у него могут быть дети – они-то ни в чем не виноваты. А Дунаевский был моим другом. Бывало, и он поддерживал меня. Помогал в жизни много раз. Возмущенный всем этим делом, я пришел в ЦК и потребовал, чтобы разнузданная кампания против Исаака была немедленно прекращена. Я даже пригрозил выступить во всех мыслимых и немыслимых органах и дать свою оценку всей этой гадкой истории, преднамеренно развязанной некоторыми людьми. Я сказал, что назову все фамилии и т.д. Видно, некоторые испугались, сразу же все было прекращено. Я ничего Дунаевскому не рассказывал, а он меня не благодарил. И так было понятно. Сына его, Женю, вновь, кажется, приняли в ГИТИС после исключения. Лишь недавно, через пятьдесят лет, я узнал о его реакции. Снимался тут один фильм, и ко мне приехал режиссер, чтобы я рассказал о Дунаевском, что знаю. – «А вы не читали его письмо к сестре, где он про вас пишет?» – «Нет, не читал». И мне дают письмо, где написано: «Дорогая Зиночка. Я разучился молиться. Но если ты не потеряла этой способности, то помолись нашему еврейскому Б-гу за русского Тихона. Он спас мне жизнь и честь». Я был потрясен. Вот так. Это был мой друг, любимый композитор. Я считаю его гениальным композитором, лидером нашей песенной культуры 30-х, 40-х и всех последующих годов. Это бесспорно, что бы и кто ни говорил.

Дружеский шарж на М.Ф. Гнесина Т.И. Русаковой. 1946 год.

– Скажите, пожалуйста, каким на ваш взгляд должен быть гимн современной России?

– Мое мнение, для гимна нужно оставить музыку Александрова. Это моя позиция. «Широка страна моя родная» – гениальная песня, но песня. В мелодии, олицетворяющей страну, должны быть гимнические черты – утверждение, сила, мощь. У Александрова это есть. Слова можно написать любые. Связывать с мелодией какие-то слова – это вульгаризаторство. Напиши другие слова, и все забудут прежние. Мелодия крепкая, ты чувствуешь силу государства. Государственность – это очень важно. В моем балете «Наполеон Бонапарт», когда встречаются Наполеон и Александр, я взял тот гимн, что был в России до «Б-же, царя храни», – «Коль славен наш Г-сподь в Сионе». Музыка Бортнянского. Это был когда-то гимн и православный, и государственный. Я его обработал, аранжировал как следует, а прекрасный поэт Римма Казакова написала к нему новые слова, и он фигурирует среди восьми претендентов, которые будут обсуждаться.

– Говорят, что духовность – это возвращение к Б-гу. Вы с этим согласны?

– Я родился в религиозной семье, с детства был прислужником в церкви, архиерейским костыльником во время службы. Церковная служба была для меня больше театральным представлением. Пелась изумительная, чудная религиозная музыка. Я и сейчас с удовольствием слушаю религиозные песнопения. Но никогда не думал и не думаю о Б-ге. Это просто живет во мне. А еврейская религиозная музыка, «Кол Нидре», например, знакома мне благодаря жене, хотя Клара и вся ее семья не были религиозны. Она не знает языка, помнит лишь отдельные выражения, и мне очень нравится, когда говорят по-еврейски. Мы очень любили ходить на еврейские праздники в гости. Я любил слушать Мишу Александровича, прекрасного певца, артиста. Он пел ведь партию Леньки в моей «Буре». А начинал, кажется, тоже с религиозной музыки.

Пожалуй, это все, что я могу сказать о еврейской советской музыке и музыкантах.

– Спасибо за беседу, Тихон Николаевич. Редакция журнала «Лехаим» желает здоровья и бодрости Кларе Арнольдовне и вам в новом тысячелетии. Может быть, в следующий раз мы подробнее поговорим о тенденциях в современной музыке?

– Б-г даст, поговорим.

По просьбе редакции беседу вел Владимир Дынькин.



<< содержание 

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.

 E-mail:   lechaim@lechaim.ru

 

 

 



[1] Почти через тридцать лет М.Ф. Гнесин вспоминал, что в Мюнхене в 1911 году «Стравинский говорил со мной с редкой для него теплотой и, по-видимому, очень искренно. “Я занял в Париже большое положение – уверяю вас – у меня большие

связи, и я могу и буду всячески вам содействовать, если вы поселитесь в Париже. Прямо вам скажу – я ни для кого ничего делать не стану, а ваш талант так ценю и так люблю, что все для вас сделаю, и вы скоро выдвинетесь. А если останетесь в России, вы совершенно погибнете”». Два ученика Н.А. Римского-Косакова, говоря спортивным языком, стартовали когда-то с одной позиции. М.Ф. Гнесин, получив в 1909 и 1913 годах две премии Глинки, имел, возможно, даже лучшие перспективы. Их пути и судьбы оказались совершенно разными.


[2] Мировоззрение Гнесина формировалось под влиянием семейных традиций, заложенных его отцом, человеком неординарным, последовательно исповедовавшим идеи социальной справедливости 60-х годов ХIX века. Естественность поведения, прямота и решительность были характерны для Михаила на всех переломах жизненного пути. Приводимый ниже ранее публиковавшийся документ говорит сам за себя.

«Тов. Сталину

От Заслуж. деятеля искусств

Михаила Гнесина

На протяжении многих лет я стремился высказаться по острым вопросам, связанным с положением дел у нас в области музыки. Имея репутацию одного из борцов за пролетарское музыкальное искусство, я имел надежды быть принятым Вами, но стеснялся отнимать Ваше время для беседы по делам относительно не таким уж важным. В этом году после выступления в Наркомпросе на совещании по вопросам высшего музык. образования и дважды в Всероскомдраме я объявлен некоторыми кругами (не Наркомпросом и не Всероскомдрамом) идеологом и «вождем реакции на музыкальном фронте», «обскурантом», «клеветником», «классовым врагом» и даже «контрреволюционером». В журналах, издаваемых РАПМ, мне смело приписываются слова, которых я не говорил, побуждения, которые глубоко враждебны моему существу. Мне же не предоставляется возможность отвечать и опровергать. В поход против меня двинута музыкальная общественность. В связи с этим в продолжение уже двух месяцев я не в состоянии сосредоточиться для продолжения моей творческой работы (а я выполняю две крупные срочные работы к 15-лет. Октябрьской революции). И я решаюсь теперь обратиться к Вам, но не с просьбой содействовать прекращению преследования по моему адресу. Меня такого рода распоряжения не удовлетворили бы. Участвуя много лет в борьбе за будущее пролетарского искусства, я не могу удовлетвориться снисхождением к моим ошибкам – во имя композиторской деятельности. Я все-таки передаю Вам на рассмотрение список вопросов, остро стоящих в музыкальной жизни, а в настоящий момент требующих авторитетного разрешения. За постановку этих вопросов и попытку в них разобраться я и объявлен сейчас «классовым врагом». Если я не прав, то пусть меня и продолжают «травить»; значит, я заслужил это. Но если хоть в части вопросов правда на моей стороне, то значит, музыкальное руководство нуждается в значительных переменах. И если мои мысли будут приняты во внимание (частично в примен. к высш. муз. образов. они уже проводятся в жизнь Наркомпросом), то это и будет величайшим для меня удовлетворением. К списку вопросов приложена пояснительная записка (по неизбежности подробная).

Михаил Гнесин».

Наивный, но одновременно, полный достоинства автор, к счастью, вероятно, письмо так и не отправил. (Прим. ред.)

 

[3] Рецензент Д. Житомирский тогда, в 1931 году, заметил: «Повесть о рыжем Мотэле» смакует старое: местечко, синагогу, подлую забитую жизнь, тянет к непротивленчеству и скептицизму, произведение это продолжает традиции реакционного еврейского национализма». Через шестьдесят лет пришли воспоминания «о собственной слепоте, внушаемости, главное же – о моральных компромиссах, срывах, о некоторых моих постыдных – как я теперь ощущаю – статьях,.. со стыдом вспоминаю сейчас некоторые свои критические статьи, особенно о “Рыжем Мотэле” (И. Уткина – М. Гнесина)».

 

[4] См. А. Богданова. Музыка и власть. «Наследие», М., 1995; Музыкальная академия, №3, 1993. (Прим. ред.)

 

[5] В одном из писем, адресованных секретарю ЦК КПСС Н.С. Хрущеву, отмечалось, что за 20 лет (с 1932 года) в Союз композиторов проникло много людей, не оправдавших звания члена СК, не написавших ни одного талантливого произведения. Среди них назван и Ю. Крейн. (см. А. Богданова. Музыка и власть. «Наследие», М., 1995). (Прим. ред.)

 

[6] В том же письме приводился национальный состав Союза композиторов: из 1111 членов СК, русских – 420, евреев – 256, а всех остальных национальностей – менее чем по 100 человек каждая. (см. там же). (Прим.ред.)

 

[7] В декабре 1931 года В. Белый таким образом характеризовал М.Ф. Гнесина: « Гнесин стоял на буржуазно-националистических религиозных позициях...отзывы о его творчестве... говорят о совершенно реакционном облике профессора Гнесина... Для нас совершенно недвусмысленным является факт, что Гнесин в настоящий момент стоит на реакционной формалистской позиции....в своей борьбе против РАПМ скатывается к реакционной клевете музыкальной действительности».  (Прим. ред.)