[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ МАРТ 2007 АДАР 5767 – 3 (179)
МИР КАК ЖИЗНЕОПИСАНИЕ
Николай Александров
Людмила Улицкая – писатель не просто известный. Ее вполне можно отнести к сегодняшнему мэйнстриму российской литературы, – разумеется, со всеми оговорками по поводу этого не вполне проясненного понятия. Но все-таки. Начиная с «Бедных родственников» и «Сонечки» и вплоть до «Казуса Кукоцкого» и «Бедного Шурика» – каждая ее книга привлекает внимание и публики, и критики. Что не одно и то же. Действительно, с одной стороны – Улицкая лауреат Букеровской премии, а с другой – ее романы выпускаются крупнейшим российским издательским домом – издательством «Эксмо», которое ориентируется все-таки на массовую публику и уж, во всяком случае, не ставит перед собой задач завоевать российскую читательскую элиту.
Наверное, этот феномен Улицкой можно объяснить. Видимо, сочетание интеллигентности слога с доступностью письма; бытовых, житейских проблем с проблемами мировоззренческого характера делает ее тексты в равной степени притягательными для разных читателей. Иными словами, целевая аудитория Улицкой довольно пестра по составу. Ну, а кроме того, канонический извод реалистической прозы с ее вниманием к житейским «обыкновенностям» доминирует и до сих пор. И до сих пор востребован. Вряд ли имеет смысл этому удивляться, тем более что удачных примеров «альтернативного» творчества не так уж много. Тем меньше оснований было предполагать, что новый роман Улицкой будет чем-то существенно отличаться от предыдущих ее произведений. Однако даже те, кто снисходительно относится к таланту писательницы, кажется, вынуждены были признать исключительность романа «Даниэль Штайн, переводчик». Если уж Виктор Топоров, которого вряд ли кто назовет поклонником Людмилы Улицкой, отозвался об этой книге с умеренной похвалой, значит, последний роман Улицкой действительно нечто новое, не вполне от нее ожидаемое, непривычное.
По признанию самой Людмилы Улицкой, «Даниэль Штайн, переводчик» имел и имеет для нее принципиальное значение. Она, кажется, сознательно писала текст, рассчитанный на общественный резонанс, текст, который у многих по самым разным причинам может вызвать отнюдь не положительную реакцию. Но вот прошло уже некоторое время, а реакции пока нет, если не считать первых оперативных откликов. Почти никакой. Общественного резонанса тоже. Лишь невнятный закулисный гул, лишь кулуарное мнение, что роман действительно неплохой.
Нельзя сказать, что исключительной важности этого романа для Улицкой никто не заметил. Как раз напротив. Но, вероятно, именно эта принципиальность и отпугивает, мешает высказывать оценки. Ведь речь в данном случае идет уже не о житейских историях, не о советской повседневности, не о драме обыденной жизни, на которую легко откликаться, но также легко и относится к ней свысока. Нет, в «Даниэле Штайне» драма перерастает в трагедию, а быт подрывается катастрофой. Ведь катастрофа (и Катастрофа) – в центре внимания писательницы. И здесь без пафоса, сдержанным тоном говорить трудно.
Роман писался долго, и начинался он не как художественное произведение, а как документальное жизнеописание. Встреча с монахом католического монастыря в Хайфе Даниэлем Освальдом Руфайзеном, который еще при жизни стал легендой, произвела на Улицкую столь глубокое впечатление, что она решила писать об этом человеке книгу. Но та, первая книга не получилась, не написалась. Сама Улицкая объясняет это, во-первых, тем, что жанр документального исследования вообще ее не слишком увлекает, а во-вторых, тем, что книга о Руфайзене была уже написана. Повторять уже известное не имело смысла, а найти новое в строгих рамках биографической публицистики дело отнюдь не простое. Но, думается, что у неудачи были и другие причины.
Действительно, в случае Руфайзена уже сухой пересказ биографии, одно перечисление фактов потрясает. Польский еврей и активист сионистского движения, бежавший из Польши в 1939 году, вновь оказавшийся на захваченной немцами территории в 1941-м, чудом избежавший смерти во время массовых расстрелов евреев, поступивший работать переводчиком в гестапо, чтобы попытаться спасти тех, кого еще можно спасти, организовавший побег из еврейского гетто 300 человек, воевавший в партизанском отряде, – в результате обращается в христианство, становится католическим монахом и отправляется в Палестину, в монастырь. Дело не только в том, что история этой жизни кажется фантастической и простой документализм вряд ли что к ней прибавит, скорее наоборот. Дело в том, что эта странная, почти невероятная судьба затрагивает столько проблем – религиозных, философских, политических, этических, сталкивает столько противоположных точек зрения, что в качестве просто биографии теряет существенную часть своей значимости. Иными словами, она не может восприниматься как жизнеописание одного человека. Она по сути своей – другого масштаба. А вот это как раз показать чрезвычайно трудно, если не выходить за пределы публицистики.
Понятно, почему Улицкая превращает Руфайзена в Даниэля Штайна, историческое лицо – в литературный персонаж. Его жизнь оказывается лишь катализатором создания полотна совсем иного масштаба. Улицкая пишет не об одном человеке. И даже не о судьбах многих людей. Она изображает мир, охваченный катастрофой, трагическое шествие ХХ века. При этом и «частные судьбы», и «документ» остаются. Только документальности, как ни странно, большую весомость придает статус художественности.
Повествование и слагается из «документов» – из писем, дневниковых записей, бесед разных лиц. Разделенные временем, пространством (даже смертью), они тем не менее оказываются связаны друг с другом. Причем в общем хаосе кровавого ХХ столетия в этих связях прослеживается причудливая логика. Сцепление случайностей вдруг перестает быть случайным. Стоит потянуть за одну нить, сразу распутывается целый клубок жизненных переплетений. На этом и построен роман. Я приведу лишь один пример. Эва Манукян, одна из тех, кто свидетельствует о Даниэле Штайне, дочь убежденной коммунистки, родилась в партизанском отряде евреев, которых Штайн увел из гетто. А ее отец Наум Баух, был тем, кто выступал против побега и донес на Штайна в гестапо.
Жизнь, смерть, предательство и верность, прихотливая и вроде непонятная благосклонность судьбы, отчаяние, страх – все это как будто не поддается пониманию, осознанию. И имя всему этому – Катастрофа. И с ней не хочет мириться Улицкая, то есть не хочет признавать ее символом безысходности и бессмысленности. Роман не замыкается в военном времени 1941–1945 годов. У документов, составляющих повествовательную ткань, другие датировки – от 1960-х до 1990-х. Прошлое, которое продолжает звучать в настоящем, требует осмысления. Отчаяние здесь плохой советчик. По этой причине в романе так много рассуждений «общего характера», разговоров о Б-ге, вере, иудаизме, христианстве, Церкви, служении.
Вполне вероятно, что как раз этот пласт «Даниэля Штайна» вызывал у Улицкой наибольшие опасения. И не из-за остроты проблем (например, может ли еврей быть христианином или христианин евреем быть перестает), но из-за недостаточной уверенности в вопросах теологического порядка. Ведь дилетантство здесь вдвойне опасно. Конечно, несогласие, даже активное неприятие «религиозная философия» Улицкой может вызывать. Но опять-таки стоит помнить, что перед нами лишь роман, что Улицкая лишь «цитирует» документы, что созданный ею мир – как бы ни был он достоверен, сколь бы убедительную иллюзию реальности ни давал – лишь художественная условность. Что это, наконец, даже не биографическое исследование.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru