[<< Содержание] ЛЕХАИМ ОКТЯБРЬ 2003 ТИШРЕЙ 5764 – 10(138)
ИСТОРИЯ ОДНОГО СПАСЕНИЯ
Владислав Шпильман.
Пианист.
Варшавские дневники 1939 – 1945
М. : Мосты культуры;
Jerusalem : Gesharim,
2003. — 170 с.
Елена Горелик
Эта книга – воспоминания известного польского пианиста и композитора Владислава Шпильмана о том, как он выжил в оккупированной фашистами Варшаве. В России больше известен фильм Романа Полански «Пианист», снятый по этой книге, и в некоторых рецензиях на него звучит недовольство использованием «заведомо выигрышной» темы. Человеку, прочитавшему книгу, и в голову не придет сказать подобное. История Владислава Шпильмана – возможно, одна из многих – тем не менее уникальна как история каждого человека, пережившего Холокост. По словам поэта Вольфа Бирмана, написавшего послесловие к немецкому изданию «Пианиста», такие люди – «доказательство существования Б-га».
Шпильман написал свои воспоминания сразу после войны, в 1945 году. Книга называлась «Смерть города». То издание было сильно покорежено сталинской цензурой, да и сама книга просуществовала недолго; довольно скоро она была запрещена, изъята из библиотек и книжных магазинов.
В 60-е годы предпринимались попытки ее переиздать, но успехом не увенчались. Книга была опубликована вновь, уже без купюр, лишь в конце 90-х, сначала в Германии и только после этого в Польше. За короткое время ее перевели на 17 языков и экранизировали, а фильм получил множество самых престижных премий, в частности, три «Оскара» и «Золотую пальмовую ветвь» в Каннах. Русский перевод М. Курганской вышел только недавно в совместном российско-израильском издательстве «Мосты культуры» – «Гешарим». В русское издание, кроме воспоминаний самого Владислава Шпильмана, включены предисловие его сына Анджея и отрывки из дневников капитана Вильма Хозенфельда.
Во многих рецензиях герой-рассказчик изображен беспомощной, пассивной жертвой, пугливо прячущейся по углам от смерти... А ведь он переправлял в гетто оружие, спасал или, по крайней мере, пытался спасти свою семью. Но о своем участии в сопротивлении Шпильман упоминает вскользь. Хотя то, чем он занимался, было очень опасно и в любой момент могло стоить ему жизни. Похоже, предельная откровенность не пошла ему на пользу. За честностью и бескомпромиссной требовательностью к себе иные читатели увидели трусость и слабость.
Очень жаль, что в русском издании нет послесловия Бирмана. Возможно, оно помогло бы тем, кто обвиняет Шпильмана в недостатке смелости или отзывается о нем с презрением, пересмотреть свои взгляды.
Это книга о попытке выжить в страшных условиях, не преступая нравственный закон. Шпильман, может, и не герой, но человек, безусловно, достойный уважения. Он не приукрашивает себя, и это делает ему честь. В одной из рецензий на фильм «Пианист» говорится, что смерть – второй главный герой картины. То же самое можно сказать и о книге. Сначала смерть потрясает, вселяет ужас, постепенно к ней привыкаешь, и из героя она становится лишь фоном повествования. Но снова и снова возникает вопрос: почему? Почему они не сопротивлялись? Их же было так много. Вот что сказал в одном интервью Роман Полански: «В “Пианисте” мне очень хотелось ответить, наконец, на этот дурацкий вопрос. Евреи не сопротивлялись потому, что в жизни не бывает так, как в кино. Это в кино шесть миллионов евреев могут подняться и сказать: “Все, начинаем бороться!” Но на самом деле сначала вам запрещают сидеть на скамейках в парке, потом хранить деньги в банке, потом обязывают носить звезду Давида на рукаве, потом загоняют в один район и возводят вокруг него стену, потом отсылают в лагеря, в печи и газовые камеры. И каждый раз эти люди – а среди них есть родители с детьми, старики – думают, что хуже уже быть не может. Надо только чуть-чуть потерпеть – и все пройдет, потому что этот абсурд долго продолжаться не может. В конце концов наступает время, когда те, у кого еще остались силы, начинают собирать оружие и планировать восстание. Их, тех, кто решил не жить на коленях, а умереть достойно, в итоге набралось не так уж мало – 60 тысяч».
Прав и отец Шпильмана, отвечающий знакомому, который убежден, что надо бороться, ибо на девяносто процентов с Umschlagplatz* всех отправляют на смерть: «Взгляните, мы никакие не герои. Мы обычные люди и поэтому, в надежде выжить, выбираем оставшиеся десять процентов».
Шпильман, как уточняет его сын в предисловии, – не писатель. Он музыкант, и в книге нет литературных красот и сложных философских отступлений. Но это очень талантливая книга. Написанная сразу после войны, в эпоху, когда автор, по словам Бирмана, еще пребывал «в состоянии глубочайшего шока», она тем не менее поражает своеобразной неторопливостью. Именно неспешно и обдуманно рассказывает Шпильман о своем страшном опыте. Чем-то «Пианист» напоминает «Дневник Анны Франк», тоже написанный человеком, вынужденным скрываться, живущим в особом, отгороженном от всех, мире. Вообще воспоминания Шпильмана можно сравнивать с разными книгами и фильмами, объединенными общей темой Катастрофы. На память, конечно, приходят и «Список Шиндлера» (некоторые критики даже объявили фильм «Пианист» «вторичным» по отношению к фильму Спилберга), и уже названный «Дневник Анны Франк», и фильм Анджея Вайды «Корчак», и поэма Александра Галича «Кадиш» (тоже о Корчаке). О Корчаке пишет и Шпильман. Трудно выделить «самые проникновенные» или «самые сильные» сцены в этой книге, но если все же попытаться это сделать, безусловно, одной из них будет вывоз детей из Дома сирот.
«Через несколько дней, кажется, 5 августа (1942 г. – Е.Г.), мне удалось ненадолго вырваться с работы. Идя по Гусиной улице, я случайно стал свидетелем марша через гетто Януша Корчака со своими воспитанниками-сиротами. В то утро Януш Корчак должен был выполнить приказ о выселении Дома сирот, которым руководил. Детей собирались вывозить одних, у него же была возможность спастись. Он с трудом уговорил немцев, чтобы они позволили ему сопровождать детей. Посвятив детям-сиротам долгие годы своей жизни, он хотел остаться с ними, чтобы облегчить им последний путь».
Как тут не вспомнить Галича: И бежит за мною переводчик, /Робко прикасается к плечу, / «Вам разрешено остаться, Корчак», /Если верить сказке, я молчу. /К поезду, к чугунному парому, Я веду детей, как на урок...
«Он объяснил сиротам, – пишет дальше Шпильман, – что их ждет приятное событие – поездка в деревню. Наконец-то они смогут покинуть стены отвратительных душных комнат, чтобы отправиться на луга, поросшие цветами, к источникам, где можно купаться, в леса, где много ягод и грибов. Он велел детям получше одеться, и вот, радостные, нарядные, они выстроились парами во дворе. Маленькую колонну сопровождал эсэсовец, который, как каждый немец, очень любил детей, а особенно тех, кого собирался отправить на тот свет. <...> Когда я встретил их на Гусиной улице, дети шли весело, с песней, Корчак нес на руках двоих – самых младших, они тоже сияли, а Корчак рассказывал им что-то смешное. Наверное, в газовой камере, когда газ уже сдавил детские гортани, а вместо радости и надежды пришел страх, Старый Доктор из последних сил шептал им: “Это ничего, дети! Это ничего.., – чтобы хоть как-то смягчить страх своих маленьких подопечных перед пересечением черты между жизнью и смертью”».
И у Галича: Рваными ботинками бряцая, /Мы идем не вдоль, а поперек, /И берут, смешавшись, полицаи /Кожаной рукой под козырек. /И стихает плач в аду вагонном, /И над всей прощальной маетой /Пламенем на знамени зеленом /Клевер, клевер, клевер золотой. /Может, в жизни было по-другому, /Только эта сказка вам не врет, /К своему последнему вагону, /К своему чистилищу-вагону, К пахнущему хлоркою вагону /С песнею подходит «Дом сирот».
Впрочем, Корчак – не единственный выразительный персонаж на страницах «Пианиста». Их много – своеобразных, запоминающихся. Это и Генрик – брат Владислава, юный бунтарь, не признающий власти фашистов, отвергающий унижение даже перед лицом смерти (его с братом и отцом задерживают после комендантского часа на улице, а это чревато незамедлительным расстрелом). Генрик, добровольно пришедший на страшный Umschlagplatz, чтобы разделить судьбу своей семьи, увозимой в Треблинку, и в последние минуты перед отходом поезда в небытие читающий оксфордское издание Шекспира.
Это Иегуда Зискинд, «решительный оптимист», поддерживающий Шпильмана в первые месяцы войны, уверенный, что все будет хорошо, даже когда становится понятно, что будет только хуже. «Не было ни одного зловещего события, – вспоминает Шпильман, – которое он не смог бы интерпретировать в лучшую сторону». И дальше: «Как же трудно стало мне надеяться на лучшее, когда убили Зискинда, и не осталось никого, кто мог бы мне все как следует объяснить! Только теперь я понимаю, что прав был не я и не эти сообщения, а Зискинд. Позднее все случилось именно так, как он предрекал, хотя тогда мы не могли в это поверить».
Это Хелена Левицкая, укрывавшая Шпильмана после его побега из гетто, самоотверженно заботившаяся о нем.
Когда подошла очередь Шпильманов на выселение и вся семья оказалась на Umschlagplatz, когда они уже садились в вагон, кто-то из еврейских полицейских узнал популярного пианиста, вытащил его из толпы и оттолкнул в сторону. Всю семью отправили в лагерь, и Шпильману предстояло продолжать жить с сознанием, что он спасся, а они погибли. Его взяли на работу в стройбригаду. Как раз в это время немцы начали разбирать стену между большим гетто и «арийской» частью Варшавы. Евреи работали под надзором, но уже не таким строгим, и многие из них, в том числе Шпильман, проносили в гетто не только хлеб и картошку, но и оружие, вследствие чего потом оказалось возможным поднять восстание. Благодаря относительной свободе Шпильман смог связаться со знакомыми поляками; они помогли ему бежать из гетто и укрыли в городе. Вообще друзья помогали Шпильману почти полтора года – до начала Варшавского восстания. Вольф Бирман пишет: «Из трех с половиной миллионов польских евреев только 240 000 пережили оккупацию. Антисемитизм процветал в Польше задолго до начала войны. Тем не менее от 300 до 400 тысяч поляков, рискуя жизнью, спасали евреев. В Израиле, в Яд Ва-шем, из 16 000 “деревьев праведников” треть посажена в честь поляков. Зачем нужны все эти цифры? А затем, что все знают, как сильна зараза антисемитизма в Польше, но мало кто знает, что ни один другой народ не укрыл от нацистов столько евреев, сколько поляки. Укрытие еврея во Франции грозило тюрьмой или концлагерем, в Германии это стоило жизни укрывшему, и только в Польше за это убивали всю семью».
Описывает Шпильман и людей, живших в том же самом варшавском гетто, но как бы параллельной жизнью. Господа и дамы полусвета отдыхали в кафе, пили лучшие вина, ели изысканные блюда, в то время как за стеной люди умирали от голода. Они никак не помогали тем, кому нечего было есть и негде было жить, считая, что «милостыня развращает». По их мнению, «просто надо было работать, как они, и зарабатывать такие же деньги». Вот как описывает Шпильман ссору между двумя «светскими» леди:
«В тот вечер в “Искусстве” дамы веселились от души. Сидя у бара в окружении поклонников, они стремились перещеголять одна другую в выборе самых изысканных напитков и снобистских шлягеров, исполняемых на заказ аккордеонистом джазового оркестра между столиками. Первой направилась к выходу госпожа Л., не подозревая, что шедшая в это время по улице опухшая от голода женщина упала и умерла прямо у дверей бара. Ослепленная светом, госпожа Л., выходя, споткнулась о труп. Поняв, что это, впала в шок и никак не могла успокоиться. Совершенно иначе повела себя госпожа К., которую уже успели обо всем уведомить. Остановившись на пороге, она как бы невольно вскрикнула от ужаса, но тут же, словно в порыве глубокого сочувствия, подошла к умершей, вынула из сумочки пятьсот злотых и подала их идущему за ней Кону со словами:
– Сделайте мне одолжение, позаботьтесь о том, чтобы ее похоронили.
Одна женщина из ее свиты шепнула – так, чтобы все могли услышать:
– Она просто ангел!
Госпожа Л. не могла простить этого госпоже К. На следующий день, назвав ее “подлой бабищей”, госпожа Л. заявила, что не собирается с ней здороваться. Сегодня обе должны были появиться в кафе “У фонтана”, и золотая молодежь гетто с любопытством ожидала, чем закончится дело».
За предшествовавшие этому эпизоду месяцы в различных гетто Польши погибли десятки, если не сотни тысяч евреев. Четыре дня спустя фашисты начали вывозить евреев варшавского гетто в лагеря смерти, в Треблинку и Освенцим. Все это время большинство евреев гетто нищенствовали и голодали. А еврейская «элита» продолжала веселиться, надеясь, возможно, что от смерти ее спасут деньги и связи.
Рисует Шпильман и немцев – жестоких, таких, например, как Зигзаг, избивавший людей до потери сознания просто ради развлечения. Но в книге есть и другой немец: Вильм Хозенфельд. Человек, спасший Шпильмана, когда у того уже не было сил сопротивляться. Немец, которого Шпильман называет «единственным человеком в немецком мундире». О нем – в этом «Лехаиме» здесь
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru