[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ МАЙ 2001 ИЯР 5761 — 5 (109)
СТЕКЛЯННЫЙ КОЛОКОЛ
Амалия Кахане-Кармон
Напротив моего подоконника – занавеска. Она похожа на запертые ставни. За ней – пустыня печных труб. Улица на излете жизни. Двухэтажный автобус. Его освещенные стекла сверкают. Он проезжает и скрывается за углом. Женщина толкает пустую детскую коляску. Извозчик развозит уголь. «Уголь!» – кричит он и трясет колокольчик. Его лицо в угольной пыли, он похож на негра, только голубые глаза блестят в этой копоти. Подвал. Служанка заправляет растрепанные волосы под фирменную шапочку. Дверь в подвал открыта и подперта доской. Прокоптелый возница несет на плече мешок с углем, затем опрокидывает его, высыпая содержимое. После чего возвращается к своей повозке и снова идет, будя своим колокольчиком вымершие пространства меж мирами.
Сегодня суббота. Утром я никуда не пошел, в полдень тоже. Сейчас вечер, а я все еще в своей комнате, мне некуда идти. Лучше всего было бы свернуться под одеялом и читать. Но я не запасся книгой. Поэтому просто лежу. Лежу и размышляю.
О том, что было недавно. В парке. Я сидел на скамейке. За моей спиной устроились две девушки. Скорее всего, предположил я, две англичанки из соседнего рабочего квартала. А может, официантки или ученицы из парикмахерской, или продавщицы из фирменного магазина. А сегодня – их выходной. Они о чем-то говорили. Прислушавшись, я понял, что ошибался – девушки разговаривали между собой на иврите. Я улавливал обрывки фраз.
– Ты не можешь себе даже представить...
– Да?
– Он живет надеждами...
– Мы все живем ими. Это единственное, что нам остается.
– Это еще и возможность три раза в неделю мыть посуду. А до экзаменов осталось всего два месяца. Нет, ему этого не одолеть...
Их беседа меня не интересует. Девушка, заговорившая первой, вскоре поднялась и ушла; та, что осталась, открыла учебник. Но не перевернула ни страницы. Сидела и смотрела перед собой. Мы видели одно и то же – вот прошел большой черный пес, вот девочка прыгает через веревку, рядом стоит ее отец. Прошел фонарщик. Люди вдали походили на разноцветные точки, передвигающиеся меж стволами, окутанные розоватыми испарениями наступающих сумерек.
Так я познакомился с Авигайль. В понедельник, на прошлой неделе.
Бесконечные витрины отсвечивали среди пустых тротуаров, безмолвных, как морское дно. Они были похожи на иллюминаторы затонувших кораблей. Люди, подобные прозрачным рыбам, беззвучно проплывали мимо, отбрасывая тени.
– Ты какой-то странный, – сказала Авигайль.
Здесь, собственно, и начинается сам рассказ.
Услышав ее слова, я рассмеялся про себя – мне было приятно это слышать, я испытывал волнение, которое испытываешь только в юности. Давно уже со мной такого не случалось. И уже не случится, думал я еще недавно, а вот поди ж... Во мне шевельнулась надежда. На что? На то, что все... что все еще может быть. Не знаю. Ощущение было такое, словно нас накрыло стеклянным колоколом, накрыло и отделило от всего остального мира.
У входа в преисподнюю девушка предлагает прохожим фиалки и спички. Мы спускаемся вниз. Едем. Поднимаемся наверх. В это время автобусы уже не ходят. Что ж, пройдемся пешком. Благо, это недалеко. Вот улица, где живет Авигайль. Она покрыта снегом. Снег, сухой и чистый, скрипит под ногами, как песок на побережье около Тель-Авива. А вот и дом, где живет Авигайль. Сейчас она уйдет, а я пойду обратно. Или не пойду? Я смотрю на ее дом – в нем много этажей, но он кажется втиснутым в еще более высоких соседей.
Я стою и жду. Как если бы я был подсудимым. Ожидающим приговора или помилования. Может быть, я жду чуда? И, надо же, происходит именно чудо – я помилован.
В прихожей – горшок с бессмертником, серые обои и стертый темно-красный ковер. На кухонном столе вместо скатерти – газета. Несколько картофелин на глиняном блюде напоминают черепа. Каталог марок Кристофера, пара ножниц. «Сальвадор Дали», щеголяю я мысленно перед Авигайль. Возле печки в зимнюю пору висит клетка с канарейкой. Кухня – единственная комната, которую отапливают постоянно. Обычно в ней теснится все семейство: хозяин дома господин Экройд, жена которого души в нем не чает, Поли, дочь, работающая в почтовом отделении, Кристофер, его сын. Господин Экройд сдает мне комнату по необходимости, никакой радости он при этом не испытывает, что и проскальзывает во взглядах, которыми он меня одаряет – ему самому кажется при этом, что я ничего не замечаю. Однако в данный момент в кухне никого нет. Я рассматриваю свое отражение в зеркале – это действительно я. Ничуть не меньше, чем во все остальные дни, может быть даже больше.
Назавтра торопливо дожевываю что-то в громадном ресторане «Лайонз», что на углу двух шумных улиц. И вижу Авигайль.
– Привет, – говорит она. – У меня для тебя сюрприз – газета на иврите.
Я достаю из своей сумки экземпляр «Давар Ашавуа», который я стащил из нашей конторы:
– У меня для тебя тоже сюрприз – газета на иврите.
И мы обмениваемся сюрпризами.
– Тебе не нравится пирог?
Похоже, что ей не нравится пирог.
Шпиль Клеопатры. Старый согбенный англичанин в темно-синей униформе тянет за трос, к которому привязана лодка. Обматывает его вокруг железного шеста, там, слева. По поверхности черной реки прыгают мелкие волны, мосты склонились над водой. Виден Биг-Бен. Он подсвечен и отражается в водах Темзы. Вдоль всей реки выставлены спасательные круги – на случай, если кто-то захочет покончить с собой, прыгнув в воду. А это – колонна Нельсона, это – Национальная галерея, это – церковь Святого-Мартина-в-Полях, оттуда доносится стройное пение детского хора. Я разговариваю с Авигайль и в то же время смотрю на нее словно со стороны. Она повернулась ко мне в профиль, он освещен, другая половина лица в тени. Она улыбается мне.
– Нет, я не знаю. По-моему, это просто не относится к делу. Ты действительно думаешь, что продавщицы вечерних газет специально отрезают большой палец на перчатке, чтобы удобнее было считать сдачу?
К делу относится все. Заголовки, написанные белым мелом на черной доске. Продавщица вечерних газет. Ее вздувшееся от непрерывного крика горло, обернутое клетчатым шарфом. Маленький человечек, прислонившийся к уличному столбу с жалкой небрежностью, в шляпе набекрень. Я покупаю жареные каштаны, угощаю Авигайль. Проходит женщина, на руке ее корзинка, из которой выглядывает любопытная головка котенка. Котенок прикрыт какой-то тряпкой. Авигайль в разговоре со мной пользуется языком Вирджинии Вульф. «Комната, в которой ты живешь, это просто комната, а не “с.к.” то есть собственная комната, понятно? И твоя работа в местном сионистском комитете не “с.к.”. Равно как и учеба на юридическом факультете, вне зависимости от того, продолжишь ты ее, или не продолжишь. Все это не “с.к.”».
К своему удивлению я воспринимаю все это вполне спокойно. Похоже, вера – но во что? я сам не могу этого определить – снова возвращается ко мне. И снова – удивительное понимание, которое проявляет Авигайль. Стеклянный колокол, отделяющий нас от всего остального мира, уничтожает границы между нами двумя.
Но на этой неделе Авигайль уезжает. Ей надо попасть в Оксфорд. Ее профессору, сказала она, понадобилась какая-то рукопись...
В нашей конторе.
Мне надо продиктовать стенографистке письмо. Она появляется на мой зов из ближней комнаты, где находится кабинет директора.
– Он у себя? – скорее по привычке спросил я.
– Нет, – ответила она. – Но там его дожидается какая-то девушка.
Что подсказало мне, что эта девушка – Авигайль? И я отложил черновик. Это действительно оказалась Авигайль. Она сидела, окруженная горами брошюр Тель-Хай выпуска «Малой сионистской библиотеки».
– Может, ваш директор забыл, что мы договорились о встрече, – сказала она.
Я никак не отозвался на ее слова. Вместо этого взял со стола дырокол, который был мне совсем не нужен. Еще какое-то время побыл в кабинете, испытывая непонятное мне смущение. Я не ожидал встретить ее здесь – ведь в конторе я совсем другой человек.
И вот без всякой причины наступает поворотный момент в фабуле моего рассказа.
– Почему окна в здании напротив заложены? – спросила Авигайль.
– В каком-то столетии, уже забыл в каком точно, надо было платить налог на окна.
– Да?
Видно было, что и она растеряна не меньше моего. Я думаю, мы оба снова ждали чуда. Но чуда не случилось.
Держа ненужный мне дырокол, я пошел к двери.
– Я тебя не увижу – до того, как ты уедешь?
– Но... поезд на Оксфорд отходит завтра в половине десятого утра...
Она не поняла меня. Я имел в виду лишь то, что она заглянет в мою комнату здесь, в конторе, до того как уйдет. Возникла трещина. Недоразумение можно было бы легко исправить, но странная гордость не дала мне это сделать. И сразу исчезло удивительное чувство отъединенности, особенности наших отношений. Они перестали быть особенными. Треснул наш стеклянный колокол, и что с этим делать, я не знал.
– Значит, ты все-таки уезжаешь в свой Оксфорд, – сказал я сухо. Сказал так, как если бы не думал об этом все утро.
С дыроколом в руке я вернулся в свой кабинет. К отложенному черновику, к ожидавшей меня стенографистке. Авигайль так и не зашла ко мне. И я понял, что по сути, заканчивается весь рассказ. Я знал, что у меня снова нет «с.к.». И слова, те слова, что я хотел бы ей сказать, останутся невысказанными. Ощущение было такое, словно все дела сразу кончились, как кончился и душевный подъем. Все кончилось.
Закончился день, а ночь еще не наступила. Вокруг – огромный город. В нем – никчемные люди. И я. Никакой причины для того, чтобы я торчал в Лондоне, нет. Равно как и для того, чтобы я находился в любом другом месте. Которое стоило бы долгой дороги, приводящей в чужой и чуждый мне дом, который никогда не будет моим. Который я никогда не полюблю и не узнаю. Толстый кот (его зовут Ким) трется в коридоре об одну из дверей. Я лежу не шевелясь. Издалека доносится уличная песенка. Приближается, удаляется. Мотив быстрый, отрывистый. У такой песни должны быть веселые слова. Какой-нибудь парень ходит по улице из конца в конец и насвистывает для собственного удовольствия. И снова тишина. Я лежу так тихо, что слышу, как бьется мое сердце.
Почему, вернувшись из Оксфорда, Авигайль пришла именно в ресторан «Лайонз»? Она сказала, что вышла на остановке Тотенхем-Корт-Род, и «Лайонз» оказался ближайшим рестораном. А почему она не заняла очередь к стойке для самообслуживания, а высмотрела столик, за которым я сидел? Ее объяснение: она хотела, прежде чем стоять в очереди с подносом, занять свободное место, чтобы потом не искать. Но почему, когда она говорила мне все это, так дрожала ее рука, державшая чашку с кофе?
Я не знаю ответа на этот вопрос. Сама Авигайль молчала. Из нашего угла можно увидеть носатого австрийца, сидящего в углу, в тени карликовых пальм в красных горшках. Он играет и играет на органоле. Не вынимая изо рта сигарету, не притрагиваясь к нотам. Свечи-лампочки в электрических подсвечниках освещают его живущие отдельной жизнью пальцы, его накрахмаленную грудь и галстук-бабочку. Я сижу, не произнося ни слова. Авигайль тоже молчит, опустив ресницы. Стеклянный колокол дал трещину, и я знал, что этого не исправить. Не будет больше той Авигайль, останется только какая-то чужая девушка, с которой я случайно познакомился в будний день в парке. Кто она? Когда она оказалась в створке вертящейся двери на выходе с этим маленьким чемоданчиком в руке, она могла оказаться, кем угодно. Вот она, все еще стоит в нерешительности, словно не зная, куда ей повернуть. Официантка? Продавщица в торговом центре?
Вот, в принципе, весь рассказ –
пусть он короток, невнятен и запутан. Он таков, каков он есть. И он закончен. Нельзя согреть рук, протянутых над айсбергом, ведь верно? Ковчег прибило к Арарату, и жертва уже принесена. Цветок завял и умер, превратившись в мумию.
Сейчас я поднимусь и выйду купить себе что-нибудь на ужин, который разогрею на газовой плите.
На улице туман.
Какой-то зал. Дверь открыта, видны ряды пустых стульев. В первом ряду сидит парень, на ногах его – бойскаутские носки. Он сидит, одинокий, положив голову на скрещенные руки. Рояль, возле него – женщина в шляпе и пальто. Она исполняет какую-то мелодию, губы ее шевелятся. Появляется лектор. Это индийский священник. У него мягкие щеки. Он стоит спиной к свету. На нем коричневая мантия и очки.
Туман густеет. Светофоры меняют цвета, в тумане они едва различимы. Фонарь. Под ним трое бедолаг в старых затрепанных шинелях. Один бьет в тарелки, другой дует в гобой, третий играет на расческе. Ногой он отбивает такт. В туманной мгле разносятся слова:
Могучий герцог Йоркский
В поход полки повел,
И много тысяч войска
На верх горы привел.
Потом пошел обратно
С вершины на луга,
И, что невероятно,
Не встретил он врага.
Ни на вершине горной,
Где он с полками был,
Ни на дороге торной,
Когда он вниз сходил...
На мостовой лежат три шляпы, в которые каждый может бросить монетку.
Перевод с иврита В. Тублина
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru