[<< Содержание] ЛЕХАИМ НОЯБРЬ 2003 ХЕШВАН 5764 – 11(139)
МОЯ МЕШПУХА
Инна Мамина
Сестра и мама
Лагерь далеко в Подмосковье. От станции «Барыбино» топать и топать. Лесом. Полем. Опять лесом.
Маме дали одну путевку, а нас с сестрой – двое. Конечно, досталась Симе, старшей. Мама целую неделю готовилась к посещению. Возвращалась усталая, хмурая. Я приставала:
– А когда я?
– Посмотрим.
– Куда посмотрим?
– На твое поведение.
Наверно, мое поведение было плохое – ни в какой лагерь меня не отправили.
Ни в лагерь. Ни в колхоз. Ни на целину...
А в лагере весело. Сима приехала загорелая, довольная... Только очень тощая. Ту буханку, что привозила мама, разрывали в момент на кусочки. Как не было...
А разве была?
Мама – девочка.
В школе рассказывала Сима про лагерь. И соседка по парте до того иззавидовалась, что вылила всю чернильницу на Симин – зеленого военного сукна – пиджачок. Тогда шутили: хаки цвета каки. Но фиолетовая клякса не отстиралась.
Любимые предметы у Симы – ботаника, зоология, биология. А учительница пения приставала к маме, чтобы Симу учили музыке.
Мама работала одна.
– Какая, – кричит, – музыка? Зубы на полку, нос в кошелку!.. Идите к дяде Вине, просите денег.
Звоним. Дядя вынес пятьдесят рублей.
– Надо вкладываться, – сказал почти по-украински. – У наступном месяце у вас будет на пятьдесят карбованцев меньше.
Ужимайтесь. Занимать нельзя.
Братья Шая и Лейба.
Комната узкая. Две кровати. Спали в очередь под столом.
Доски на полу белые. Между ними – щель. Мы заглядывали. Ничего нет – одна темнота.
Как-то провалился большой сучок. Закрыли его желтым металлическим болтом – грибом. Когда вытаскивали, шел сквозняк – дуло, точно из преисподней.
На полу возились, замирали, слушали мамины песни, сказки. Пела мама, как Сима, замечательно. И становилась такая красивая, что мне даже не верилось, что я – ее дочка...
Нет, правда! При чем я к этой красоте?
Порой разыгрывали разные сценки. Мама – от автора. Сима – красавица Доля. Я – Сморчок, сгорбленный старичок. В лохмотьях, с мешком за плечами и с палкой в руке. Всхлипываю:
– Ишов старец по дорози,
шумлять вербы по облози.
Старец слизенькы кофтае
и на скрипочци играе.
А на зустрич из-за жита
выйшла Доля грошовита.
– Не плачь, старче,
не журыся!
Взглянь на мене,
взвеселися.
Будэ хата, будэ нена,
будуть коники-орлята,
будуть дивны лебедята,
будэ всякая шаноба.
Подставляй мерщи торбину.
Сыпет, сыпет, сыпет.
– Будэ! – Доля обизвалась. –
Щоб торбина не порвалась.
Бо вже як порвэтся,
всэ пропало, всэ минэтся.
– Ни, голубонька, ни бийся.
Торба цила.
Потихеньку. Помаленьку.
Ще, голубонька,
хочь жменьку.
Доля тихо засмеялась.
Торба трясь – и розирвалась.
– Доля моя, нена моя!
Гроши мои, грошинята!
Дэ ж вы дились, лебедята?
Тепер ляжу на торбину,
на холодну домовину.
Но самое страшное, когда мама тихо и спокойно вспоминает про Украину. Про своего папу, про его брата-провизора. Страшнее, думалось, не бывает.
Мамин папа Шая – верующий. Как шабос, непременно приводил людей. На трапезу. Мастер был «золотые руки». В свободный день ходит по дворам. Кому забор поправит, кому кастрюлю залудит. У кого нужда – каждому помогает.
А тут революция, гражданская война...
Ворвались раз «зеленые», весь дом разворошили и нашли в печке разобранное оружие. Схватили Шаю. Били, били шомполами. Не кожу содрали, а прямо мясо с костей.
Мама и две сестры.
Пошли бандиты в аптеку к провизору Лейбе (брату Шаи). Вытащили на улицу как был, в белом халате. Вывезли за город. Спешились. Привязали дядю Лейбу к хвостам. Лошади помчались в разные стороны ... Мы застыли на полу, обхватив мамины ноги, прижав щеки к ее коленкам: я – к левому, Сима – к правому. Уставились в синие мамины глаза. Они сделались огромными, черными (белки вдруг пропали). Мама говорила тихо-тихо, ровным голосом...
Мы удивлялись, дивились. Как это курица с отвинченной головой семенит по двору и крыльями машет? А за ней – верзила. Руки врастопыр, никак не поймает...
Двор усеян пуховыми, нежными перышками от подушек и перин. Многолетний бабушкин труд – под сапогами бандитов...
– Мы, – говорила мама, – через окно... огородами... в лес... Нас там всегда находила соседка-украинка. Крынка молока, краюха хлеба, шаль для меня. Спасибо. Поклон ей до земли.
А с маминой мамой, что упаслась от бандитов, поступили в сорок первом году просто. Подвели к яме, толкнули: скачи! – и засыпали. Три дня земля дышала.
Папина мама гнала по полю корову. Летчик дал очередь. И по бабушке, и по корове...
Сестры.
Вот чудеса! Оказывается, в других семьях есть предки. Живые!
Бабули, дедули. Прабабушки, прадедушки. Да еще в двух экземплярах. С маминой стороны, с папиной стороны...
А нас с сестренкою двое. И Сима таскала меня за собой. На концерты, в театры, в кино. В музеи, на танцы. На лыжи, на коньки. В компании...
Сима пела, я подпевала. Звали нас «сестры Бери».
Летом на яхтах. Летим, расправивши паруса, по Клязьминскому водохранилищу...
Сима – культорг у себя в поликлинике. Ходили на Райкина в Зеленый театр.
Парк Культуры был красивый. Много цветов, розарий, фонтаны. Пахнет свежестью, скошенной травой, медом. В раковине, на симфонической эстраде, – классика. Танцы на танцплощадке... И Утесов поет на прощанье:
Дорогие москвичи,
доброй вам ночи...
Но однажды мы увидали его въявь – плачущим.
Выступала еврейская артистка – Сиди Таль. В прежние времена острили: «Сиди, Таль!»
В смысле – сиди и не рыпайся.
Она и сидела. По-тихому. И не рыпалась...
Маленькая, кругленькая, славненькая. Вроде в голубеньком, легком, пушистом платьице... И поет, как умеет, на родимом наречии:
Ой, Одесса, мать-Одесса!
Там, на Молдаванке,
Я пропал от интереса
К одной шарлатанке!
Сиди Таль.
Вдруг из зрительного зала поднялся мужчина. Идет на сцену, прижимает к груди громадную корзину роз.
Белых. Кипенно белых...
Передает исполнительнице.
А корзина такая – не обхватить. Бедная певица не в силах ее удержать. Вдвоем кое-как опустили.
И тут мы узнали Утесова. Наклонился, поцеловал Сиди Таль руку и заплакал, лицо прикрывая платком.
А Сиди Таль пела на идише:
Евреи, нам не жить
в родном дому!
Загнали нас
в проклятую трясину.
Евреи мы! И только потому
Летят нам пули и проклятья
в спину.
На том концерте были мы трое: мама, Сима и я.
Примечания:
1. Еврейские песни перевел с идиша Наум Гребнев.
2. Вольный (и весьма приблизительный) перевод украинского текста:
Идет старичок по дороге,
еле волочит ноги.
Слезы горькие утирает
да на скрипочке, знай, играет.
А у самого края поля
окликает его Судьба-Доля:
– Не плачь, старичок, не жалуйся!
Глянь на меня, пожалуйста!
Будешь жить у счастья за пазухой,
люди пальцами станут показывать,
любоваться на быстрых
орлят-коней,
на раздоенных коров-лебедей.
А за нынешнее поношение
будет всяческое уважение.
Подставляй, старичок, суму
да наполни ее по уму.
Сыплет и сыплет денежку.
Насыпает...
– Не довольно ли, старичок?
Видишь, как округлился бочок.
Коли сума треснет,
кончится наша песня.
Коли мешок порвется,
счастье с крючка сорвется.
– Что ты, Долюшка, что ты?
Мне бы твои заботы!
Не лопнет мешок по шву...
Столько денежек наяву!
Работай, Судьба, сама,
не выдаст меня сума.
Доля тихо засмеялась.
Хрясь! – сума и разорвалась.
– Ах вы, денежки-деньжата!
Быстрокрылы лебедята!
Своей Долею покинут
я на горькую Судьбину.
Не осталось больше силы...
Доплетусь ли до могилы?
Литературная запись
Эммы Коган
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru