[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ИЮНЬ 2004 СИВАН 5764 – 6 (146)
НаЧало воЙны
Абрам Крацер
День 22 июня 1941 года я помню хорошо. Вижу раннее утро этого дня.
Мы быстро идем по улице, я и папа, навстречу низкому, ослепляющему нас солнцу. Спешим на вокзал к поезду «Гомель-Минск», что привезет меня на станцию Талька – в республиканский пионерский лагерь. Мимо по мостовой мчатся военные мотоциклисты, но никакой тревоги не вызывают. Просто мы прибавляем шаг, чтобы не опоздать.
Поезда ждали недолго. Я считал себя взрослым и легко распрощался с папой. Уселся на боковом месте, за столиком, и смотрел в окно. Улицы спускались к железной дороге, ныряли, перекрещивались... Чонгарская, Социалистическая, Пушкинская...
Мелькнула моя школа... Новые трехэтажные дома... Ярко зеленели сады, синели церковные купола на Советской, золотился крест на шпиле костела. Все было залито солнцем, светом и словно вымыто ранним утром... Такого Бобруйска никогда больше я не видел.
В Тальке встречали вожатые. Дорогой в лагерь рассказывали, что на рассвете бомбили Минск и ребят лучше оставить здесь. Так многие родители и поступили, уверенные, что дети будут в безопасности...
Нас разводили по отрядам, строили на линейку, кормили. Обычная лагерная суета... Наверное, был где-нибудь радиоприемник, но никаких сообщений не помню. Старших собрали в один отряд. Мы знакомились друг с другом, рассуждая о непобедимости Красной Армии.
Наутро появились некоторые родители и забрали своих детей. Официальных известий по-прежнему никаких... Вряд ли кто-то предполагал, что на следующий день, 24 июня, противнику удастся – как читаю я нынче – «создать условия для успешного наступления на столицу Белоруссии – город Минск»... Но тревога уже ощущалась.
25-го обещали машину, которая прибыла 26-го, когда, по дневникам Константина Симонова, «армия продолжала отходить за Бобруйск». Думаю, целый день по мостам через Березину отступали войска. Минск сдали в субботу, 28-го. А вечером в пятницу немцы занимали наш город...
26-го, в четверг, набились мы в кузов, разместившись на деревянных чурках, которые заменяли бензин, – грузовик был газогенераторный. Нам обещали, что родители на месте, в Бобруйске, никуда покамест не тронулись...
Километрах в пятнадцати от города полыхало зарево. А сам город – пустой и темный. Ни одного светлого окошка. В условленном будто бы месте – на Базарной площади – никого.
Я побежал домой. Даже, кажется, вещички не прихватил. Кругом ни души. С детства родная улица – как черный коридор... Вот и наш дом. Ставни опущены, двери заперты. Я стучал и кричал: «Мадам Гольдберг!», надеясь, что бывшая хозяйка откликнется... Глухо.
Вдруг подумал, что родители у дяди Давида, старшего маминого брата. Помчался туда. Красивый небольшой флигель – в глубине двора, среди яблонь и вишен. А рядом, в доме, что фасадом на улицу, младшая мамина сестра. Я стучал и стучал в гулкие закрытые двери.
И вернулся к машине. Уже светало. Людей в кузове прибавилось. Дети примолкли. Взрослые обсуждали маршрут. Мол, городской бетонный мост взорван, а деревянный сейчас подожгут. Дорога – единственная – на Щедрин (вниз по Березине). Тамошняя переправа вроде как действует...
У одного из отцов в Щедрине родственники, другой – скромный бобручанин. Они со своими детьми сошли в Щедрине, а нас, ребят из пионерского лагеря, завели не то в школу, не то в детский сад. Накормили, уложили спать...
Покуда ребята спали, я разыскал шофера, чтобы наутро не забыл нас. Был старшим по возрасту и как бы само собой отвечал за пионеров и октябрят младших отрядов... Что в Бобруйске – никто толком не знал. Будто бы жители покинули город 26-го: их предупредили по радио, что мосты к вечеру взлетят на воздух.
Еще до зари нас разбудили:
– Вставайте, вставайте! Ваша машина!..
Возле грузовика сновали какие-то люди. «скромный бобручанин» с девочкой сидели на чемоданах.
– Куда ж вы? – бросился я к шоферу. – А малыши?
– Давайте быстрей! – махнул он.
И мужчина тоже торопил нас.
Собирались недолго, но когда впопыхах выскочили, грузовик уже медленно катился. Они, в кузове, словно не замечали меня и детей – и шофер за рулем, и тот «осведомленный» отец девочки, и другие-прочие, что на узлах. Я бежал за ними, кричал вслед, и люди на улице тоже кричали... по-русски, по-белорусски... заклинали на идише...
Этот человек с девочкой впоследствии вернулся в Бобруйске, но мы ни разу не сталкивались. Я после демобилизации попал домой лишь в 1951 году летом. Гостил редко и не подолгу. Несчастья, рассказывала моя мама, преследовали того человека. Сперва умерла жена, затем дочь – еще совсем молодой... А он куда-то исчез из города.
Что делать? Местные щедринские женщины принесли еду, молоко. Никто, однако, не пригласил к себе. Младшим – 9–10 лет, старшим – 12–13, мне – 14. Я понимал: надо уходить. Все евреи уходят. Но как? То ли пешком на Рогачев, то ли по железной дороге на Жлобин.
Утром позавтракали, взяли в запас продукты и направились к станции Телуша, километрах 15–20 от Щедрина. Мы помогали младшим, волокли тяжелые вещи, еду, молоко. Часа через три приплелись на станцию.
Пусто. Никого. На путях – ни одного вагона.
Солнце палило. Малыши спрятались под навесом. Подошла какая-то женщина и успокоила: бояться нечего, на станции есть люди, обстановка выясняется.
– А поезда ходят? – спросил я.
– Нет, – говорит, – уже несколько дней...
Старший мальчик из поселка Сычково, где отец его был директором леспромхоза, предложил: давай смотаемся в леспромхоз, и отец даст машину для малышей: сами-то все равно не дойдут...
– А далеко? – спросил я.
– К ночи управимся.
Мы хотели поручить другому старшему мальчику (Фельдману) присматривать за детьми, пока пригонят машину, но он, Фельдман, наотрез отказался. А я объявил малышам, что отлучусь на полдня раздобыть транспорт – пускай, мол, не тревожатся...
Много лет прошло с тех пор, целая жизнь. И целую жизнь я помню Телушу. Но с годами все больше и больше щемит сердце.
***
Мои знания окрестностей – из опыта дачной жизни, из опыта летней военной игры прошлого (сорокового) года – очень нам пригодились. Я представлял в уме маршрут. Пересечь Рогачевское шоссе, выйти на Могилевское и далее топать до Сычкова. Все время держать на север...
Уже колосились хлеба. Могучие сосны заросли светло-зеленым, почти белым мхом. Светлели пески на косогорах. С высоких кустов, зеленеющих на болотных кочках, пахло буяками (голубицей). Летнее солнце ласково грело. И синее безоблачное июньское небо над головами...
Слева (от Бобруйска) грохотала артиллерия (отдельные далекие залпы). Над нами – гул невидимых (из-за леса) самолетов. Деревья вдруг расступились, и мы различили наши, как тогда говорили, бомбовозы.
Четырехмоторные «ТБ-3», тяжелые бомбардировщики Туполева, сконструированные в 1930 году, медлительно (звеньями) наплывали с северо-востока. Юркие, очень шустрые самолетики, незнакомо, по-иноземному подвывая, один за другим, как камни, падали сверху. «Мессершмитты» – определил я. Самолетики взмыли, а громадный ТБ накренился, быстро пошел к земле, оставляя за собой шлейф дыма. Столб пламени, грохот взрыва...
Впервые наблюдали мы за воздушным боем. Не помню, сколько их было в тот понедельник, 30-го июня, – небесных поединков, сражений... Нам показали знаменитое «чертово колесо», когда «мессершмитты» и тупорылые «ишаки» (И-16 или И-15) крутились в небе, заходя друг другу в хвост.
Вечерняя заря привела нас в деревню. Помню большие сени в крестьянской избе. Пожилая женщина в накинутом на плечи платке отрезала от огромного каравая по ломтю хлеба, поставила крынку молока. Помню вкус и запах. Не забыл, грызу тугую корочку, которую хочется жевать и жевать без конца. Наверное, в сенях мы и заночевали.
И опять шли, одурманенные голуби
цей, по болотным перелескам, по кочкам с темно-зеленым мхом и высокими кустами.
В поселке на Могилевском шоссе как ни странно, работала столовая. Нам дали очень густого, вкусно дымящегося лапшевника. О деньгах не заикались. Группами и в одиночку брели солдаты. Немцы-де за Бобруйском. Форсировали Березину.
Было тихо. Ни канонады, ни самолетов. Изредка протарахтит по булыжнику военная полуторка («газик») или трехтонка («зис»). Мы шли не высовываясь. От шоссе до Сычкова – хорошая дорога. Налаженное хозяйство леспромхоза. Постройки, штабеля бревен. Сын директора побежал к дому, а мы с Фельдманом потянулись за ним.
Приняли нас радушно. Я рассказал о детях в Телуше, на станции. Директор подробно объяснил, что напрямую любая машина увязнет, а за Березиной – уже немцы...
Помню, что мылись горячей водой, может быть, в бане. Директорский сын сразу пропал. Его отец затемно растормошил нас. Пора одеваться: на шоссе – танки. Коммунисты уходят в лес. Он тоже уходит. Вам, говорит, лучше пробираться к Могилеву. Дал еды и вывел на дорогу.
***
Раннее утро второго июля. В лесу сыро и холодно. Ночью лил дождь, а, может, выпала обильная роса. Идем бодро и, кажется, ничего не боимся.
Среди деревьев, поблизости от дороги – маленький танк, «танкетка». Люк открыт. Из башни – ствол пулемета. О минах – по тем временам – мы и понятия не имели. Ну и залезли внутрь. Тесно, душно. Затвор и прицел сняты. В коробках на стойке – патроны. Взяли с десяток, а то и побольше. А танкетку, сообразил я, бросили оттого, что кончилось горючее.
На шоссе, за деревьями – красноармейцы. Расстегнутые, распахнутые, без ремней. Злые, заросшие. Пилотки нахлобучены до ушей... Я показал патроны. Мне без охоты растолковали: которые с красной головкой – зажигательные, которые с черной – бронебойные.
В середине дня нас подобрала полуторка. Вместе с солдатами тряслись в кузове. Внезапно, как в будущем военном кино, крикнули «Воздух!», и мы разглядели немецких летчиков в шлемофонах с очками. Затверженный нами авиационный термин, прежде такой вдохновляющий – «бреющий полет», – обрел смысл. Резко и громко стучали пулеметы, сбривая нас начисто с лица земли.
Мы прыгнули через борт. Я упал под сосну, прижался к корням, царапаясь подбородком. В 5–10 метрах взмывали вверх столбики пыли. Пули втыкались в землю. Стреляли в меня.
Потом все стихло. Грузовик уцелел, мотор завелся. Но проехали недалеко. Мост через речку Друть уже разбомбили.
Она неширокая, течет по оврагу с крутыми, почти вертикальными склонами; на колесах не спустишься. Мы с Фельдманом, поощряемые солдатами, перескочили по бревнышкам.
До Могилева – километров 20–25. Может, и меньше. К ночи 2 июля без особых приключений кое-как добрались. По предместью шагали военные – нормально одетые, с оружием и противогазами через плечо. Маршировали строем. Командир впереди или сбоку.
Нас задержала милиция. Потребовали документы.
Я говорю: так и так, какие документы в пионерском лагере? Мы 26-го бежали из-под Минска, ночью были в Бобруйске, а 27-го – в Щедрине. Как будто поверили. Но их насторожили патроны. Откуда? Зачем? А вдруг, говорю, понадобятся нашим бойцам... Все-таки повели в отделение.
Ожидался, я понял, немецкий десант, а поймали нас.
Записывая фамилию и, словно не глядя, поинтересовался сержант, как зовут моего отца. Давид Львович. А где работает? В госбанке на Советской. Толстый и маленький? Нет, обиделся я, высокий и тощий.
– А меня узнаешь? – улыбнулся сержант. – Я был охранником в банке на Советской. И тебя помню, и родителей.
Нас с Фельдманом отпустили. Дуйте, ребята, прямиком на станцию!
Мы прикорнули на скамейке в привокзальном скверике. Проснулись от холода. Под бледными летними звездами.
Был четверг, 3 июля 1941 года. По радио выступал Сталин.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru