[<<Содержание] [Архив]        ЛЕХАИМ  ЯНВАРЬ 2005 ТЕВЕС 5765 – 1 (153)     

 

Ревнитель веры

Филип Рот

Окончание. Начало в №12, 2004

А два дня спустя на мой стол легло письмо, адресованное капитану Барретту. Его спускали ко мне по цепочке – из приемной конгрессмена Франкони, куда оно было адресовано, генералу Лайману, от него полковнику Соусе, от него майору Ламонту, далее – капитану Барретту. Я прочел письмо дважды. Его отправили 14 мая, в день, когда Барретт провел с Гроссбартом беседу на стрельбище.

 

Дорогой конгрессмен!

В начале хотел бы поблагодарить Вас за внимание, проявленное к моему сыну, рядовому Шелдону Гроссбарту. К счастью, вчера мне удалось поговорить с Шелдоном по телефону и, похоже, я сумел разрешить нашу проблему. Он, как я уже Вам писал, мальчик очень набожный, и мне стоило больших трудов убедить его, как следует поступить истинно верующему, убедить, что сам Г-сподь хотел бы, чтобы Шелдон ради блага страны и человечества, претерпевая муки, преступал заветы. Уговорить Шелдона, конгрессмен, было непросто, но в конце концов он узрел истину. И сказал (а я, чтобы не забыть, записал его слова в отрывной блокнот) вот что: «Похоже, папа, ты прав. Миллионы евреев отдают жизнь в борьбе с врагом, поэтому и мне следует внести посильную лепту и хотя бы на некоторое время отказаться от моего наследия в этой его части, чтобы помочь нам победить и вернуть детям Б-жиим человеческое достоинство». Такие слова, конгрессмен, преисполнили бы гордостью сердце любого отца.

Кстати, Шелдон хотел, чтобы я знал – и сообщил Вам – имя человека, который помог ему прийти к такому решению: СЕРЖАНТ НАТАН МАРКС. Сержант Маркс – ветеран войны, сержант первого класса. Он помог Шелдону преодолеть первые трудности, с которыми ему пришлось столкнуться в армии, и не в последнюю очередь благодаря ему Шелдон пришел к решению есть то же, что и все. Я знаю, что Шелдон был бы очень благодарен, если бы заслуги Маркса получили признание.

Спасибо и всяческих Вам удач. Надеюсь увидеть Ваше имя в списке кандидатов на следующих выборах.

С уважением,

Самюэль И. Гроссбарт.

К эпистоле Гроссбарта был приложен еще один документ, адресованный начальнику гарнизона генералу Маршаллу Лайману и подписанный Чарльзом Э. Франкони, членом палаты представителей. Эпистола ставила генерала Лаймана в известность, что сержант Натан Маркс делает честь как американской армии, так и еврейскому народу.

Что побудило Гроссбарта ретироваться? Почувствовал ли он, что зарвался? Или его письмо – стратегический маневр, хитроумная попытка укрепить наше, как ему мнится, содружество? Или его взгляды и впрямь претерпели изменение via[1] вымышленного разговора между Гроссбартом-pe`re[2] и Гроссбартом-fils[3]? Я пребывал в растерянности, но не прошло и нескольких дней, как я понял: чем бы ни руководствовался Гроссбарт, он и впрямь решил оставить меня в покое; решил не выпендриваться, а вести себя как прочие новобранцы. Я видел его на смотрах, но он ни разу мне не подмигнул; на построениях перед столовой, но он ни разу не подал мне никакого знака. По воскресеньям он бил баклуши вместе с другими новобранцами, смотрел, как тыловая команда играет в бейсбол – я был в ней питчером; но ни разу – без надобности – ко мне не обратился. Фишбейн и Гальперн тоже притихли – уверен, по указке Гроссбарта. Очевидно, он решил: прежде чем начать выбивать незаслуженные привилегии в полную силу, разумнее отступить. На отдалении я сумел простить ему наши прежние ошибки и в конечном счете даже восхититься его сметкой.

После того как Гроссбарт перестал мне докучать, я постепенно вошел в курс своей работы и административных обязанностей. А как-то взвесившись, обнаружил, что стал заправской тыловой крысой – прибавил три с лишком килограмма веса. Набрался терпения одолеть три первые страницы книги. Все чаще думал о будущем, писал письма своим довоенным приятельницам. Послал письмо в Колумбийский университет с просьбой прислать проспект юридического факультета. Я продолжал следить за войной на Тихом океане, но это уже была не моя война. Мне казалось, что ее конец не за горами, и порой ночами я воображал, как прогуливаюсь по Манхэттену – Бродвею, Третьей авеню, Сто шестнадцатой улице, – где прожил те три года, когда учился в Колумбийском университете. Отуманиваясь этими мечтами, я чувствовал себя чуть ли не счастливым.

Ну а потом, однажды в воскресенье, когда все ушли и я сидел в караулке один, читал месячной давности «Спортинг ньюс», – откуда ни возьмись явился Гроссбарт.

– Сержант, вы бейсбол любите?

Я оторвался от газеты.

– Как поживаешь?

– Лучше не бывает, – сказал Гроссбарт. – Они сделают из меня солдата.

– А как Фишбейн и Гальперн?

– Справляются, – сказал он. – Сегодня нет строевой подготовки. В кино пошли.

– А ты почему с ними не пошел?

– Захотелось повидать вас, поприветствовать.

Он улыбнулся – застенчиво, по-свойски, так, словно мы оба знаем, что, если не заваливаться друг к другу без предупреждения, не поздравлять с днем рождения, не одалживать по-соседски газонокосилку, дружба угаснет. Сначала я рассердился, но потом при мысли, что в гарнизоне никого нет – все сидят в темном кинотеатре, а я тут один на один с Гроссбартом, – мне стало не по себе. Я сложил газету.

– Сержант, – сказал он. – Хочу попросить об одолжении. Именно об одолжении, и я так прямо вам и говорю.

Он запнулся – дал мне время прервать его и тем самым вынудил выслушать, чего я отнюдь не собирался делать.

– Валяй.

– Собственно говоря, я прошу вас не об одном одолжении, а о двух.

Я промолчал.

– Первое касается этих слухов. Говорят, нас направят на Тихий океан.

– Я уже сказал твоему корешу Фишбейну, что не знаю, куда вас направят, – сказал я. – Узнаешь в свое время. Тогда же, когда и все.

– Как, по-вашему, могут нас послать на восток, такое возможно?

– В Германию? – спросил я. – Не исключено.

– Я имел в виду Нью-Йорк.

– Вряд ли, Гроссбарт. Но это я так сказал, с кондачка.

– Спасибо за информацию, сержант, – сказал он.

– Какая там информация, Гроссбарт. Всего лишь догадки, не более того.

– А хорошо бы пожить поблизости от дома. Папа с мамой – да вы знаете. – Он шагнул было к двери, но тут же обернулся. – Ах да, еще одно дельце. Можно вас попросить еще об одном одолжении?

– О каком?

– У меня родственники в Сент-Луисе, так вот они обещали устроить для меня обед, как полагается на Пейсах, чин-чинарем, если мне удастся к ним выбраться. Ей-ей, сержант, для меня это очень много значит.

Я встал.

– Во время основного курса учебной подготовки увольнительных не положено.

– Сержант, но занятий же до утра понедельника не будет. Я могу уйти из гарнизона, и никто ничего и знать не будет.

– Я знаю. Ты знаешь.

– Но и только. Только мы двое. Вчера вечером я позвонил тете, вы бы ее послушали: «Приезжай, – говорит, – приезжай. Я приготовлю гефилте фиш[4], хрен – всё, что надо». Всего на один день, сержант. Случись что, я вину возьму на себя.

– Капитан уехал, некому подписать увольнительную.

– Вы подпишете.

– Послушай, Гроссбарт.

– Сержант, два месяца, целых два месяца, я ел трефное, оно мне уже до того опостылело, что хоть ложись и помирай.

– Я-то думал, ты решил выжить и так. Отказавшись от своего наследия в этой его части.

Гроссбарт наставил на меня палец.

– Вы! – сказал он. – Я не ожидал, что вы прочтете это письмо.

– А я прочел. Ну и что?

– Письмо было адресовано конгрессмену.

– Гроссбарт, не вешай мне лапшу на уши. Ты хотел, чтобы я его прочел.

– Так почему же вы меня травите, сержант?

– Ты что, смеешься?

– Меня, случалось, и раньше травили, – сказал он. – Но свои – никогда!

– Пошел вон, Гроссбарт! Чтоб я тебя больше не видел!

Он не сдвинулся с места.

– Стыдитесь, что вы еврей, вот в чем штука, – сказал он. – Поэтому и вымещаете на нас. Говорят, Гитлер был наполовину еврей. Послушаешь вас, так и поверишь.

– Гроссбарт, чего ты от меня хочешь? – спросил я. – Чего домогаешься? Хочешь, чтобы я делал тебе поблажки, добивался для тебя особой еды, узнавал, куда тебя направят, давал увольнительные?

– Да вы и говорите-то как гой! – Гроссбарт потряс кулаком. – Я что, прошу обычную увольнительную на субботу-воскресенье? Сейдер для вас что-то значит или что?

Сейдер! И тут я вспомнил, что Пейсах отпраздновали с месяц назад. О чем и сказал.

– Ваша правда, – сказал он. – Я что, говорю – нет? Месяц назад, а я был на учениях и ел черт знает что! И о чем я вас теперь прошу – о простом одолжении. Вы же еврей, вот я и надеялся – вы поймете: тетя готова для меня постараться – устроить мне сейдер месяцем позже… – и что-то бормоча под нос, он двинулся к двери.

– Вернись! – окликнул его я. Он остановился, посмотрел на меня. – Гроссбарт, почему бы тебе не быть, как все? Ну почему ты вечно высовываешься?

– Потому что я – еврей, сержант. Я – не такой, как все. Может, и не лучше других. Но не такой.

– Гроссбарт, идет война. Постарайся, хотя бы на время, быть, как все.

– Нет и нет!

– Что такое?

– Нет и нет! Я не могу перестать быть самим собой – и все тут, – на глазах у него выступили слезы. – Евреем быть нелегко. Но теперь я понял, о чем говорил Мики: остаться евреем еще трудней. – Он воздел ко мне руку. – Стоит посмотреть на вас.

– Прекрати, не распускай нюни!

– Прекрати это, прекрати то, прекрати се! Сами прекратите, сержант! Прекратите, пора открыть сердце своим! – и утирая лицо рукавом, он выбежал из канцелярии. – Уж хоть это мы можем сделать друг для друга…

Выглянув час спустя из окна, я увидел, что Гроссбарт пересекает плац. В накрахмаленной форме, в руке коробочка от солдатского швейного прибора. Я вышел на раскаленный плац. Тишина, не видно ни души, только у столовки четыре раздатчика, согнувшись над чаном, чистили на солнышке картошку и чесали языки.

– Гроссбарт! – окликнул я его.

Он посмотрел на меня, но не остановился.

– Гроссбарт, подойди ко мне!

Он повернулся, пошел через плац. И в конце концов встал передо мной.

– Куда направляешься? – спросил я.

– В Сент-Луис. И плевал я на все.

– Без увольнительной тебя задержат.

– Ну так меня задержат без увольнительной.

– Сядешь в каталажку.

– А где я, как не в каталажке? – Он повернулся кругом и пошел прочь.

Я дал ему отойти на шаг-два.

– Вернись, – сказал я, он пошел следом за мной в канцелярию, и я отпечатал увольнительную, поставил имя капитана, а под ним – свои инициалы.

Он взял увольнительную, схватил меня за руки.

– Сержант, вы не понимаете, как много это для меня значит.

– Ладно, – сказал я. – Смотри, ни во что не ввязывайся.

– Уж не знаю, что и сделать – только бы показать вам, как много это значит для меня.

– Избавь меня от твоих благодеяний. Не пиши больше конгрессменам, чтобы мои заслуги оценили по достоинству.

Он улыбнулся.

– Ладно. Больше не буду. Но все-таки мне хотелось бы хоть что-то для вас сделать.

– Принеси мне кусок фаршированной рыбы. А теперь уматывай!

– Обязательно, – сказал он. – С кружочком морковки и хреном. Не забуду.

– Отлично. На воротах покажи увольнительную. И никому ничего не говори – молчок!

– Не скажу. И пусть Пейсах был месяц назад, все равно а-гут йом тов[5] вам!

– И тебе гут йом тов, Гроссбарт, – сказал я.

– Вы – хороший еврей, сержант. Напускаете строгость, но в сущности вы человек хороший, порядочный. Я серьезно, правда-правда.

Последняя фраза, хоть я и знал, что на слова Гроссбарта – какие бы то ни было – нельзя обращать внимания, меня тронула.

– Ладно, Гроссбарт, – сказал я. – А теперь давай величай меня «сэром» и проваливай.

Он выскочил за дверь – и был таков. Я остался доволен собой – у меня камень с души свалился: воевать с Гроссбартом больше не надо и отделался я дешево. Барретт ничего не узнает, а если и узнает, придумаю какую-нибудь отговорку. Уверенный, что нашел отличное решение, я еще некоторое время посидел за столом. Но вскоре дверь распахнулась, и в канцелярию ввалился Гроссбарт.

– Сержант! – сказал он.

За его спиной стояли Фишбейн и Гальперн, оба в накрахмаленной форме, у обоих, как и у Гроссбарта, в руках коробочки от швейных приборов.

– Сержант, я перехватил Мики и Ларри на выходе из кино. Едва их не упустил.

– Гроссбарт, говорил я тебе или не говорил – молчок?

– Но тетя сказала, что я могу привести друзей. Вернее, что нужно привести друзей.

– Я – сержант, Гроссбарт, а не твоя тетя!

Гроссбарт кинул на меня недоуменный взгляд. Потянул Гальперна за рукав.

– Мики, скажи сержанту, что это для тебя значит.

Гальперн посмотрел на меня, пожал плечами и сказал:

– Много чего.

Фишбейн выступил вперед, его Гроссбарту даже не понадобилось подначивать.

– Сержант Маркс, это очень много значит для меня и моих родителей.

– Ни за что, – взревел я.

Гроссбарт покачал головой.

– Сержант, я понимаю – меня вы можете лишить сейдера, но как вы можете так поступить с Мики – ведь он же ешиботник – это выше моего разумения.

– Ничего я Мики не лишаю, – сказал я. – Ты, Гроссбарт, перегнул палку. И это ты лишил Мики сейдера.

– Раз так, я отдам ему мою увольнительную, – сказал Гроссбарт. – А также адрес тети и записку к ней. По крайней мере, хоть Мики отпустите. – И он быстренько сунул увольнительную Гальперну в карман брюк. Гальперн, а за ним и Фишбейн перевели глаза на меня. Гроссбарт – он уже был у двери – распахнул ее.

– Мики, раз так, принеси мне хотя бы кусочек фаршированной рыбы, – сказал он и вышел.

Мы трое обменялись взглядами, и я сказал:

– Гальперн, дай сюда увольнительную.

Он вытащил увольнительную из кармана, подал. Фишбейн направился было к двери, но не ушел. Постоял с минуту, разинув рот, потом ткнул себя пальцем в грудь.

– А как же я? – сказал он.

Он был до того нелеп, что я больше не мог сопротивляться. Я обмяк, в глазах у меня помутилось.

– Фишбейн, – сказал я. – Ты пойми, я не хочу тебя ничего лишать, понял? Будь это моя армия, вам бы что ни день готовили фаршированную рыбу. А в гарнизонном магазине продавали бы мацу, ей-ей.

Гальперн улыбнулся

– Ты меня понял, Гальперн, понял или нет?

– Да, сержант.

– А ты, Фишбейн? Я не хочу наживать врагов. А хочу того же, что и вы: отслужить свое – и домой. И стосковался я по тому же, что и вы.

– В таком случае, сержант, – сказал Фишбейн, – почему бы вам не отправиться с нами?

– Куда?

– В Сент-Луис. К тете Шелли. У нас будет настоящий сейдер – все как положено. Поиграем в спрячь-мацу. – Он одарил меня широкой – до ушей – гнилозубой улыбкой.

И тут за проволочной сеткой двери снова нарисовался Гроссбарт.

– Эгей! – Он помахал клочком бумаги. – Мики, вот адрес. Скажи тете, я не сумел выбраться.

Гальперн не сдвинулся с места. Перевел глаза на меня, и я увидел, как плечи его вздыбились. Я снял чехол с машинки и выписал увольнительные ему и Фишбейну.

– А теперь проваливайте, – сказал я. – Вся ваша троица.

Мне показалось, что Гальперн кинется целовать мне руку.

Позже я пил пиво в джоплинском баре и вполслуха следил за игрой «Кардинала». Старался трезво оценить, во что втянулся, размышлял: а что, если в нашей розни виноват не так Гроссбарт, как я? Что я собой представляю, если мне приходится обуздывать свои лучшие чувства? Кто я такой, если мне настолько недостает широты души? В конце-то концов, меня же не просили перевернуть земной шар. Имел ли я в таком случае право или основание приструнивать Гроссбарта, а заодно и Гальперна? А также Фишбейна, эту отталкивающую, бесхребетную натуру? Из воспоминаний детства, обрушившихся на меня в последние несколько дней, вдруг отделился голос бабушки: «Что ты цимес[6] делаешь?» Так она спрашивала маму, когда я, скажем, набедокурив, ушибусь, а ее дочь принималась меня бранить. Обнять и расцеловать меня – вот, что было нужно, а мама читала рацеи. Зато бабушка, она знала: милосердие важнее справедливости. И мне следовало бы это знать. Да кто он такой, Натан Маркс, чтобы с такой скаредностью отмерять медяки сердечной доброты? Ну, конечно же, Мессия – если ему суждено прийти в мир – не будет скупердяйничать. Он обнимет и расцелует нас.

Назавтра, играя на плацу в бейсбол, я решился спросить Боба Райта, сержанта из отдела комплектования, куда, по его мнению, направят наших новобранцев через две недели, когда они закончат курс учебной подготовки. Спросил как бы невзначай, между иннингами, и он сказал:

– Всех отправят на Тихий океан. Шульман вчера оформил приказы на твоих ребят.

Эта новость так потрясла меня, точно Гальперн, Фишбейн и Гроссбарт были моими сыновьями.

Вечером, когда я уже засыпал, в дверь постучали:

– Кто там? – спросил я.

– Шелдон.

Он открыл дверь, перешагнул через порог. Я увидел его не сразу, но чувствовал, что он здесь.

– Ну как прошел сейдер? – спросил я.

Фигура Гроссбарта выделилась из полумрака прямо передо мной.

– Лучше не бывает, сержант. – Он опустился на кровать.

Я приподнялся.

– А вы как? – спросил он. – Отдохнули?

– Да.

– Гальперн и Фишбейн пошли спать. – И он глубоко вздохнул – заботливый отец, да и только.    

Какое-то время мы помолчали, моя неприглядная каморка неожиданно обуютилась – так бывает, когда дверь заперта, кошка выпущена погулять, дети уложены.

– Сержант, можно я вам кое-что скажу? Личное?

Я не ответил, и он, похоже, понял почему.

– Я не о себе. О Мики, сержант. Ни к кому я еще так не относился. А прошлой ночью слышу: Мики – его койка рядом с моей – плачет. Да так, что сердце разрывается. Прямо-таки рыдает.

– Очень жаль.

– Я стал с ним разговаривать – надо же было как-то его успокоить. Он схватил меня за руку, сержант, и не отпускал ее. У него чуть ли не истерика началась. И все говорил: если б только узнать, куда нас направят. И пусть скажут, что на Тихий океан, все лучше, чем неизвестность. Ему бы только узнать.

Давным-давно кто-то преподал Гроссбарту горький урок: не обманув, правды не узнаешь. Поверить, что Гальперн плакал, я вполне мог: глаза у него всегда были красные. Так ли, не так – не знаю, но у Гроссбарта все оборачивалось обманом. Он был стратег до мозга костей. Но и я – и это прозвучало как приговор, – я ведь тоже был стратег! Есть стратегия наступательная, но есть и стратегия отступления. И поскольку и мне – не могу не признать – присущи и хитроумие, и изворотливость, я поделился с Гроссбартом добытой информацией.

– На Тихий океан.

Он ахнул, на этот раз непритворно, без обмана.

– Я передам Мики. Жаль, что не иначе.

– И мне жаль.

Он аж подскочил.

– Значит, вы можете что-нибудь сделать. Скажем, изменить приказ?

– Нет, ничего не могу.

– А вы никого не знаете в отделе комплектования?

– Гроссбарт, ничего я не могу, – сказал я. – Если вам дан приказ на Тихий океан, значит, туда вас и отправят.

– Но Мики…

– Мики, тебя, меня, всех без исключения, Гроссбарт. Ничего тут не поделаешь. А может, война закончится раньше. Моли о чуде.

– Но…

– Спокойной ночи, Гроссбарт. – Я лег и, когда пружины подпрыгнули, почувствовал облегчение – значит, Гроссбарт встал. Теперь я  видел его хорошо: челюсть у него отвисла, вид был, как у боксера, когда его послали в нокаут. И тут я заметил, что Гроссбарт держит бумажный пакет.

– Гроссбарт, – я улыбнулся. – Это что, гостинец?

– Ну да, сержант. От всех нас. – Он вручил мне пакет. – Овощной рулет.

– Рулет? – Я взял пакет, низ его промаслился.

– Мы подумали, вдруг он вам придется по вкусу. Вам же наверняка доводилось есть китайский овощной рулет. Мы решили: вдруг вы любите…

– Твоя тетя приготовила для вас овощной рулет?

– Ее не было дома.

– Гроссбарт, она тебя пригласила. Ты сказал – она пригласила тебя и твоих друзей.

– Верно, – сказал он. – Я только что перечитал ее письмо. Она нас пригласила на следующее воскресенье.

Я встал с постели, подошел к окну.

– Гроссбарт, – сказал я. Но к его совести взывать не стал.

– Что?

– Что ты за человек, Гроссбарт? Нет, скажи по правде, что ты за человек?

По-моему, я в первый раз задал ему вопрос, на который он не нашелся с ответом.

– Как ты можешь так поступать с людьми? – продолжал я.

– Сержант, отлучка нам пошла на пользу. Фишбейн, вы бы только поглядели на него, он просто обожает китайскую кухню.

– А как же сейдер? – сказал я.

– Раз с сейдером не вышло, пришлось довольствоваться китайской кухней.

На меня накатила ярость. И я даже не пытался взять себя в руки.

– Гроссбарт, ты обманщик! – сказал я. – Каверзник и штукарь. Ты ничего и никого не уважаешь. Ничего и никого. У тебя нет уважения ни ко мне, ни к правде, ни даже к бедняге Гальперну. Ты всех нас используешь…

– Сержант, сержант, я жалею Мики. Правда-правда, жалею. Я к нему привязался. Я пытаюсь…

– Пытаешься! Жалеешь! – Я набросился на него, взял за грудки. Что есть силы потряс.

– Пошел вон! Вон – и держись от меня подальше. Попадешься на глаза – пеняй на себя. Ты меня понял?

– Понял.

Я отпустил его и, когда он вышел из комнаты, едва удержался, чтобы не плюнуть ему вслед. Я был взбешен. Бешенство обуяло, обуревало меня, надо было выплеснуть его – дать волю слезам или что-то сокрушить. И я схватил с кровати пакет с рулетом и вышвырнул его в окно. Назавтра, когда солдаты убирали лагерь, я услышал, как один из новобранцев – он не рассчитывал поживиться на уборке ничем, кроме разве что окурков или фантиков, – испустил радостный крик.

– Овощной рулет! – вопил он. – Вот те на – это ж надо, китайский овощной рулет!

А когда неделю спустя пришел приказ, спущенный отделом комплектования, я не поверил своим глазам. Всех до одного новобранцев направляли в лагерь «Стоунмен» (штат Калифорния), а оттуда на Тихий океан, всех, за исключением одного. Рядового Шелдона Гроссбарта. Его направляли в форт «Монмут» (штат Нью-Джерси). Я прочитал отпечатанный на ротаторе листок несколько раз подряд. Ди, Гальперну, Гарди, Гелебрандту, Глиницки, Громке, Гуцве, Фаррелу, Филиповицу, Фишбейну, Фьюзелли – всем вплоть до Антона Цигадло – надлежало до конца месяца отправиться на запад. Всем, кроме Гроссбарта. Он нажал на какую-то пружину, и пружиной этой был не я.

Я поднял трубку, позвонил в отдел комплектования.

Голос на другом конце провода четко отрапортовал:

– Капрал Шульман слушает.

– Соедините меня, пожалуйста, с сержантом Райтом.

– С кем я говорю?

– С сержантом Марксом.

В ответ на другом конце провода – чему я очень удивился – сказали:

– А-а-а! – Затем: – Одну минуту, сержант.

Ожидая, когда Райт подойдет к телефону, я обдумывал Шульманово «А-а-а!». С чего бы вдруг это «А-а-а!»? Кто такой Шульман? И тут мне открылось – вот она та пружина, на которую нажал Гроссбарт. Я прямо-таки слышал, как Гроссбарт, встретив Шульмана в гарнизонном магазине, кегельбане, а может, и в молельне, говорит:

– Рад познакомиться. Ты откуда? Из Бронкса? И я оттуда. Знаешь того-этого? А этого-того? И я их знаю. Ты из отдела комплектования? Ну да? Слушай, а нас и вправду отправят на восток? А ты не мог бы помочь? Изменить приказ? Схитрить, смухлевать, соврать? Нам, сам понимаешь, надо помогать друг другу. Вот если бы евреи в Германии…

К телефону подошел Боб Райт.

– Как дела, Нат? Не повредил рабочую руку?

– Да нет. Боб, слушай, не в службу, а в дружбу, сделай одолжение. – Я осознавал, что говорю точь-в-точь как Гроссбарт, и оттого к осуществлению своего плана приступил неожиданно легко.

– Ты не поверишь, Боб, но есть тут один парень, его направляют в «Монмут», а он туда не хочет. У него в Европе убили брата, и он просто рвется на Тихий океан. Говорит, будет чувствовать себя трусом, если застрянет в Штатах. Слушай, Боб, нельзя ли как-нибудь ему помочь? Направить в «Монмут» вместо него кого-нибудь другого?

– Кого? – Райт насторожился.

– Кого угодно. Да хоть первого же по алфавиту. Мне все равно. Но этот парень просил: нельзя ли что-то сделать.

– Как его зовут?

– Гроссбарт Шелдон.

Райт промолчал.

– Ну да, – сказал я. – Парнишка – еврей, вот я и решил ему помочь. Ну ты понимаешь.

– Наверное, я смогу ему помочь, – сказал наконец Райт. – Майор уже которую неделю носа к нам не кажет. Временно прикомандирован к площадке для гольфа. Попытаюсь, Нат, но ничего больше пока обещать не могу.

– Буду очень тебе благодарен, Боб. До воскресенья, – и, весь в поту, повесил трубку.

На следующий день вышел исправленный приказ. Гальперн, Гарди, Глиницки, Громке, Гроссбарт, Гуцва, Филиповиц, Фишбейн, Фьюзелли… А рядового Харли Алтона – везет же людям! – направили в форт «Монмут» (штат Нью-Джерси), куда, Б-г весть почему, затребовался рядовой, прошедший пехотную подготовку.

После ужина я вернулся в канцелярию – уточнить, кому и когда нести дежурство. Гроссбарт поджидал меня. Он заговорил первым.

– Сукин сын, вот вы кто!

Я сел за стол и под его испепеляющим взглядом принялся вносить изменения в список.

– Что я вам плохого сделал? – разорялся он. – А моя семья? Вас что, убыло бы, если бы я служил неподалеку от отца – кто знает, сколько ему осталось жить?

– Это почему же?

– Сердце, – сказал Гроссбарт. – Мало на его долю бед выпало, так вы добавить решили. Будь проклят тот день, Маркс, когда я с вами познакомился! Шульман мне рассказал, что вы сделали. Согласитесь, ваш антисемитизм перешел все пределы. Сколько мы от вас здесь натерпелись, а вам все мало. Вы еще по телефону каверзы строите! Хотите меня извести, вот что!

Я сделал несколько пометок в списке и встал – хотел уйти.

– Всего доброго, Гроссбарт.

– Ну нет, вы должны просить у меня прощения, – Гроссбарт встал у меня на дороге.

– Шелдон, напротив, это ты должен просить у меня прощения.

Он вызверился на меня.

– У вас?

– У меня, я так думаю, что и у меня. Но прежде всего у Фишбейна и Гальперна.

– Валяйте, передергивайте. Ни у кого я не должен просить прощения. Я сделал для них все, что мог. А теперь – я так считаю – имею право и о себе подумать.

– Мы, Шелдон, должны думать друг о друге. Ты сам так сказал.

– Значит, по-вашему, вы думали обо мне?

– Нет. Обо всех нас.

Я оттолкнул его и пошел к двери. Слышал, как он яростно сопит за моей спиной – с таким звуком из мощного двигателя вырывается пар.

– С тобой ничего не случится, – сказал я уже от двери.

И подумал, что и с Фишбейном, и с Гальперном тоже, даже и на Тихом океане, – до тех пор пока Гроссбарт сумеет употреблять тряпичную натуру одного и одухотворенную отрешенность другого себе на пользу.

Я постоял около канцелярии – слышал, как за дверью плачет Гроссбарт. Мне было видно, как за освещенными окнами казарм парни в майках обсуждают, сидя на койках, куда их направят: они вот уже два дня кряду только о том и говорили. Пряча тревогу, они начищали ботинки, надраивали бляхи на ремнях, приводили в порядок исподнее, старались, как могли, смириться со своей участью. У меня за спиной глотал рыдания Гроссбарт – смиряясь со своей участью. И тогда, как ни тянуло меня вернуться в караулку – просить у Гроссбарта прощения за мою нетерпимость, я смирился со своей участью.

Перевод с английского Л. Беспаловой

<< содержание 

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.

 E-mail:   lechaim@lechaim.ru



[1] Здесь: из-за (лат.).

[2] Отцом (франц.).

[3] Сыном (франц.).

[4] Фаршированную рыбу (идиш).

[5] Счастливого праздника (идиш).

[6] Здесь: «Что ты рассусоливаешь?» Цимес готовится долго, отсюда и идиома.