[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ЯНВАРЬ 2006 ТЕВЕС 5766 – 1 (165)
Droit de seigneur[1]
Дэн Джейкобсон
Йоханнесбургский университет располагался между трущобами Браамфонтейна и роскошными домами Парктауна. Я слыхал, что Браамфонтейн сейчас перестраивают, и там, где некогда стояли развалюшки, возводят кварталы дорогих учрежденческих зданий. Но когда я учился в университете, ни о какой перестройке Браамфонтейна не было и речи. Улочки там были узкие, колдобистые, вонючие, вдоль них шли неровными уступами одноэтажные дома со стенами темно-бордового цвета; на крохотных верандах торчали старики и старухи – курили, дремали, плевались или же просто сидели, уставясь в пустоту; на каждом углу играли толпы оборванных, крикливых ребятишек. Чуть углубившись, можно было дойти до железнодорожной сортировочной станции. Сортировочная станция шла параллельно всей нижней части Браамфонтейна, а с другой стороны тянулся университет, так что у района были четкие границы: это были старые, густонаселенные трущобы, куда постоянно летела и копоть с сортировочной станции, и пыль с угольных карьеров. И среди всех этих халуп, повалившихся заборов, за которыми открывались загаженные дворы, среди греческих лавочек с витринами, заваленными сластями, брошюрками комиксов и буханками хлеба, возвышалось одно-единственное здание, обложенное ярко-желтым кирпичом, единственное здание с неоновой вывеской – гостиница «Золотая жила».
Хотя господин Геллин, владелец гостиницы, и следил за тем, чтобы в наших комнатах было чисто и в ванных была горячая вода, я всегда считал, что гостиницу он воспринимает лишь как неизбежное зло – иначе лицензию на торговлю спиртным не выдавали, – так как основные деньги выручал в баре на первом этаже. Такой вывод позволяли сделать еда, которую подавали, бесконечное терпение и смирение, с каким господин Геллин выслушивал жалобы на то, что перегорела лампочка или дольше положенного не меняли белье. В гостинице жило человек двадцать или тридцать, большинство из них – практически постоянно, и большинство из них были либо студентами университета, либо железнодорожниками с сортировочной станции. Обычно постояльцы не принимали участия в бурной жизни Браамфонтейна, и если выпивали, то в тиши своих комнат, а не в баре внизу, где шумели и буянили.
В баре всегда толпился народ, особенно в пятницу вечером, когда музыкальный автомат гремел на всю улицу, мотоциклы ревели так, что заглушали грохот поездов по ту сторону забора, а браамфонтейнские ухари орали, пели, плясали, дрались и гонялись по улице за прохожими-африканцами – и всё это вело к обогащению господина Геллина. Они, естественно, рьяно возмущались господином Геллином и часто открыто выражали свое возмущение. Но хотя он был отнюдь не молодым человеком, сложения он был крепкого и на свой лад храбрый; бармен его тоже был не робкого десятка, и ему обычно удавалось поддерживать, как ни бушевали за пределами заведения, порядок в его стенах.
Я и не подозревал, что господин Геллин под канареечным пуловером и галстуком-бабочкой в горошек скрывает душу истинного хозяина гостиницы, пока в гостинице не поселились граф Езвьекс и граф Петорович. Они прибыли вместе и поселились в одной комнате – два джентльмена, высокий и низенький, оба в странных темных одеждах – такие я увидел снова, лишь когда приехал в Англию. Они носили черные прямые пальто, синие с белыми крахмальными воротничками рубашки и не расставались с туго свернутыми зонтами – таких тонких зонтов в Браамфонтейне, где вообще обходились без них, прежде не встречалось; шляпы у них были огромные и черные – такие разве что послы могли себе позволить. Граф Езвьекс были ниже ростом, но с более массивной головой. Лицо его, широкое и с крупными чертами, было испещрено морщинами и тонкими красными и синими прожилками. У него даже белки глаз были в прожилках. Чтобы повернуть голову, он поворачивался весь, и уж если предпринимал такое усилие, то пристально рассматривал всё, что бы ни привлекло его внимание. Граф Петорович, напротив, никогда ничего не рассматривал. Он был высок ростом и намного моложе своего товарища; на тонкой шее сидела крохотная головка, он, намереваясь что-нибудь рассмотреть, вытягивал шею, опускал лицо, но в последний момент делал вращательное движение бедрами, за ними и верхней частью туловища и в конце концов головой – так с недоверием отворачивается от предложенной еды тощее и нескладное животное.
И эти два графа поселились в нашей гостинице «Золотая жила». Уж не знаю, какие именно перипетии войны, революции, контрреволюции или освободительных движений привели их из Европы, как не знаю, на что они жили и куда, тщательно одевшись, уходили каждое утро. Они не общались ни с кем из постояльцев. По утрам, облачившись в темные костюмы и прихватив туго свернутые зонтики, они пробирались между рытвин и груд мусора, мимо греческой лавки на углу и палатки «возрожденцев»[2], поставленной чуть повыше на пустыре, а когда под вечер по улицам скользили косые лучи солнца и крики детей становились особенно громкими, они возвращались. Насколько мне известно, они никогда не покидали гостиницу по вечерам. Они получали множество надписанных европейским почерком писем с иностранными марками и стали предметом постоянного интереса прочих постояльцев – и студентов, и железнодорожников.
Интерес усилился, когда выяснилось, что господин Геллин им особо благоволит. Он предоставил им отдельный столик, тогда как все мы сидели за столами по четверо или шестеро. Он поселил их на верхнем этаже, подальше от бара. Он ставил на стол «А1», кетчуп «Хайнц», «Шервудз манго чатни» и прочие приправы и соусы, так что на их столике скоро не осталось свободного места, тогда как наши стояли пустые. А еще господин Геллин беседовал с графами, улыбался графам, стоял рядом, когда они ели; бывало, когда они сидели за столом, господин Геллин жестом фокусника доставал из-за спины очередную банку варенья или маринада.
– Это вам для аппетита, джентльмены, – говорил он, и его широкое лицо расплывалось в улыбке. – Заграничная штука, на этикетке – сами поглядите – сказано, что такое ест шотландская знать.
Оба графа принимали эти знаки внимания без малейшего намека на благодарность. Более того, они настолько открыто выказывали свою неприязнь, что любой другой на его месте отчаялся бы расположить их к себе и перестал бы к ним подходить. Стоило господину Геллину приблизиться к их столику, граф Петорович начинал раскачиваться над тарелкой из стороны в сторону, опуская голову всё ниже и ниже, а граф Езвьекс либо вообще игнорировал господина Геллина, либо откидывался на стуле, запрокинув голову, отчего его короткая шея полностью уходила в плечи, и в полнейшем молчании разглядывал господина Геллина налитыми кровью глазами, после чего вновь полностью сосредотачивал внимание на тарелке. Господин Геллин, улыбаясь, говорил что-нибудь о погоде, но его замечания оставались без ответа. Однако после подобных встреч господин Геллин лишь радостно рассказывал об «аристократах», которые «снизошли» до нашей «убогой гостиницы».
Нынче белые южноафриканцы считают себя демократами – но это, только если дело касается белых, – и постояльцы не одобряли, что к графам относятся с особым вниманием. И, будучи белыми южноафриканскими демократами, так прямо и говорили. Громче других возмущался Фред Тернер. В этом не было ничего удивительного, поскольку у Фреда Тернера голос был громче, чем у прочих постояльцев.
– Может, там, откуда они приехали, они и впрямь были графами, но для меня они просто-напросто господа Пузыри Мыльные, – так и только так Фред Тернер говорил об аристократах, снизошедших до нашей убогой гостиницы; он частенько это повторял, сверкая крупными белыми зубами в подобии усмешки. У бедняги Фреда Тернера было тайное горе. Некогда он женился на тихой и красивой женщине, и с тех пор чувствовал себя не в своей тарелке.
По-моему, всех в гостинице удивляло, что госпожа Тернер при всей своей красоте сумела подцепить лишь Фреда Тернера – заурядного железнодорожника, громогласного мужлана, страстного поклонника собачьих бегов. Но я уверен, что больше других это удивляло самого Фреда Тернера. Он всегда шутил насчет того, какую выволочку ему задаст теща, но достаточно было увидеть, как он при этом косит выпуклые глаза на жену, и сразу становилось ясно, что боится он не тещи. Госпожа Тернер улыбалась этим шуткам, но не снисходила до того, чтобы ответить на брошенный исподтишка взгляд мужа, она словно не замечала, как этот взгляд скользил от ее лица к шее, а потом падал на его собственные красные ручищи. Вся гостиница любовалась госпожой Тернер, когда она входила в столовую и выходила из нее; мужчины часто смущали Фреда Тернера тем, что поздравляли с такой женой, словно он только что женился, и тем, что простодушно спрашивали, что у него есть такого, чего у них нет.
– Теща, – отвечал на это Фред Тернер. – Это всё, что я получил. – И он, обнажая зубы, сдавленно смеялся, сцеплял руки, а его выпученные глаза устремлялись к двери – посмотреть, не идет ли жена.
Но однажды вечером, когда мы сидели в столовой, Фред Тернер задал Геллину тот же вопрос, что задавали ему, только речь шла о графах.
– Что, – спросил Фред Тернер господина Геллина, – у этих типов есть такого, чего нет у меня?
Господин Геллин уже собирался выйти из столовой, но Тернер, ухватив его за локоть, кивнул на графов. О них господин Геллин всегда говорил охотно, поэтому он придвинул стул и подсел к нам. Он не отрицал, что предоставляет двум графам особые привилегии. Он был так явно не прочь поговорить, что это удивило меня, заставило замолчать Фреда Тернера и пробудило интерес госпожи Тернер.
– Вы знаете, кто они такие? – спросил он Тернера.
– Господин Пузырь Мыльный и его кузен Лосьон, – незамедлительно ответил Тернер.
Господин Геллин пропустил его ответ мимо ушей.
– Они – аристократы. Польские аристократы. Таких людей в нашем городе не часто встретишь. – Господин Геллин не повышал голоса, но говорил быстро и убежденно, то и дело взмахивая рукой, словно подгоняя себя. – Я сам из Польши, я знаю, что говорю. Я уехал оттуда мальчишкой, но кое-что помню. А чего не помню, мне рассказали родители, а им – их родители. Вы должны понять – за этими людьми прошлое! И еще какое страшное прошлое! И эти люди, и их родители, и родители их родителей были господами, в родной стране их чуть ли не обожествляли. Никто не смел им перечить. Истинная правда! Когда такие, как они, выезжали верхом, люди дрожали от страха, даже падали перед ними ниц, прямо в грязь – и головы поднять не отваживались. Кто-нибудь крикнет: «Граф едет!» – и женщины, подхватив детей, разбегаются, а мужчины стоят на улице, руки по швам – вот так вот – в надежде на то, что граф, проезжая мимо, на этот раз улыбнется или хотя бы проедет, не взглянув на них. А выезжал граф со всей челядью, со слугами, конюшими и псарями. А какие у него были собаки!
Вспомнив собак, господин Геллин покачал головой.
– Господин, граф – как эти двое, – от него зависели наша жизнь и смерть. И крестьян тоже, но особенно евреев. И уж если граф евреев не любил, тут уж им доставалось, тут-то им приходилось на себе испытать, что это такое, когда господин не любит евреев, это я вам точно говорю.
– И в наше время так? – спросила госпожа Тернер.
– В наше время? В наше время они тут сидят; я рассказывал вам, что творилось в Польше давно, когда я был маленький. В ту пору в Польше нравы были не то что сейчас. Я рассказывал о временах, когда там жили мои отец и дед. И не так давно это было: у человека рождается ребенок, он вырастает, и у него тоже рождается ребенок, так и сохраняется память о прежних временах. Сохранилась память о людях, которые были как короли – короли без парламентов и без законов, сами себе короли. Страшные, страшные были люди!
Губы госпожи Тернер, темно-малиновые от помады, чуть приоткрылись.
– По-моему, это очень интересно! – сказала она.
– Для вас, – господин Геллин повернулся к ней и заговорил еще быстрее и еще более пылко, – для вас это интересно, но вы родились в Южной Африке и ничего об этом не знаете. А вы представьте, что чувствую я, который всё это помнит, от того, что они живут в моей гостинице и я еще ухаживаю за ними. Я, конечно, стараюсь как могу, слежу, чтобы им было удобно, чтобы у них было всё самое лучшее. А что мне остается? У меня здесь, в Браамфонтейне, живут два графа! – Господин Геллин поднял два пальца вверх. – Я и думать не мог о таком, когда приехал сюда. Я и представить себе не мог, что в один прекрасный день в моей собственной гостинице будут жить два графа! Да я куда угодно могу пойти – хоть в «Карлтон», хоть в «Лэнгэм», да в любой роскошный отель, – приду туда, покачаю головой и скажу: да, да, что и говорить, роскошь, великолепие, но у Геллина-то в гостинице «Золотая жила» два, два графа!
– А я и не знала, что они такие важные, – сказала госпожа Тернер. Пока господин Геллин о них рассказывал, она несколько раз искоса поглядывала на графов, погруженных в беседу; теперь она смотрела на них в упор. Глаза у нее были глубокие и черные, они поблескивали, как уголь, от которого только что откололи кусок. – Такими и должны быть мужчины, – сказала она.
Муж при этих ее словах вскинул голову.
– Не смеши меня.
– Так оно и есть, – гнула свою линию госпожа Тернер, не спуская глаз с графов. – Людьми, которые так прожили жизнь, нельзя не восхищаться.
– Это еще почему?
– Восхищаться… Я бы так не сказал, – вмешался господин Геллин. – Но помнить об этом, безусловно, следует.
– Восхищаться! – повторила госпожа Тернер. – Я ими восхищаюсь. Что ни говори, они не такие, как все. За ними что-то стоит. А за нами ничего, мы есть мы и никем не станем. Я порой об этом думаю, – сказала госпожа Тернер: у нее был монотонный южноафриканский выговор, который, увы, всегда разочаровывал. – Мы вечно только начинаем путь, а они вон сколько по нему идут.
– Что? Эти двое? – Тернер был озадачен. И тоже повернулся в их сторону. В этот момент граф Петорович поднял голову. Фред Тернер тут же отвел глаза, но госпожа Тернер продолжала смотреть. На мгновение их с графом взгляды встретились, но он тут же как всегда неловко дернулся и отвернулся. Однако через секунду снова повернул к ней голову. – Чем они от нас отличаются? – упорствовал Фред Тернер. – Никак этого не пойму. Что в них такого особенного?
– А вот это стоит выяснить, – сказала госпожа Тернер.
– Прекрати пялиться! – прошипел вдруг Тернер. – Не выставляй себя на посмешище!
– Я так не думаю, – холодно ответила его жена.
– А я думаю!
– Неужели? – Госпожа Тернер наконец обернулась к мужу. – Что ты об этом можешь знать?
– Я знаю только, что ты пялишься на них как школьница!
Госпожа Тернер улыбнулась: ее ровные зубы на смуглом лице казались еще белее.
– Никто меня школьницей не считает, Фред.
– Что ж, это еще хуже!
– Быть может, Фред.
Тут господина Геллина позвали в бар.
– Прошу меня извинить, – сказал он и поспешно вышел. Но, по-видимому, опоздал; вскоре после его ухода мы услышали знакомые звуки: он орал на кого-то в баре, затем последовал столь же знакомый звук бьющегося стекла. Как всегда в подобных случаях, мы, постояльцы, оставались в столовой, пока не воцарялась тишина: тогда можно было без опаски пройти по вестибюлю и подняться к себе в комнаты. При мне Тернеры не обменялись друг с другом ни единым словом. Фред Тернер ерзал на стуле, улыбался мне, даже открывал было рот, но тут же закрывал. Голова графа Петоровича ходила вверх-вниз над тарелкой, словно ее дергали за ниточки; и миссис Тернер следила за ним, не сводя с него глаз.
Услышь кто посторонний разговоры господина Геллина об аристократах, снизошедших до нашей гостиницы, он наверняка бы решил, что речь идет о госпоже Тернер. У нее были темные глаза и брови, пухлые губы, черные волосы лежали тяжелым пучком на стройной шее; кожа у нее была гладкая, редкого оттенка – бледная и в то же время смуглая, так, словно на нее легла тень темных волос, глаз, бровей. Госпожа Тернер была высокого роста, с гордой осанкой, и голову держала так, словно воспитывалась при дворе, которого уже нет в Европе и никогда не было в Южной Африке.
Красавицы вроде госпожи Тернер обычно непроницаемы, и объяснение этому самое простое: никто не может разглядеть, что кроется за этой красотой, слишком уж она редкая, и от нее невозможно отвести глаз. Даже в тот кошмарный день, когда Фред Тернер неожиданно вернулся домой раньше обычного и застал в своей комнате жену с графом Петоровичем, понять, что думала и чувствовала госпожа Тернер, я не мог. Можно было лишь заметить, что щеки ее, казалось, потемнели и что волосы, выбившиеся из пучка, лениво рассыпались по плечам. Но это только еще больше озадачивало.
Что они с графом делали – и делали ли вообще хоть что-нибудь в комнате, – я не знаю. Когда я ее увидел, она была полностью одета, а беспорядок в костюме графа вполне можно было объяснить тем, что Фред Тернер задал ему трепку. Я выскочил в коридор на громкие крики, доносившиеся из комнаты Тернеров; моя комната была соседней, поэтому я первым оказался на месте происшествия, но вскоре там собралась почти вся гостиница. Мы подошли, насколько могли близко, и изумленно смотрели на происходившее. В комнате Тернеров видны были гостиничный гардероб, две кровати, раковина, и мы глядели на них, будто видели впервые, как впервые видели малярийную желтизну лица Тернера и бледность графа. У графа даже губы побледнели, и кадык метался по длинной шее, словно рвался наружу. Сам же он, похоже, и не надеялся вырваться: стоял, загнанный в угол, с закрытыми глазами у стены в конце коридора, а Фред Тернер орал, визжал, топал ногами и в конце концов заехал ему по щеке. Я никогда не видел, чтобы граф Петорович стоял так неподвижно – лишь кадык прыгал, – как перед этим ударом, но, едва рука Тернера коснулась его щеки, он судорожно дернулся и открыл глаза. Глаз у него был застывший и безжизненный, он чернел, как спичечная головка на бледном лице. Несколько мгновений он судорожно извивался и снова замер.
– Чего сдачи-то не даешь? – орал Фред Тернер. – Чего стоишь столбом? Да я тебе голову снесу, ты… вонючка… ты кого из себя строишь? – Он в замешательстве обернулся к нам. – Я застал их вместе, – сказал он. – Будто меня здесь нету. Будто я не в счет. И что с того, что я не граф? – И он завопил: – Граф! Да я… да я тебя…
Граф Петорович попытался поднырнуть под руку Тернера, и мы расступились. Но отбиваться он и не думал, он всего лишь попытался улизнуть, но безуспешно, потому что Тернер ухватил его за загривок и граф, сдавшись, опустился на колени.
– Ты почему не защищаешься? – пробормотал Тернер, окончательно растерявшись, и отступил назад.
Граф поднялся на ноги. Несколько секунд слышно было только их с Тернером дыхание. И тут из-за двери раздался спокойный голос госпожи Тернер.
– Хватит, Фред. Иди в комнату.
– Заткнись! – взревел Тернер.
– Не смей со мной так разговаривать, Фред.
Тут бедняга Тернер заметил, что толстяк Езвьекс пробирается сквозь толпу постояльцев, и, похоже, обрадовался.
– Ага! Вот и второй! – крикнул Тернер и рванулся вперед.
– Прошу! – поднял руку граф Езвьекс. Это было первое английское слово, которое я от него услышал за все месяцы, проведенные им в отеле, хотя по-польски он со своим товарищем разговаривал. И именно по-польски он сказал следующую фразу – это было что-то резкое и злое. Взял графа Петоровича за руку и повел его прочь.
– Не сметь! – Но тут Тернер остановился и кинулся мимо нас по коридору к наконец-то появившемуся господину Геллину. – Эти ваши друзья! Я застал его со своей женой! Они оба одного поля ягоды. – Постояльцы рассредоточились по коридору: кто-то стоял рядом с Геллином и Тернером, другие толпились в конце коридора, около графов, перед открытой дверью комнаты Тернеров. – Я их обоих убью! – крикнул Тернер господину Геллину. – Я им покажу, кто они есть на самом деле. Пусть не думают, что им всё позволено!
В дверях появилась госпожа Тернер, и мы расступились, хотя она и не сделала ни шагу вперед. Даже два графа, стоявшие рядом, отошли на шаг-другой назад.
– Пойдем, Фред, – позвала она мужа. – Ничего не было. Ты же сам видишь, что он такое. Не из-за чего сцену устраивать.
– А что вы там в комнате делали? Господи! Приходит человек домой с работы, и что он видит? Господи Иисусе! – Тернер вцепился господину Геллину в рукав. – Слушайте, я вас предупреждаю, если эти два типа к вечеру не выметутся из гостиницы, я съеду. Но сначала я, ей-богу, пойду к ним и всё там переколочу. Драться они не станут, но пусть полюбуются, что я им устрою. Только и вы понесете урон. Так что вам выбирать. Причем немедленно.
Господин Геллин удивил нас всех, поскольку выбор сделал без колебаний. Он подошел к графам.
– Джентльмены, вам придется покинуть гостиницу, – сказал он. – Немедленно. Я не стану взыскивать с вас всё, что вы мне задолжали. Я не желаю больше видеть вас в моей гостинице. «Администрация, – с достоинством добавил господин Геллин, расправил плечи и процитировал текст – он стоял внизу счета, вручаемого каждому в конце месяца, – оставляет за собой право отказать постояльцу в любое время». – И господин Геллин отступил в сторону. Графы направились к своей комнате.
Но господин Геллин заговорил снова, им вослед. И они остановились.
– У меня только одна причина сожалеть о вашем отъезде, – сказал он громко. – Думаете, я не знаю, как вы ко мне относитесь? Думаете, я не замечал, как вы на меня смотрите, вернее, как вы на меня не смотрите, словно вам и смотреть-то на меня зазорно? Именно поэтому мне жаль, что вы уезжаете. Думаете, я вас так почитал и поэтому предоставил вам отдельный столик и лучшую комнату? Думаете, – продолжал господин Геллин, перейдя на крик, – я не понимаю, что такое эта гостиница? Вот потому-то мне и было приятно, что вы здесь, в этой самой браамфонтейнской гостинице, – не потому, что вы могли придать ей блеск, а потому, что она делала вас жалкими и ничтожными. Думаете, я не помню? Думаете, я забыл, что вы за люди?
– Жид! – обернувшись, бросил граф Езвьекс.
– Так оно и есть. – Господин Геллин не тронулся с места.
Стычка с Фредом Тернером была делом мимолетным, а тут была застарелая вражда. Но Тернер был рад вмешаться.
– А ты, приятель, помалкивай. Делай, что велено. Шагай отсюда. Иначе я тебе морду расквашу.
Смотреть, как графы идут по узкому коридору и граф Езвьекс поддерживает графа Петоровича, а все остальные, даже зулус-полотер в шортах цвета хаки, замерли и молча глядят им вслед, было тяжело.
– Фред! – позвала госпожа Тернер, когда те двое завернули за угол. – Идем.
Фред Тернер, понурив плечи, побрел к ней – он как-то сразу обмяк. Она ласково втащила его в комнату. И закрыла дверь.
Первым опомнился господин Геллин.
– Прошу вас, – сказал он. – Давайте тихо разойдемся. Побуянили, и хватит. И вообще, для буйства у меня отведено совсем другое помещение. – Он улыбнулся, и мы, ничего не обсуждая, разбрелись по комнатам. Несколько часов об этом никто и не заговаривал.
Вечером госпожа Тернер пришла на ужин. Она выглядела спокойной – лишь отсутствие ее мужа указывало на то, что что-то не так. Он два дня не показывался в столовой, на третий день пришел и снова вращал глазами, тискал руки и отчаянно шутил про то, как теща задала ему жизни.
К тому времени графы, разумеется, уехали: вечером после скандала им вызвали такси; и никогда больше аристократы не снисходили до убогой гостиницы господина Геллина.
Перевод Веры Пророковой
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru