[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ИЮЛЬ 2007 ТАМУЗ 5767 – 7 (183)
СенЯ с Ваней и БенЯ с Моней
«Еврейский вопрос» в «толстых журналах»
Вера Калмыкова
Присутствует ли еврейская словесность в русских литературных журналах? Безусловно. Поговорим о публикациях второй половины 2006 года в «Арионе», «Знамени», «Новом мире» и «Октябре».
Что бросается в глаза – так это пренебрежение географическими и культурными границами (Россия, Израиль, Германия). Их нет настолько, что писатель, живущий в нескольких «культурных домах», порой оказывается ощутимо бездомным: «Перелетной команде поющей / Невдомек, что в оседлой среде / Человек, на два дома живущий, / Не живет зачастую нигде» (Инна Лиснянская, «Сны старой Евы», «Знамя», № 10). Такое «нигде» вовсе не бесчеловечно и не агрессивно; силою вещей и средствами искусства оно оборачивается своей противоположностью, некоторым «везде», в котором упор делается на общечеловечность. Не случайно у Лиснянской традиционный ход – метафоризация собственной жизни с помощью библейских образов – разрешается полнейшей иллюзией тождества ее лирической героини с Евой, луга или водоема – с раем, современного поэта-героя – с Адамом, дающим имена предметам.
Та же самая ситуация – в стихотворении Александра Рапопорта «Слово об утраченной невинности» («Арион», № 3), в котором «Книга Песни Песней Соломоновых» оказывается «переведена» на современный русский с его страстью к языковому калькированию: «О вероломный тинейджер! / О лицемер! / В саду родителей моих лелеяла я мой виноград, / И помыслы были чисты. / Явился ты, / С перьями в голове, / С кимвалом, бряцающим в каждом ухе, / Смутил мысли мои, / И не выключая плейера / Лишил меня моего винограда» и т. д.
Речь идет о том, что, кажется, современная литература выживет лишь в том случае, если будет полиязычна. Механику этого выживания убедительно показывает Вадим Перельмутер («Арион», № 3), пишущий о литовском поэте Анатоле Имерманисе.
«Говорит:» Линор Горалик («Новый мир», № 6) – «книга разговоров», услышанных неважно где: то в центре Москвы, то на месте взрыва кафе где-нибудь в Эйлате. Горалик воспринимает «говорение» как метафизику современности – недаром же никаких «обстоятельств», никаких «портретов» говорящих она не приводит: персонажи – обрывки текстов, не более и не менее.
«Разговор» может быть и «от первого лица», сплошным монологом – как в современной «страшной сказке» Михаила Кагановича с характерным «литературным» названием «Дракон» («Знамя», № 10). Сказка эта – о кладбище, об убийстве, о еде, чтобы не сказать «о людоеде», словом, обо всем, что в таком жанре положено, – московско-еврейская, со всеми последствиями: то ли призрак Якова Брюса, то ли тени Гамлета и отца, то ли разлетевшийся на куски череп Исаака Бабеля, то ли гоголевский Вий собственной персоной встает перед глазами.
Роман Александра Хургина «Брунгильда и любовь» («Октябрь», № 7) имеет характерный подзаголовок: «Из жизни евролюдей». Герой его, сначала отрекомендованный как «русский человек», в дальнейшем оказывается все-таки евреем, хотя и «на треть» (?!), «въехавшим» в Германию «по еврейской линии». По ходу сюжета выясняется, что этот гражданин русско-еврейского происхождения готов реализовывать себя на единственном по самой своей сути межнациональном поле – любовном. И в этой области чувствует себя представителем «великого народа», не умея, впрочем, конкретизировать, какого именно – русского, немецкого или еврейского… Географическая коллизия решена здесь явно в пародийном ключе.
В шутку ли, всерьез, легко или с натугой – все равно получается совершенно так, как пишет в своих стихах Игорь Меламед («В урочный час», «Новый мир», № 7): «Только небесная родина / есть у тебя, человек». Потому в этом безграничном пространстве «Сеня с Ваней в шашки режутся, / а Беня с Моней – в дурака», а когда придет печальный час, то «вестник света и спасения, / незримо берегущий нас, / суровый ангел воскресения / за Ваней, Бенею и Сенею / сюда слетит в урочный час». Об этом же и у Асара Эппеля («Давние стихи», «Октябрь», № 8): «…Навсегда я в себя окунал / Уходящего дня наущенья. / Он затеплился тепел и гол, / И, не чуждый апрельской опаски, / Двоекратную прелесть обрел, / Совместив столь несхожие Пасхи. / Воздух – старозаветный аскет / В синагоге враскачку выстаивал, / А в Никольском, сквозя сквозь кенкет, / Желтяками с налоя растаивал».
Если поверить Дмитрию Быкову, автору нашумевшего романа «ЖД» («Октябрь», № 8), и принять за аксиому, что эпос любого народа держится на двух темах – «война и странствие», то «повесть-небылица» Михаила Левитина «Лжесвидетель» («Октябрь», № 10) воспринимается как чисто эпическое произведение. Собственно, таковым оно и является; ведь писателю не обязательно выдумывать народы и страны, а достаточно представить себе, что жизнь – это веер возможностей, и исторический выбор реализует лишь единственную из них.
«Лжесвидетель» – о планах Гитлера «обустроить евреев», переселив их на Мадагаскар. «Фюрер уже устал убеждать мир, что евреям надо помочь – переселить их в одно подходящее место, отделить от остального, не испытывающего к ним любви человечества, пусть размножаются, пусть решают серьезные вопросы, пишут мемуары – древний народ, – создают труды по экономике, им есть чем поделиться с миром, пусть освободятся, наконец, от этого позорного ярма ненависти своих соседей-инородцев. Что делать, если фюрер так любит евреев, что не успокоится, пока не решит их судьбу? Фюрер любит евреев. Следует признать, что он любит их больше, чем они его».
Чтó в повести от планов фюрера, чтó – от фантазий автора, сказать мудрено, да и не нужно; речь идет об образе еврейского народа, не придуманного народа, существующего для любви и милосердия. «Безусловно, они о чем-то договорились с Б-гом. А вдруг они сами – Б-г? <…> А что – город, еврей сам себе город, да еще какой. Еврей сам себе – Прага, и эту Прагу, если надо, сохранит в себе даже еще лучше. Еврей, прежде всего, берет город изнутри. Он те самые места трогает, которые силу хранят, он главные места знает».
Левитин пишет о любви; Александр Мелихов («Биробиджан – Земля обетованная», «Октябрь», № 12) – о национальном достоинстве. Удивительным образом все сказанное им о евреях распространяется и на другие народы, поскольку всегда и везде «угнетен не тот народ, который беден, необразован, социально неуспешен, а тот, который вынужден стыдиться своего имени». Сегодняшняя ксенофобия и презрение к «гастарбайтерам» держится на неустойчивости национальных грез, не выдержавших напора геополитических ураганов. Но метафизика сильнее физики, и личностное самоощущение зиждется на порой анекдотически и всегда парадоксально устроенной связи друг с другом – как в стихах Михаила Айзенберга («Рассеянная масса», «Знамя», № 8): «Славный сезонный строитель – / таджик, белорус, / прежний хозяин, теперь арендатор союза, / сделай мне дом из соснового крепкого бруса. / На недоступную гору, высокую крону / дом подними, но чтоб выдержал строганый брус / ветер и снег, / и пожизненную оборону». А «человек есть и толпы молекула, / И сам себе народ» (Лиснянская, «Простая почта», «Арион», № 4).
Такого рода «пожизненная оборона» столь же крепка, сколь и бережна к «другим», включая и тех ничтожно меньших, «чья жизнь глухая / и недолгая – мокра» (Айзенберг). Неважно, кто они и что; важно иное: «Общество живущих в яме / по земле, между корнями / пробирается, скользя. / Это низший, нищий орден. / Но вступить в него нельзя, / потому что всё испортим». Основные эмоции здесь – человечность и сопереживание, выданное, так сказать, авансом, до переживания. У Айзенберга мир сострадающего строится на уважительном внимании ко всему «незначительному». У Левитина сочувствие к «главным врагам фюрера» выливается в сострадание к каким-нибудь малагасийцам (каюсь, я раньше и слова-то такого не знала!). По той же гуманистической логике у Мелихова представления о национальной чести распространяется на русских-ингушей-казахов и далее, без – теперь уже кровных – границ.
Основа нации для Мелихова-антрополога – ее представление о самой себе, мечта, греза, «возвышающий обман», но так сложилась история, что именно у евреев он оскорбителен для тех, кто особенно нуждается в самоутверждении за счет других (людей и народов). Поэтому-то «евреев по-настоящему начинают ненавидеть не тогда, когда в них видят опасных конкурентов на каком-то реальном поприще – на финансовом, научном, политическом, – а тогда, когда в них видят угрозу национальным грезам, или, выражаясь высокопарно, национальным святыням. <…> Предания, верования, иллюзии, грезы составляют вовсе не “надстройку”, а именно базис всякого общества; покушаться на них и означает покушаться на основы. Еврейский народ… служит наиболее выдающимся подтверждением этого принципа: уникальность его исторической судьбы заключается в уникальной прочности его грез; страстная преданность грезам и есть, по-видимому, пресловутая пассионарность – пассионарность спартанца, пассионарность римлянина, пассионарность христианина, мусульманина, еврея».
В который раз именно евреям, приходит в голову мысль о культурном многоязычии, эстетическом интернационализме и прочих вещах, никогда не популярных и одновременно «вечных». Писатель уподобляется какому-нибудь революционеру эпохи позднего Средневековья или начала Нового времени, вопрошавшему: «Когда Адам пахал, а Ева пряла, – кто был дворянином?» В переводе на язык современной проблематики вопрос звучит так: «Когда мы стоим перед Б-гом и слушаем Его Слово – какой мы национальности?»
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru