[<<Содержание] [Архив]        ЛЕХАИМ  ИЮЛЬ 2005 СИВАН 5765 – 7 (159)

 

ЕВГЕНИЯ КАЦЕВА:

О ВОЙНЕ, О ГЕРМАНИИ, О НЕМЕЦКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ И О ТАЮЩИХ НАДЕЖДАХ

Ведет беседу Александр Рапопорт

Евгения Александровна Кацева родилась в Белоруссии, в местечке Краснопольск под Гомелем. Ребенком работала в колхозе. До переезда в Ворошиловград и поступления в русскую школу разговаривала только на идише. В августе 1941 года досрочно окончила филологический факультет Ленинградского университета. С ноября 1941 года по апрель 1946 года была матросом Балтийского флота. Затем, до 1949 года, «культурофицером» в Советской военной зоне в Германии. После возвращения в СССР работала в журналах «Новый мир», «Вопросы литературы», «Знамя», переводила ведущих немецкоязычных писателей ХХ века. Занималась подготовкой и составлением изданий многих авторов. Член российского ПЕН-клуба. Автор книги мемуаров «Мой личный военный трофей» (Радуга, М., 2002).

– Евгения Александровна, в книге воспоминаний «Мой личный военный трофей» вы пишете, что начало войны встретили студенткой Ленинградского университета. Чем занималась университетская команда противовоздушной обороны, в которой вы были политруком? Как происходило наблюдение?

– Университет в начале войны переехал в Саратов. Я из Ленинграда уезжать не хотела, всё ждала, может, придет письмо, известие какое-нибудь от мужа – он был на фронте, на Брянском направлении. Я осталась, чтобы не потерять с ним связь. Жила в общежитии университета, в нашей комнатке, откуда муж ушел на фронт. Из оставшихся в городе студентов сформировали отряд ПВО. Во время воздушных налетов надо было взбежать на вышку и оттуда сообщить в «штаб», куда упала зажигательная бомба. Ленинградский университет – длинное здание, состоящее из 12 коллегий. Нужно было заметить, в районе какой коллегии упала «зажигалка». Был телефон, но пока соединят – это долго, потеря времени, и я просто что было сил кричала сверху номер коллегии. Вышка находилась примерно на уровне 9-го этажа.

– Вышку ведь могли обстрелять... Было ли страшно: ночь, авианалет, вы одна на высоте 9-го этажа?..

– Какой страх, разве об этом думалось тогда? Требовалось как можно скорее подняться на вышку – лифта там не было – и не пропустить бомбу. По моему сигналу на крышу выходила команда и тушила.

– Сколько времени длился авианалет?

– Могло быть и полчаса… Но таких налетов бывало десяток за ночь – не один раз приходилось подниматься на эту вышку… «Зажигалка», упав, загорается, потушить ее легко только в самом начале, так что надо было спешить.

– Как долго вы работали в отряде ПВО?

– Уже в ноябре я поступила на флот. В партком университета пришел морской офицер: нужны были девушки для краткосрочных спецрадиокурсов. Побеседовав со мной, этот офицер сказал: «Ну хорошо, я подумаю…» А потом я узнала, что нескольким девушкам он дал адрес, куда следовало явиться через несколько дней. И я пошла с ними. Увидев меня, он говорит: «Разве я вас приглашал?» Я отвечаю: «Нет, вы сказали, что подумаете. Я пришла помочь вам подумать». Он рассмеялся, и кончилось тем, что меня приняли. Те, кого он отобрал, были, кстати, первыми девушками на Балтийском флоте. Потом уже, через много лет, он объяснил, почему не захотел меня взять поначалу. Задумано было десантировать радисток в тыл противника, в оккупированные зоны Ленинградской области. Нас предполагалось сбрасывать и легализовать в деревнях. А я мало походила на деревенскую девушку.

С Максом Фришем в Мюнхене.

 

– Окончив школу радисток, вы были приписаны к какому-то определенному кораблю?

– Нет, на корабле я не числилась. Я проучилась в школе месяца два, не успела даже ее окончить… В это время появились первые военнопленные на Ленинградском фронте, и мне поручили переводить допросы. Немецкий я когда-то учила в средней школе, на Украине. Поначалу было очень трудно. Я понимала, что немцы отвечали, потому что мой родной язык – идиш, до 11 лет я слова «мама» по-русски не знала. Потом постепенно втянулась, освоила разговорный немецкий… Вторую половину войны я обучала военнопленных, согласных воевать на нашей стороне, радиоделу: азбуке Морзе, тому, как собрать из деталей радиоприемник...

– Как называлась часть, к которой вы были приписаны?

– Разведотдел Балтийского флота. Школа радистов была одним из подразделений разведотдела. Базировался разведотдел на суше. Во время блокады на судне мы побывали лишь один раз, нас возили «на помывку».

– Вы пишете, что все были настолько истощены, что молодые парни и девушки не реагировали друг на друга…

– Помню, нас впихнули всех в одно помещение, ради экономии времени надо было мыться одновременно, и мы действительно не испытывали ни стыда, ни неловкости. Это же ленинградская блокада… Наши пайки немногим отличались от пайков населения. Бывали дни, когда на завтрак, обед и ужин мы получали по одной сушеной вобле. И те же 125 граммов хлеба, какие получали гражданские… Вот и весь рацион. Жили мы в казарме, девушки, естественно, отдельно, в общей огромной комнате, в комнате рядом происходило обучение радиоделу.

– У вас был военный распорядок дня, так же как и у мужчин?

– Естественно. Потом на спецрадиокурсах появились и ребята, они жили в той же казарме, в отдельном помещении. Одежда и кирзовые сапоги у девушек тоже были, как у мужчин. И даже теплое мужское белье, которое нас очень смешило. Когда нас экипировали, мы огорчались, что придется это белье носить. Но потом, в морозы, мы его оценили. Юбки у нас появились уже после блокады.

– Вы помните поведение первых пленных немцев?

– Первые пленные, с которыми мне довелось иметь дело, появились на Ленинградском фронте довольно рано, еще в начале 1942 года. Помню, это были солдаты, все очень испуганные, они же не ожидали такого оборота… А когда я сама стала радиоинструктором, то работала с немецкими офицерами, согласившимися пройти подготовку.

– До снятия блокады вы базировались в Ленинграде. А потом?

– К концу войны меня перевели из нашей казармы на конспиративную квартиру вместе с одной старой графиней и стали срочно обучать английскому языку. Командованию пришло в голову, что после войны надо будет создавать резидентуру в Южной Америке, и, по их мнению, я вполне подходила для отправки туда. Меня со всех работ сняли и поселили с этой графиней, она преподавала мне английский. Но далеко мы не успели продвинуться, так как наши войска устремились на Запад. Как раз в это время я оказалась на корабле. Кронштадт – Таллин – Кёнигсберг – Банзин – Хёринсдорф… Там, в пути, я встретила День Победы.

Родители: Александр и Рахель Кацевы.

 

– Вы обучали радиоделу немецких офицеров. К тому времени вы уже знали, что под Брянском погиб ваш муж. И вы, очевидно, догадывались, что ваши родственники на Украине погибли во время оккупации. Было ли какое-то личное отношение к немцам?

– Точно я этого не знала… Извещение о гибели мужа я не получила. В ответ на мои запросы мне отвечали: пропал без вести. Я не знала, что его открытка от 28 сентября 1941 года – последняя. Я ждала, что придет письмо. Что касается родственников на Украине, то и об этом я узнала уже потом. В Ворошиловграде была расстреляна вся наша родня, это место называется Острая могила. Конечно, я помнила, что я – еврейка, понимала, что это значит. Но я же выполняла задание. Как я могла думать о чем-то личном, дать ему прорваться?! Мне надо было напрягать все силы, чтобы выполнить задание. Немецкий я от пленных выучила. Могла понимать, благодаря идишу, но первое время старалась меньше говорить, чтобы не выдать себя. В радиоделе тоже не чувствовала себя уверенно. Выходила в лес и вела радиосвязь всего-то несколько раз… А на уроках по радиоделу была озабочена лишь тем, как лучше обучить своих подопечных. С кем работаю, не думала. Эмоции были исключены. Помню, однажды на занятиях немецкий офицер воскликнул: «В Средневековье вас сожгли бы на костре». – «Почему?» – «За ваш фанатизм». Нет, это не был фанатизм… Это было – не хочется говорить высокопарные слова, но в данном случае без этого не обойтись – просто выполнение своего долга.

– Должность политрука отряда ПВО предполагает, что вы были коммунистом уже в начале войны.

– Тогда еще нет, но перед тем, как пришел морской офицер набирать радисток для спецкурсов, я действительно подала заявление и меня приняли кандидатом в ВКП(б). Это было в октябре 1941 года.

– В конце войны, в апреле 1945 года, вы на корабле двинулись вслед за нашими войсками вдоль Балтийского побережья…

– На корабле я была членом команды, этот переход длился недолго. В Кёнигсберг мы пришли, когда наши войсковые части уже ушли. Город был полностью разрушен и разграблен. Я помню улицы Кёнигсберга, усеянные осколками посуды, рваным тряпьем… То, что нельзя было забрать с собой, наши солдаты просто ломали и крушили… Недаром об этих днях до сих пор ходят страшные легенды и мифы. Тем более страшные, тем более преувеличенные, что на эту тему у нас долго было наложено табу. Даже в произведениях немецких писателей, расположенных к нам, страницы на эту тему вымарывались. Если автор не соглашался с такой правкой, его не издавали. Даже те произведения литературы ГДР, где об этом писали очень осторожно, очень аккуратно, наша цензура не пропускала.

– Когда вы попали в Берлин?

– В Берлин я попала августе 1945-го. Мы двигались вдоль Балтийского побережья, нигде особо не задерживаясь, дошли до Свинемюнде, оттуда вернулись в Хёринсдорф, где был последний на Балтике пункт дислокации нашей части. Вскоре нас перевели в район Цойтен, это предместье Берлина. И там я пробыла до апреля 1946 года. Службу закончила в звании «старшина второй статьи».

– После этого вам предложили остаться в Германии в качестве «культурофицера» при Советской военной администрации. Расскажите, пожалуйста, о наиболее запомнившихся эпизодах этой деятельности.

– В апреле 1946-го я приехала из Цойтена в Берлин, в Карлхорст, где находилась Военная администрация. Меня должны были демобилизовать. Оформляя документы, майор, даже не поднимая глаз от бумаги, спросил: «А куда вы сейчас поедете?» Я ответила: «Не знаю». Ехать было некуда, на войну я ушла из общежития и действительно не знала, куда мне податься. Майор спрашивает: «Как у вас с немецким?» А к этому времени я уже довольно свободно болтала по-немецки. Он говорит: «Не хотите остаться поработать в Советской военной администрации?» Для меня же это был выход из положения. Я с радостью согласилась, и он тут же куда-то позвонил… Была вакансия в Советском бюро информации, меня направили туда. Сейчас «культурофицер» – слово, вошедшее во многие европейские языки. Потом уже, спустя какое-то время, так стали называть людей, работавших в союзнических войсках в области культуры: были американские, английские, французские и советские «культурофицеры»… Но в апреле 1946 года этого слова еще не было, его «изобрел» кто-то из историков, когда в 1950-х годах стали писать послевоенную историю Германии.

– Как же вы тогда назывались?

– Называлась просто: сотрудник Советской военной администрации. С флота я уже демобилизовалась и носила гражданскую одежду.

– Вы создавали новые германские СМИ?

– Вместе с немцами. Газеты, агентства – например, AND, с которым я особенно долго сотрудничала. Мы выдавали лицензии немецким редакторам, а потом работали вместе с ними. Я была «соединительным звеном» между главными редакторами и политсоветником нашей администрации Семеновым, передавала срочные сообщения из Москвы и из самой администрации, распоряжения военного коменданта нашего сектора Берлина генерал-майора Котикова.

Слева направо. Евгения Кацева, артист Геннадий Бортников, Генрих Бёлль и его жена Аннемария.

 

– Видимо, газетами и агентствами деятельность «культурофицеров» не ограничивалась?

– Инициатива по созданию новых культурных институций чаще исходила от немецкой стороны, но иногда и от нас. Например, первое издательство на немецком языке в советской зоне было создано нами. Уже потом мы передали его функции издательству «Ауфбауверлаг» – первому получившему от нас лицензию. Оно до сих пор существует. У каждого «культурофицера» была своя область. Одни занимались театрами, другие киностудиями, даже для кабаре был специальный «культурофицер». В ГДР с начала 1960-х годов очень «опекали» бывших «культурофицеров»: нас приглашали туда на выступления, на отдых, устраивали встречи с писателями, с артистами. Связи, приобретенные мною в послевоенном Берлине, поддерживаются до сих пор.

– Вы часто бываете в Германии на конференциях, посвященных проблемам культуры. Чему была посвящена последняя, в которой вы участвовали?

– В плане подготовки к 60-летию окончания войны (слово «победа» ведь не всеми принимается) «Евангелическая академия» организовала конференцию совместно с Военным музеем Берлина и «Архивами госбезопасности ГДР». Конференция проходила три дня, начиная с 13 февраля. На некоторых конференциях «Евангелической академии», под Мюнхеном, я бывала, и у меня остались добрые воспоминания. Эта же конференция проходила в бывшем Западном Берлине, и докладчики на ней были такие, для которых ГДР означает только зло. Я этой точки зрения разделить не могу.

– А как звучала тема конференции?

– «Фрэмде, файнде, фройнде»: «Чужие, враги, друзья – немецко-русские отношения после окончания войны». Из трех слов, вынесенных в заглавие, два негативных: чужие и враги. У меня была тема, которую они же и предложили: «Бёлль и диссиденты». Бёлль поддерживал разных диссидентов, не только советских. К диссидентам он причислял и террористов из группы Баадера-Майнхоф. Он видел в них борцов с режимом. Это большая тема, тут есть о чем поговорить… Большинство докладов соответствовали словам «фрэмде» и «файнде» – «чужие» и «враги». «Фройнде» прозвучало лишь в докладе Зигмунда Йена, первого немецкого космонавта из бывшей ГДР. Остальные старательно перечисляли всё плохое, что сделала Советская армия в последние недели войны, когда война шла на их территории. Кто начал войну, сколько и как ее вели, почему наши солдаты пришли в Германию – этими вопросами докладчики не задавались. Речь шла только о бедах и страданиях, какие терпело немецкое население, пока не вывели наши войска. Скрупулезно перечислялись факты: такого-то числа грузовик с русскими выехал из Потсдама и задавил пешехода. Как будто других ДТП, кроме совершенных советскими солдатами, у них не бывало. Я ведь во многих конференциях участвовала: на тех всегда доминировало третье «эф» – «фройнде». И для меня происходившее стало шоком: в такой концентрации к дате 60-летия собрать всё это! Я выступала предпоследней. Начала с того, что поблагодарила за приглашение и сказала, что немного горжусь собой: мне удалось сдержаться, хотя часто хотелось вскочить на сцену и вмешаться в происходящее. И дальше говорила на свою тему. Первый вопрос, когда я закончила, был: «А когда вам хотелось вскочить и вмешаться?» И тут я дала волю своим впечатлениям. Я сказала, что еще ни на одной конференции я не была так угнетена, как на этой. Через 60 лет после окончания войны вы все толчетесь на том времени, когда война шла на вашей территории! Это длилось четыре недели. Но четыре года наши солдаты шли по собственной разоренной, выжженной земле! В одном из докладов были приведены итоги опроса: какой период жизни вы считаете наиболее благополучным? И большинство опрошенных немцев ответили: во время войны. Я спросила: когда шли посылки из России, когда в Германию приходили продукты, вещи, – это, вы думаете, покупалось там в магазинах? Но об этом – о том, что в России натворили, – они не думают! И руины знают – только свои, наших руин они не знают… Когда уже мы найдем язык примирения?!

– Выступление немецкого космонавта было другим?

– Я думала, что их Йен – простой славный парень. Но оказалось, что он очень образованный, очень остроумный человек. Он говорил о сотрудничестве наших стран в космических исследованиях. По памяти цитировал классиков, в том числе и русских. Кроме меня, он был единственным, кто говорил не по бумажке. Сказал, что дружеские связи, образовавшиеся тогда, сохраняются, что он до сих пор с семьей приезжает к друзьям в Россию. Его выступление было для меня единственным светлым впечатлением.

– В связи с тем настроем, который был на этой конференции, как видится вам будущее выехавших из СНГ в Германию людей?

– Когда я была в Берлине, корреспондент «Нойес Дойчланд» задал мне аналогичный вопрос: как я отношусь к эмиграции вообще и к эмиграции евреев в Германию в частности. Вопрос эмиграции каждый решает для себя сам. Но уж в Германию эмигрировать... Наши эмигранты ведут себя там не лучшим образом. Многие из них считают, что немцы им обязаны, потому что совершали зло. Но ведь приезжают-то уже потомки тех, кто это зло претерпел. Приезжают и претендуют на пенсии, на квартиры, требуют лучшие куски… Работать мало кто рвется, но если работа, то – хорошая работа. Абы на какую, как турки или другие эмигранты, не идут. Люди, которые ничего не сделали для страны, требуют разнообразных благ из средств нынешних налогоплательщиков. Такая требовательность, я бы сказала «нахрапистость», вызывает соответствующее отношение. Я почувствовала это в разговорах с моими немецкими друзьями, не изжившими в себе комплекс вины. Но прошло уже 60 лет. Нельзя, чтобы люди бесконечно жили с комплексом вины, нельзя постоянно его «раздувать». Получается замкнутый круг: эмигранты требуют, немцы пока предоставляют то, что сами же обещали, но вызвать добрые чувства это не может. Возникает то ли задавленная, то ли заново рождающаяся неприязнь.

– В ваших воспоминаниях есть эпизод, когда вы вместе с Львом Копелевым пели песни на идише для Генриха Бёлля. Вы до сих пор помните язык?

– Когда я слышу песни, я, конечно, понимаю смысл: впрочем, уже из-за знания немецкого. С тех пор, как я в 11 лет уехала из сельскохозяйственной колонии в Каменке, говорить на идише мне не приходилось. А сейчас тем более не с кем говорить. Но эти песни… это живет во мне, как что-то отдельное.

– Сейчас в еврейской среде появляются исполнители, интересующиеся фольклором, они устраивают концерты, собирают публику. Вас интересует то, что происходит в этой сфере?

– Меня иногда приглашают на эти концерты, и я иду. Я человек абсолютно не музыкальный, но когда я слышу еврейские песни, что-то со мной происходит. Приезжал, помню, Дуду Фишер, – я плакала, слушая его. Была с дочерью, и с тех пор она боится водить меня на такие концерты: они меня совершенно «переворачивают». Когда слышу еврейские песни, убеждаюсь: я – еврейка.

– Сейчас много переводят еврейских писателей с иврита и с идиша, в частности Зингера. Удается ли вам за этим следить?

– Зингера очень люблю. Всё, им написанное, что у нас перевели, читаю. Когда я работала в «Знамени», мы печатали роман Шамая Голана, в то время советника по культуре при израильском посольстве. Он приходил в редакцию, мы общались с ним и с его женой. Из объявления в еврейской газете узнала, что можно подписаться на журнал «Лехаим», позвонила и получаю. Иногда еврейская благотворительная организация приглашает меня рассказать о военном времени. Зовут – стараюсь идти, если могу. Вот мои связи с еврейским миром. А вообще я работаю, составляю собрания сочинений, пишу, перевожу прозу. Внешнюю необязательную нагрузку стараюсь не увеличивать, тем более что через полтора месяца мне исполнится 85 лет.

– Немецких писателей, вами переведенных – а это Кафка, Дюрренматт, Брехт, Бёлль, Фриш, Грасс, – вы называете «главными мужчинами своей жизни». Что они думали о будущем, которое всех нас ожидает в XXI веке, какие у них были прогнозы?

– Из всех, кого вы назвали, в живых только Гюнтер Грасс. С ним в последние годы отношения погасли. Меня огорчил его последний роман, вышедший у нас под названием «Траектория краба». Это история потопления подводной лодкой капитана Маринеску немецкого корабля «Вильгельм Густлов». Позиция автора такова: хватит говорить о нашей вине, пора говорить о жертвах. Но то, как он о них говорит, меня огорчило. Упоминая о студенте, убившем фашистского функционера Густлова, он каждый раз непременно подчеркивает «еврей Давид Франкфуртер». Получается, что еврей Давид Франкфуртер убил немецкого национального героя Густлова, а русский пьяница и хулиган Маринеску (без этих слов имя Маринеску тоже не упоминается), чтобы выслужиться перед флотским начальством, потопил корабль «Густлов», на котором находились гражданские люди. Но ведь этот корабль был плавучей военной школой, он вез на своем борту 1400 военных моряков, в том числе четырех капитанов! В январе 1945 года «Густлов» шел вдоль побережья Пруссии и подбирал беженцев, уходивших от приближающейся Советской армии. Грасс рассматривает это не как естественный эпизод войны, а как страдания тонущих мирных жителей, намеренно причиненные советской подлодкой.

Что они думали о будущем? Кафка, умерший в 1924 году, на всё смотрел мрачно. Позицию Фриша я бы назвала сдержанным оптимизмом. Бёлль, антифашист и гуманист, был ближе к левым, но неправильно считать его социалистом. Все они надеялись, что фашизм остался в прошлом, не думали, что неонацизм сможет возродиться где-то в Европе, а уж тем более у нас, в России.

– Они, как европейские интеллектуалы, считали, что существует поступательное движение прогресса, что люди с накоплением знаний, с развитием науки становятся нравственней?

– Да, безусловно. Я получила много писем от Макса Фриша. Недавно передала их в РГАЛИ. В одном его письме я нашла размышления на эту тему: он возлагал большие надежды на то, что мир станет лучше, терпимее и безопаснее. Думаю, он бы ужаснулся, оглядевшись сегодня вокруг.

– Над какой книгой вы работаете сейчас?

– Я подготовила второе, дополненное издание своей книги воспоминаний. Написала ее в 2001 году по-немецки, за полтора месяца, а потом перевела на русский. В Германии она должна была выйти в издательстве Гюнтера Грасса. Вначале у них был сплошной восторг, а потом пошли явно невыполнимые требования: они прекрасно понимали, что я их не приму. И я забрала рукопись. Потом, когда вышел роман Грасса, я поняла, в чем дело. Балтика у меня другая. Сейчас, когда я была в Германии, там читали мою рукопись уже в другом издательстве, и я для них, как и для второго расширенного издания в России, делаю некоторые дополнения. Издадут в Германии – хорошо, нет – я всё равно рада, что написала эту книгу.

– Как бы вы охарактеризовали свое настроение ко Дню 60-летия Победы?

– Настроение у меня невеселое. И не только потому, что мне исполнится так много лет. Настроения мая 1945 года: окончили войну, победили врага, уничтожили фашизм. Надежды 1945 года: дальше всё будет только хорошо, всё лучше, лучше и лучше. Из этого, к сожалению, мало что сбылось, да и от самих надежд мало что осталось. Со временем надежды как-то усыхают, истончаются, истаивают…

 

<< содержание 

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.

 E-mail:   lechaim@lechaim.ru