[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ИЮЛЬ 2004 ТАМУЗ 5764 – 7 (147)
ЕВРЕЯМ И Собакам вход ВОСПРЕЩЕН
Брайан Гланвилл
Сколько жить буду, не забуду это объявление – «Евреям и собакам вход воспрещен». Мне всего двадцать было, и я поехал в Маргейт к одной девчонке: сам черт мне не брат, горд собой как не знаю что, в молодости все мы такие, и вот вхожу я в гостиницу – и на тебе, прямо над конторкой регистратора вижу это объявление.
Я, естественно, мигом заставил девчонку съехать. Упрекал ее: ты же видела это объявление, какого черта ты здесь остановилась, а она мне:
– Что и говорить, Джо, ты не такой, как другие.
Не такой, как другие... Эх, если б я получал по фунту всякий раз, когда мне это говорят, мне бы деньги некуда было девать.
А мысли эти у меня в голове крутятся из-за сегодняшней ссоры с Джилл. Нет, она мне ничего такого никогда не говорила: еврей – не еврей ей, по-моему, без разницы, и мне это всегда было по душе, собственно, поэтому я с ней так долго и продержался. А тут она возьми да и скажи: хочу, мол, чтоб ты на мне женился. Я в ответ только засмеялся.
– Да ты что, – говорю, – чтоб я да женился на шиксе*?
– Но ты же еврейской веры не придерживаешься? – говорит.
– Нет, конечно, – говорю. – Не придерживаюсь, только религия здесь ни при чем.
– Ты ни на ком не хочешь жениться, – говорит. – Боишься. Ты и на еврейке не женился бы.
– Правда твоя, – говорю, – чтоб я на этих стервах женился? Да ни в жизнь. Заставят тебя вкалывать от зари до зари, чтоб ни в чем себе не отказывать, а что ты получаешь взамен, я тебя спрашиваю?
– Ладно, – говорит. – Раз не хочешь жениться, я от тебя уйду. Так дальше тянуться не может.
– Раз так, – говорю, – уходи.
Знаю: как уйдет, так и вернется.
– Я не шучу, – говорит, – ты должен решить: либо так, либо этак. Мне тридцать два, и так дальше тянуться не может: не дело это. К тому же, тебе уже сорок пять стукнуло, ты что думаешь, женщины и дальше будут соглашаться с тобой жить вот так вот?
– Ладно, – говорю, – это мы еще посмотрим. Но на тебе я не женюсь, и это слово мое последнее.
Только я это сказал, она побелела, пальто набросила и – вон из квартиры.
– Захочешь меня найти, – говорит, – знаешь, где.
Ей и раньше случалось уходить, так что я особо не обеспокоился, но огорчиться – огорчился: не ожидал такого. Выпил виски и сразу лег, но лечь – лег, а уснуть – не уснул. Знаете, как оно бывает: возвращаешься мыслями все дальше и дальше в прошлое и остановиться не можешь.
Школу – и ту вспомнил, а уж хуже школы в моей жизни ничего не было: гнуснее школы, чем этот интернат в Истборне, куда меня определили, не сыскать, кроме меня, евреев там не было. Помню, как-то я первым из всего класса ответил на вопрос, а учитель, тот еще антисемит, и говорит:
– Гольдман, ваша нация вечно вперед лезет, когда вас и не спрашивают.
Я швырнул в него чернильницей, меня побили. Убегал я оттуда дважды, и в конце концов отец меня оттуда взял и определил в дневную школу. Папаша мой был отец старой закалки. Попробуй только огрызнуться – вмиг схлопочешь! С ним такие номера не проходили.
Он мне бывало говорил: «Джо, никому из гоев не верь, пусть они даже к тебе и льнут: сегодня они тебе друзья, а завтра устроят погром». Кто-кто, а он про погромы все знал – до двадцати одного года жил в Польше, впрочем, он мог меня и не наставлять: я своим умом до всего дошел.
Взять, к примеру, первый раз, когда я бабу подцепил. Она была француженка, шлюха из Сохо, крашеная блондинка, груди, как два арбуза, а мне семнадцать, и я только что не дрожу – так боюсь. Как бы там ни было, поднимаемся мы к ней, я раздеваюсь, она глянула на меня и говорит: «А ты еврей». И кранты – я был уже ни на что не годен. Она деньги захотела с меня слупить, а я как двину ее и – шасть из комнаты.
Поляки, французы, – все они одного поля ягоды, все сволочи, ты, надеюсь, не считаешь, что англичане – другие, в глубине души другие? Ты что, думаешь, здесь такого быть не может? Еще как может – завтра же, начнись здесь серьезная безработица. Поэтому, если евреи и селятся кучно, в гетто, вины их тут нет: во всяком случае, там они среди своих.
У меня есть племянник, сын моего брата Джека, послушать его, так животики надорвешь. Джек, после того как дело мое откупил, много денег заработал и послал сынка в Оксфорд, а малый таким всезнайкой стал – просто спасу от него нет. Евреи должны ассимилироваься. Евреи, которые не хотят смешиваться с неевреями, должны уехать в Израиль. Я ему говорю: чего я там потерял, я посмотреть на Израиль и то не рвусь.
– Раз так, – говорит он, – раз ты не хочешь там жить и еврейской веры не придерживаешься, почему ты против смешанных браков?
– Почему я против? – говорю я этому нахалюге. – Я тебе скажу, почему: не хочу целовать ногу, которая меня топчет, вот почему. Женись, если хочешь, на шиксе – дело твое, а меня уволь.
Потому что никому не известно, где прорвет. Помню, как-то перед войной в уик-энд отправились мы втроем, Чарли, Сэм и я, на взморье. Остановились у бензоколонки заправиться, следом подъезжает машина, в ней полно народу, и один из них и говорит:
– Сначала нас обслужишь, а евреев потом.
Я вылез из машины, пошел на него; я и сейчас помню его лицо. Он никак не ожидал, что из такого автомобильчика, как «моррис», вылезет такой здоровила. Окно его машины было открыто, я заехал ему куаком в нос, сел обратно в «моррис», и мы укатили. Он и не пикнул.
Я когда такое слышу – врезаю без дальних слов; как-то на вечеринке одному типу нос сломал: он антисемитскую шуточку отпустил. Теперь-то уж года у меня не те, но все равно, чуть такое от кого услышу, бью враз, и пусть он облом обломом, меня это не остановит. А Джилл меня не понять.
Я с ней познакомился в придорожной закусочной на Грейт -Вест-роуд, поехал как-то вечерком – посмотреть, не удастся ли кого подцепить. Она была с подружкой, я им поставил выпивку, потом развез их по домам. И уже на следующий вечер переспал с ней. Она умная и из себя ничего, хотя перед войной у меня такие красотки бывали – она им в подметки не годится: я тогда из постели в постель перескакивал.
Когда мой старик уезжал, я раскатывал на его машине, а когда он умер и наше дельце стало больше денег давать, я себе новую машину купил. Я мог бы вам порассказать, как мы в Пэддингтоне в былые годы куролесили. Даже и теперь, если темным вечерком поездить по Оксфорд-стрит и Риджент-стрит, можно ого-го каких красоток снять. Одна откажет, другая согласится: тут что важно – какая у тебя машина.
А в пользу Джилл скажу одно – она не такая, как все они: когда я заболел, она ухаживала за мной, готовила мне и все такое. Если она уйдет, мне будет жаль – что да то да, но сказать, что я ее обманывал, она не может: я ее сразу предупредил, как и что. «Что до нас с тобой, – сказал я, – о женитьбе и речи быть не может, нет и нет! И думать об этом позабудь». Чуть погодя она стала приходить ко мне четыре-пять раз в неделю, оставалась на ночь, так что мне не приходилось ее домой отвозить. И вот ведь что странно: вообще-то я не люблю, когда они остаются ночевать, у меня правило такое: дело сделано – пожалте домой. А, может, и хорошо, если на этот раз она всерьез решила уйти, потому что я успел к ней привязаться. А с одной бабой дело иметь нельзя, начинаешь от нее зависеть, она отшивает всех других, и вдруг – на тебе, она уходит, а у тебя – никого.
И пусть даже завтра она вернется, станет, чтоб ей, на колени, я на ней не женюсь – и точка. Что она себе думает: кто я ей? Евреям и собакам вход воспрещен, я это навек запомнил.
Перевод с английского
В. Пророковой
* Шикса (идиш) – нееврейка.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru