[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ АВГУСТ 2005 ТАМУЗ 5765 – 8 (160)
Сверловщик по металлу
Марк Горчаков
Горчаков Марк Иосифович родился в 1929 году. Москвич. Окончил МГПИ им. Ленина. Служил в Советской армии. Работал в геологической экспедиции более двенадцати лет. С 1960 года в Москве и в провинции печатаются его повести, рассказы, очерки. Член Союза писателей и Союза журналистов.
Надо бы съездить в Кричев и наконец изучить этот загадочный населенный пункт. Но на вольные путешествия с творческими целями денег не было никогда, а ныне тем более нет. Это раз. Сам Кричев – бывшее местечко бывшей Могилевской губернии – теперь сущая заграница. Это два. В-третьих, безумно некогда, ибо все дни и часы работаю сей, прости мне, Г-сподь, мемуар своей жизни. Зачем?..
Вопрос риторический и достаточно глупый.
В первых строках я вспомнил Кричев именно потому, что там родился мой папа, мир его праху, который (прах) находится в колумбарии номер один против старого здания Университета дружбы народов имени Патриса Лумумбы.
Год рождения моего отца – 1892-й, а дня рождения не знаю, ибо не помню случая, чтобы мы его праздновали. Он сам, вероятно, не инициировал этих празднований. Были и прочие обстоятельства.
Кроме папы в его семье родились еще трое мальчиков, по счету он был вторым. Описывать детские годы отца не берусь, не хватает силы воображения, но семья, судя по всему, была среднемещанская с прорывами в сферы интеллигентности. Во всяком случае, папа рано выучился играть на кларнете, а подростком уехал в город Калугу и поступил в техническое училище. Овладел хорошей профессией – сделался слесарем.
После того, однако, занялся не революционной пропагандой, как многие молодые люди, сумевшие вырваться из местечек, а поступил в депо железной дороги. Там и трудился вплоть до войны с тевтонами. В начале ее был призван к защите царя и отечества.
Кларнет послужил отцу на войне, а через двадцать лет – и в лагерях.
Впрочем, среди бумаг, сохранившихся дома, я обнаружил машинописную справочку с ятями и ерами, шелковистую от старости, о том, что за проявленное геройство (какое – не сказано) рядовой Гринфельд Иосиф Донович удостоен Георгиевской медали.
Самой медали никто не видел. Странно, что сохранились фотографии и документы, то есть что не все их изъяли при обысках в 1938 году. Это мне повезло, я считаю. Иначе о чем бы я писал?..
Можно счесть документом также фотографию двадцать на тридцать пять, наклеенную на тисненый серый картон. Это парадный памятный снимок, запечатлевший делегатов собрания профсоюза рабочих и служащих Калужского железнодорожного участка. Так на нем и написано, обозначены место собрания, дата: «Калуга, август 1919». В 1938 году, будь я оперативником и проводи я арест отца и обыск в наших двух комнатах общей квартиры на Божедомке, этот бы документ я изъял. Он бы нашел себе место в следственном «деле» отца как главная улика, свидетельствующая о его причастности к профсоюзному оппозиционному подполью. Антисоветскому и т. п.
Память моя дырява. Из хрестоматий помню: «Викжель, взмахнув руками черными, закрыл пути...» Это строчка стихов кого-то из великих советских поэтов. Если я ее чуть переврал, Б-г – опять же – простит, тем паче не помню автора. Мне важны «Викжель» и «закрыл пути». Лезу в энциклопедию: «ВИКЖЕЛЬ – Всеросс. исполком ж.-д. профсоюза (авг. 1917 – янв. 1918), занимал контррев. позицию. После Окт. рев-ции вел антисов. деятельность, не поддержан ж.-д. рабочими. Чрезвычайный Всеросс. съезд ж.-д. рабочих и мастеровых избрал ВИКЖЕДОР».
Иосиф Гринфельд. Калуга. 1910 год.
Но и Викжедор этот продержался лишь до весны 1919 года, дальше – неясно. Не стоит гадать, какой исполком созвал в августе 1919-го калужских профсоюзников и какую они резолюцию приняли... Факт, что отец мой варился в этом котле.
Предполагаю, кроме того, что мог посещать сходки Бунда. Ибо умел читать толстые книги на историческом языке, листая страницы справа налево. Две такие у нас в доме долго держались. Одна – вроде Шолом-Алейхема, другая – не знаю. При переездах с квартиры на квартиру обе отсеялись.
Лет десять назад, когда настала свобода, одна весьма компетентная, доброжелательная, интеллигентная, умная дама вулканического темперамента извела меня, посылая в архивы требовать «дело» отца.
– Это же ваш отец! – взывала она.
Ко всем моим винам перед отцом добавилась та, что я не был в архиве и не пойду. В гробу бы я видел этот архив, в белых тапочках с неразвязанными тесемочками. Я там усну.
Разобраться б в домашнем наборе бумаг, скопившихся после того, как ушли в мир иной мои дяди, тетки и мама. Вот сочиню я жития родичей, все «источники» повыбрасываю, а лучше – сожгу. Пусть-ка правнуки судят о ранней жизни на основании сочиненного.
Отцу было за тридцать лет, когда он стал студентом МВТУ без рабфака. Первую свою зачетную сессию скинул в 1924 году, а диплом инженера-механика датирован 1929-м. Вроде бы средненормальный студенческий марафон – ровно пять лет за партой. В 1929-м отцу исполнилось тридцать семь лет, он уже был женат, а мама была беременна мною.
Копнув зачетную книжку отца, наблюдаю пробел. Отец не сидел за партой, ибо отправился вскорости после весенних экзаменов в недобровольную ссылку, в Калугу. В ту пору был также выслан, но в Вологду, старший брат мамы Борис. Режим искал собственный стиль обращения с подозреваемыми в оппозиционности. Апофеозом экспериментов была, мне кажется, совершенно дурацкая высылка в Алма-Ату товарища Троцкого с чадами, домочадцами и собаками.
Снова сидя в Калуге, отец одновременно проходил курс наук по программе МВТУ. Избыв срок, он перебрался в Подольск. Из Подольска ездил в Москву. В процессе сего женился на маме, сдал экзамены, защитил проект, получил диплом, стал москвичом и влился в ряды технических интеллигентов.
На старте сталинских пятилеток инженеров считали поштучно. Приходилось платить им. Правда, следили-заботились, чтобы инженеры не борзели, по-нынешнему говоря. Смотри «дело Промпартии» и всё такое.
Мама и мои тетки Лиза и Люба на посиделках после войны в моем присутствии перебирали были и небылицы недавнего прошлого. Они, все три сестры, по жизни были артистки и говоруньи, каждая в своем роде. Слушать можно было часами.
Звучал и сюжет с вариантами новеллы о том, как Иосиф ухаживал за Маней в 20-х годах. Его позиции были слабоваты. Девушка имела ухажеров. А он – старше ее на одиннадцать лет и начал лысеть. Лысинка поначалу напоминала тонзуру, судя по фотографиям... В молодежных компаниях Иосиф тушевался. Нет, не был джигитом... Сперва его приголубили, как я понял, дедушка с бабушкой. Очень понравился.
Мама моя была хороша собой, это точно. Есть фотографии. Да я и сам, слава Б-гу, помню ее красивой.
Отец после ссылки работал на крупном заводе в Подольске. Там он и жил. В Москву заявлялся по выходным. Семья обитала тогда в полуподвале на Софийской набережной. Приходя в гости, Иосиф тихонечко помещал за штору на подоконник то килограмм «Мишки косолапого» в бумажном пакете, то шоколадные трюфели – тоже в кульке. Конфеты в коробках с бантами преподносить он стеснялся. Также стеснялся дарить цветы. Подозреваю, упорствовал в нежелании выглядеть ухажером. Самолюбив был. А вкусы сестричек знал. Знал и то, что семья питалась не шоколадом и трюфели берегли для настоящих гостей.
Семья Гринфельд. И. Гринфельд справа.
1912–1914 (?) годы.
При замужестве мама себе оставила родовую фамилию. Регистрируя мое рождение, они мне дали фамилию папы.
Судя по сохранившимся справкам, отец накануне ареста работал главным технологом «Самоточки». Предприятие небезызвестное и небесславное. По совместительству он состоял главным инженером проекта завода «Кинап». Если кому невдомек, вот уточнение: «Кинап» – первый в СССР завод киноаппаратуры.
Дополнительно прославляя отца, упомяну еще, что на моей книжной полке красуется серенькая невеличка, написанная отцом без соавторов и выдержавшая по меньшей мере три издания. Называется экзотически: «Сверловщик по металлу». Книжка сия предназначена заводским слесарям, токарям. В ней описана технология проделывания отверстий в стальных, железных, чугунных, медных, латунных и прочих изделиях и заготовках. Представлены в чертежах все тогдашние модификации сверлильных систем и станков, также фасоны всех дырок и способы сверления. Сочинив такое пособие, я бы себя почувствовал Гей-Люссаком, Эйнштейном и Эдисоном в одном лице. Это Библия сверловщика. То, что автор ее мой папа, меня бодрит и сегодня.
Дома мы видели его мало, зато он хорошо зарабатывал. На столе появлялись апельсины (ребенку...); перекушав сладостей, я заболел диатезом. Состоялась и крупная покупка, посильная не всякой семье совслужащих. Имею в виду ЭЧС, радиоящик кубической формы, отделанный серой тканью вроде мешковины. Сквозь эту ткань прорывались звуки.
Мамин знакомый поэт как-то меня устроил в детсад Союза писателей. Это важный факт моей биографии, но я его опускаю. Только хочу сказать, что, бывало, отец меня вечером забирал из этого учреждения, и мы шли пешком. Мы шагали из Лихова переулка на Самотеку, далее по Самарскому скверу и через площадь Коммуны, я по пути читал вывески.
Мы обязательно заходили на Самотечной площади в «Бубличную», где упоительно пахло. Отец вздымал меня над переборкой, и я разглядывал производство: печку, дымившее масло, пекарей в фартуках и как румянились бублики. Выдавали их в амбразуру, там же нанизывали на бечевку, кому сколько требовалось. Некоторые покупатели выходили наружу в ожерельях из бубликов.
Дежурное примечание: теперь таких бубликов нет. Также такой «Крем-соды», такого мороженого и таких славных сумерек на Самотеке. А есть эстакада и грохот машин. Раньше всё было лучше.
В общем-то, папе всегда было некогда, но случалось, что он навзничь лежал на диване, я становился ему на ладони, и он медленно-медленно выжимал меня кверху с тем непременным условием, что я не буду цепляться за стену. Качал вверх-вниз. Визжать не велел.
Еще отец рисовал паровозы с колесами, тендерами, трубами, дымом. И семафоры.
Когда его забирали, я не проснулся. Спал крепко, и не будили. Утром мама сказала, что папа уехал в командировку. Командировочка затянулась на восемнадцать лет. Но мы с отцом свиделись через девять – на вахте режимного ИТЛ под Архангельском. Еще через девять, отбыв лагеря и ссылку, отец проследовал через Москву за сто первый километр и там находился до полной реабилитации.
Сложилось всё так, что мы уже редко общались. Я зарабатывал на кооперативную квартиру в Туркмении и Казахстане на съемке. А получив ее, поселился с женой и дочкой в Измайлово. Снова уехал на полевые работы, надо было долги отдавать. За квартиру...
Отец тем временем угасал. Умер он летом 1967-го. Большое мерси не знаю кому – за то, что он выжил в потусторонних краях ГУЛАГа. Изначально был крепок телом и духом.
Этим я мог бы кончить историю его жизни. Но не гоже оставить за скобками чуть ли не тридцать последних ее лет.
Первый лагерный адрес отца был такой: Медвежьегорск Кировской ж/д., почт. отд. Пяльма, п/ящ. 251/2. Он значился на письме-треугольнике без марки, которое пришло младшему брату отца дяде Осе.
Маме писать он поостерегся. Ее еще не уволили из наркомата. И он писал из лагеря только братьям. Ося принес нам тот треугольничек. Содержание было такое, что отец ни в чем не замешан, в этом уверен, и скоро всё разъяснится, не беспокойтесь. Он совершенно, дескать, здоров, ни в чем не нуждается, взялся построить локомобиль, необходимый своему почтовому ящику, в связи с этим просит возможно скорее прислать ему инженерный справочник Хютте, том третий. Ну и, пожалуй, если возможно, кларнет...
С кларнетом всё было ясно. Мама и справочник отыскала. Что касается локомобиля... Не сомневаюсь: отец его сделал. Другой вопрос – успел ли п/ящ. 251/2 использовать тот котел для производства пара. В мертвящем облике финской кампании приближалась Большая Война. К Медвежьегорску стянулись этапы из Соловков и других лагерей. Известно: в распыл там пустили одномоментно десятки тысяч зэков.
Я не ходил в архивы и не пойду. Нужные справки есть дома. Мама добыла их в свое время.
«Особое совещание» при Наркоме Внутренних Дел (озаглавливали прописными...) приговорило отца к пяти годам содержания в лагерях общего режима. Документ датирован февралем 1938 года. Обиняком мама вызнала («дел» не показывали), что следствие якобы понуждало отца признать, что он террорист. По идее дознавателей, он должен был подтвердить, что в «боевую пятерку» его вовлек, то есть завербовал, дядя Боря – старший брат мамы. Того «раскололи» и расстреляли. Гринфельд, однако, уперся, и ему сошло! Во-первых, он был непомерно упрям, во-вторых, вероятно, ему посветило: началась ликвидация смены чекистов... Уже сверкнуло пенсне Лаврентия Палыча. Отцу исчислили божеский срок до октября 1943 года на основании пункта 10 статьи 58 УК РСФСР.
Думаю, письма заключенных из мест пребывания, тем более письма «врагов народа» ничуть не меньше достойны внимания публики, чем такого же вида солдатские треугольники из окопов Отечественной войны. Те и другие – наша история. Они шли через цензоров. Зэковских писем меньше. Никто не спешит их печатать, разве что письма писателей и к писателям...
Перед войной, в начале отсидки, отец писал младшему брату:
У меня пока тоже всё в порядке... Работаю по-прежнему по своей специальности, много бываю на воздухе (! – М. Г.) и настроение бодрое. От жизни тоже не отстаю, каждый день утром и вечером внимательно ловим московское радио (со столба на лагерном плаце вещала, видимо, черная тарелка. Такая у нас и дома была. – М. Г.), и это нас вводит в курс событий на Западе и прочих текущих событий, чрезвычайно грандиозных по масштабам и своим последствиям для будущих судеб мира...
Распрекрасно... Хоть сейчас для газеты «Завтра»: вот, мол, как было соборно и мило работать на свежем воздухе перед войной.
Тональность писем, впрочем, менялась:
Моя жизнь протекает по-прежнему. Буду очень рад, если перемен в ближайшие дни не будет, так как все новости в моей жизни могут быть только печальные...
Как я понимаю, отцу уже клеили лагерное дело. На фоне общей для всех перемены – война началась – свершилась и личная, по отработанной схеме.
Августом 1941 года помечен второй приговор, потушивший иллюзии; вот он:
Приговор по делу № 1229/14449
Именем Карело-Финской ССР 21 августа 1941 г. Судебная коллегия по уголовным делам Верхсуда КФССР при БВК Сороклага и Сегежлага НКВД во 2 отделении БВК НКВД в составе председательствующего Шопшина, нарзаседателей Дорофеева и Михайлова при секретаре Домбровской
ПРИГОВОРИЛА
Гринфельд Иосифа Даниловича по ст. 58–10 ч. I лишить свободы сроком на восемь лет (разрядка в тексте. – М. Г.) и в порядке ст. 31 пп. «а», «б», «в», УК поразить в правах на пять лет. Неотбытый срок по прежнему приговору поглотить настоящим приговором и считать ему начало срока с 21. VIII – 1941 г.
Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.
Верно:
Секретарь Домбровская
Этот документ означал вторую судимость и подразумевал заключение в режимном лагере. Его пришлось разыскивать в Петрозаводске по отдельному запросу Прокуратуры СССР. О том, чего это стоило моей маме, я не скажу. Это факты ее биографии.
Осенью 1945 года, то есть вскоре после войны, переписка возобновилась. Дяде Осе пришло довольно длинное письмо с коротким обратным адресом: «Архангельск, п/ящ. 202».
Оно деловое. Судите сами.
...Живу я в прежних условиях, обо всех мелочах моей жизни вам рассказал мой приятель, у которого Исак был (Исак – средний из братьев отца, а кто «приятель» и что он рассказывал, я не узнал. – М. Г.). Почему-то нет ответа на мою открытку, где я просил найти юриста для ведения дела другого моего товарища, у которого тоже дело на пересмотре. Очень тебя прошу не дожидаться общего решения (разрядка моя. – М. Г.) по аналогичным делам и подать жалобу от своего имени (легче будет протолкнуть дело) председателю Верховного суда РСФСР или СССР с указанием, что первая инстанция – Карельский Верхсуд – мне отказала. Еще лучше (! – М. Г.) было бы тебе попасть на прием и лично подать жалобу... О себе напиши все подробно, где будешь работать, по какой специальности, также и Вас, Танюша, прошу не скупиться на письма (Ося на фронте женился на медсестре и вывез ее в Москву. – М. Г.) – это моя единственная отрада в моей теперешней жизни <...>
Сведения об отце мама продолжала получать не впрямую, а от Исака и Оси. Она была служащая, он осторожничал. Правда, мы после его ареста никого особо не интересовали. С семьи нечего было взять, не на что было позариться. Мама не нарывалась на неприятности, хотя и подставилась под топор, приняв под опеку двоих детей казненного старшего своего брата.
Солдаты первой мировой войны.
И. Гринфельд справа.
Своими серыми с поволокой глазами – такие воспел Степан Щипачев, но кто помнит его стихи?! – она бесстрашно, но и без вызова, смотрела в свинячьи и рыбьи зенки кадровиков любого калибра... Впрочем, она и работала споро, толково и на займы подписывалась из первых, охотно помогая таким путем развивать народное хозяйство.
Если же докапываться до сути, то получалось, что все мы проходим по категории ЧСИР. Коли так, приходилось выкручиваться и врать, глядя или не глядя друг другу в лживые очи. Потому что, напомню, ЧСИР – члены семей изменников Родины. А кто не врал, тот печалился.
Осенью 1949 года отмотавший два срока по двум приговорам отец проследовал с надлежащим конвоем в ссылку в Сибирь на пять лет, отбывать «поражение в правах». Пока не пошли его письма из Красноярского края, мы в Москве понятия не имели о переменах его состояния.
В этот период я зарабатывал лычку – ефрейторскую, узенькую – в артиллерийско-зенитном дивизионе под городом Горьким, где ясные зорьки. Отец же продвинулся в Момотове к должности машиниста «ПЭС-40», что означало плавучую электростанцию. Его везение состояло в том, что он сдружился с Медведевыми и до конца своей ссылки к ним прислонялся.
На исходе 80-х годов Георгий Михайлович Медведев сумел напечатать в Новосибирске воспоминания о своей жизни в ГУЛАГе в сборнике мемуаров бывших «врагов народа». Отца уже не было на свете. Медведев прислал мне книгу в Москву, позже привез и рукопись. Недоволен был правкой и сокращениями новосибирских издателей. Полагал, что мы с мамой должны увидеть оригинал.
В 1949 году Медведева этапировали из Вологды после режимного лагеря в бессрочную ссылку тоже на Енисей. Он пишет: «На пути из Вологды в Киров встретил такого же ссыльного – Иосифа Даниловича Гринфельда. В камере вагона его хотели обобрать урки. Я его защитил. В дальнейшем мы вместе следовали до места ссылки, там дружили. А после реабилитации он жил в Москве. Мы всегда, когда бывали в Москве (Георгий Михайлович приезжал непременно со своей женой Надеждой Павловной. – М. Г.), останавливались у них. Дружим и теперь, хотя самого Иосифа Даниловича и нет в живых...»
Всё так. Но это, по-нынешнему говоря, вроде дайджеста. За этим абзацем – пять лет дружбы в ссылке, двенадцать – после нее, да еще боле двадцати общения с нами после ухода отца из жизни. Начиналось с того, что на этапе блатные курочили политических и отнимали у отца кларнет, а Медведев вступился, не дал. Он был крепкий мужик даже после всего, что вынес. Да и моложе отца лет на пятнадцать. Свою биографию он изложил в своей книге подробно. Но – уж простите – вот выжимка.
Он коренной сибиряк из кондовой староверской семьи с Оби или Иртыша. В школе, однако, вступил в комсомол и дальше двинул по этой линии. Продвинулся так, что к моменту ареста в середине 30-х годов – ему было лет двадцать шесть-двадцать семь – уже имел звание чуть не комбрига, то есть бригадного комиссара.
Был женат. Надя – под стать ему – тоже с Оби, из крестьянского рода.
И. Гринфельд с женой и ее родителями. 1920-е годы.
Как пытали военных, готовя закрытый процесс и расстрелы высшего комсостава, известно из множества публикаций. Медведев прошел весь конвейер, узнал все виды и варианты следственных камер, боксов, допросов с пытками, избиений, травли собаками и бандитами. Вспоминает всё это сухо, брезгливо и протокольно. Дважды резал вены, пытаясь уйти на тот свет, да не пустили... На Севере в каторжном лагере у него открылся туберкулез в форме скоротечной чахотки: стал кашлять кровью. Тогда вопреки всему вызвался в команду на лесоповал, где и здоровые мужики отдавали концы. Но он-то вырос в тайге, он был сродни ей и уже не желал помирать. Оклемался и выжил, каверны зарубцевались. Под старость, конечно, болезни стянули осаду... Однако и в семьдесят с гаком лет Медведев выглядел отставным старшиной знаменной роты из гвардии: грудь выпукла, плечи развернуты, шапка седых волос и упорный взгляд васильковых невыцветших глаз. Осанка, правда, казалась подозрительной: будто в корсете. А он в самом деле носил корсет: на допросах повредили ему позвоночник: били стальным прутом.
Выпив рюмку-другую водки – максимум, что позволял себе, – Медведев читал наизусть «Братскую ГЭС» Евтушенко, а то и «Теркина на том свете». Память не подводила.
Приезжая в Москву при жизни отца, Георгий Михайлович спорил с ним о Хрущеве. Оба заводились. Отец почитал Никиту Сергеича за двадцатый съезд. Медведев же, выступая с позиции «ленинской партии», пророчил реанимацию культа личности и усматривал в поведении Хрущева признаки возврата к режиму личной власти «вождя» и диктатуре. Он говорил об этом не только за рюмкой в нашей квартире, но и на партсобраниях в Академгородке и на партконференциях в Новосибирске. Несдобровать бы ему, но повезло, что сняли Хрущева.
Отбыв «до звонка» пять с гаком лет «поражения в правах», отец объявился в Москве в 1955 году. Я находился, естественно, в поле, Ирка уехала с пузом («брюхатая» – говорил о беременных женщинах Пушкин) к родителям в Ленинград в настроении там и рожать. Мама была на работе не то в «Главтехноткани», не то в «Главспецстали».
Отцу повезло, что в «вороньей слободке» ему открыла дверь тетя Лиза, старшая сестра мамы. Она со своей взрослой дочкой жила в комнате возле двух наших.
Согласно списку жильцов отец позвонил два раза. Тетя Лиза отворила, не спрашивая, кто идет. Первым ее порывом, рассказывала она позже и повторяла при всяком случае, было немедля отшить беззубого старика в шинели без хлястика с «сидором» и фанерным чемоданом. Старик глядел в упор, глаза его голубели.
– Иосиф! – шепотом вскричала тетя Лиза.
Ее отличала находчивость. Не тратя секунд, она оглядела длинный коридор – кроме нее, никто на звонки не вышел, по счастью, – и втащила отца в свою комнату, первую от входной двери. Никто не должен был видеть его, тем более в этом обличье.
До ареста отец был плотного сложения, плечистый и, как говорили тогда, представительный. Роста был среднего. Этот старик выглядел малорослым больным оборванцем. Снова выбрав момент, когда в коридоре никого не было, тетя Лиза препроводила отца в общеквартирную ванную комнату. Ее несколько лет назад отремонтировали, и дровяную печку в ней заменили на газовую колонку. Запершись, тетя Лиза зажгла в колонке газовый венчик, совлекла с отца завшивленные портки, кальсоны, рубашки, всё это поместила в его грязный «сидор», чтоб живность не расползлась, и стала его мыть в ванне под душем мягкой мочалкой.
В Москве отец ничего не рассказывал – по-прежнему был не болтлив – и приходил в себя несколько дней. Его подстраховывали, чтоб не столкнулся с соседями. В часы пик под нажимом мамы пользовался горшком... Нельзя ему было светиться в Москве, ему место жительства полагалось за сто километров. И по телефону, стоявшему в коридоре, мама о нем говорила иносказательно, для конспирации употребляя засевшие в памяти ошметки идиша. Например, вместо «он очень болен» она говорила «эр эз зер кранк» и всё в таком роде.
«Мать-одиночка» М. И. Горчакова с сыном и взятыми ею под опеку дочерьми своего расстрелянного старшего брата.
Работу и комнату для отца вне Москвы сыскали Исак и Ося. Они его вывезли в ту же Калугу, определили в троллейбусный парк инженером по технике безопасности. На этой должности полагалось филонить. Филонить не умея, отец немедленно взялся паспортизировать калужские троллейбусы. Сие называлось инвентаризацией и, видимо, было ему сподручно.
Он не подозревал, что болен диабетом, жадно ел сладкое, и однажды «скорая» увезла его в больницу в состоянии комы. Из комы его вытащили, но дали законную инвалидность и статус тяжелого диабетика.
Мама с утроенной энергией – «со свойственной Мариночке энергией», как в лагерь отцу когда-то писал Ося, – продолжила хлопоты о реабилитации. Долго ли, коротко ли, но она ледоколом врубилась в Прокуратуру СССР, а оттуда – об этом я упоминал – под ее нажимом запросили Прокуратуру Карело-Финской ССР. В результате по адресу Исака на имя отца обычной почтой пришли две справки.
Справки лежат сейчас предо мной, одну воспроизвожу во всей красе.
Прокуратура Союза Советских Социалистических республик 1 февраля 1957 г.
№ 13/1 – 1560 – 54
Гринфельд Иосиф Даниловичу
Сообщаю, что 30 января 1957 года Верховный Суд СССР по протесту Прокуратуры СССР дело, по которому Вы были осуждены 5 февраля 1938 года, прекратил за недоказанностью обвинения.
Прокурор отдела по надзору
за следствием в органах
Госбезопасности (Ряховских).
Такие же справки, не сомневаюсь, или их копии на папиросной бумаге хранят миллионы семей в России и странах ближнего зарубежья. Этими документами начались заключительные десять лет жизни отца на воле. Снова он прописался в Москве в «вороньей слободке». Он получил не то два, не то три оклада жалованья 1938 года, пересчитанного на деньги 1957-го. В МВТУ ему выдали значок об окончании этого заведения. Прежде таких значков не бывало.
Хотя в «вороньей слободке» в 50-х годах вместо печного стало центральное отопление и в коммунальной кухне зажегся газ, мама там жить не желала. С «присущей энергией» она выменяла две наши комнаты на одну – но большую – в другой общей квартире, расположенной в Варсонофьевском переулке, в том самом доме, где теперь Автобанк, рекламу которого слышу по радио каждый день. Туда она переехала вместе с отцом. Мы с женой между тем, заработав на однокомнатную квартиру в одном из первых московских послевоенных кооперативных домов, отселились в Измайлово. Между мной и отцом легло пол-Москвы. Это даже по нынешним временам огромное расстояние.
Отец наловчился кипятить шприц и дважды в день вкалывал сам себе инсулин. Ни о чем не рассказывал, ни на что не жаловался, но заметно ослаб. Ему нравилось, что я работаю в экспедиции. Но и только. В мелочи жизни он не вникал.
До своего ареста он был постоянным читателем Библиотеки имени Сурикова на Сущевской и меня с собой брал в эту библиотеку. Теперь записался в историческую. Как на работу ходил в читальный зал. Что-то конспектировал. Почерк его остался твердым и внятным. Он не изменился, по меньшей мере за четверть века – от первых писем из Медвежьегорского лагеря. Той же разборчивой, без «каллиграфии», завитков и помарок скорописью отец заполнил в читальне несколько толстых тетрадей.
Это выписки из классических сочинений. Общий заголовок конспекта такой: «Из истории еврейского народа». Вот он чем занялся, как студент. Словно готовясь к экзамену. Манере и стилю конспекта – завидую. Берегу тетрадки – не понимая зачем. Они у меня всегда на виду, возле стенографических отчетов о процессах «врагов народа», изданных в 1937 и 1938 годах.
В Институт Склифосовского «скорая» отвезла отца, когда с приступом сладить дома не удалось. Поместили его в коридоре главного корпуса на первом этаже. В том коридоре он провел несколько суток. Мы, сколько нас было, в очередь навещали его, сидели у изголовья, настаивали, чтоб ел. Он не хотел. Приходя в сознание, ничего опять-таки не просил, никого не звал, не пробовал и сказать что-нибудь.
С медиками общались мама и Ося, а я не видел их и не помню. Отец ухитрился выдохнуть жизнь, когда никого рядом не было… Не уследили.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru