[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ НОЯБРЬ 2007 ХЕШВАН 5768 – 11(187)
ВЛАДИМИР ГАНДЕЛЬСМАН
Публикацию подготовил Асар Эппель
Я родился в 1948 году в Ленинграде.
Закончил электротехнический вуз, три года работал инженером, затем кочегаром, плотником и т. д. и т. п. В 1991 году выехал по рабочей визе в Америку, где по сей день преподаю русский язык.
Живу то в Нью-Йорке, то в Санкт-Петербурге.
Два первых поэтических сборника вышли в начале 90-х в издательстве «Эрмитаж», Нью-Джерси, США. Затем книги выходили в России, в основном в издательстве «Пушкинский фонд». Последний сборник – «Обратная лодка» – избранное из восьми книг, в издательстве «ХХI век».
Я автор романа в стихах «Там на Неве дом», записных книжек «Чередования» и т. д. Стихи, представленные в подборке, по большей части связаны со Сновском, городком в Черниговской области, который в советские времена назывался Щорсом.
В детстве отец возил меня в бывший Сновск – на свою родину, и это место (тогда – почти местечко) запало в душу...
…ВДОГОНКУ ГОРОД СНОВСК
День первый
Птица чирикнет, как чиркнет о воздух,
белую спичку зажжет
утра, и крыльев серебряный отдых
в нем оживет.
Лето, прозревшее легкостью лёта,
время ребенка внутри
стекол веранды, прозрачная нота,
зоркость зари.
Дня дуновение, кружево ила,
озеро глянет светло,
точно задумано Г-сподом было
ночью число.
Книгой, открытой на птичьей закладке, –
зелени взвесь, –
мир, как чеканная точность отгадки,
высвечен весь.
* * *
Высокий и узкий мост над путями,
свистки паровозов, грохот сцеплений,
безногий нищий с кепкой и медяками
под кустом цветущей сирени,
город ставен с сердечками и песчаных улиц,
белый утром, днем желтый
и ночью синий,
где есть свой парикмахер, свой безумец,
свой базар с влажно-гнилым прилавком,
пропахшим дыней,
Г-споди, с веснушчатой рыжей жизнью
двух близнецов за забором хлипким,
со звуком из сада ученическим, чистым
будущей первой скрипки,
с комком у горла чуть ли
не у моего, но себя не вижу,
с дальней родственницей – белой, щуплой
девочкой над блюдцем двупалых вишен,
с острым кровосмесительным чувством
к ней, с полудетской лаской,
с теплым воздухом, в котором пусто,
как на каникулах в классной,
с дядькой, который все время шутит,
пританцовывая, и лет через десять,
Г-споди, умрет и обо всем забудет,
и еще через двадцать в последней строфе
воскреснет.
* * *
Между тем эта вымышленная жизнь
не хуже твоей, не хуже моей,
с теснотой по-коровьи толпящихся дней
(наподобье национальных меньшинств),
со свежевыкрашенным в хате полом,
где бухгалтер ходил, прятал ключи,
жил – голый череп в очках – долго
с женой и двумя дочерьми,
там не меньше пылает солнце,
чем здесь, и коза пасется,
и приезжего жениха кормят обильно...
(Помнишь? – спрашиваю сестру. –
Помню – пыльно.)
О, возможно на то и старость,
чтоб увидеть их счастье
как шум и ярость,
но в спасительном свете,
спасительном свете, и не иначе.
(Мы там жили еще на даче.)
Там ходили с тазами они вчетвером
в баню, и возвращались,
отмытый запах
клумбы с дымчатым табаком
проникал в их ноздри,
и в черных накрапах,
чуть припудренный желтой пыльцой,
шелковистый мак источал свой свет...
Помнишь? Помню – идут
между матерью и отцом
и смеются, не зная,
что не было их и нет.
Стихи памЯти отца
1.
Ночь. Туман невпродых.
И – лицом к октябрю –
надо прежде родных
исчезать, говорю.
Речь, которая есть
у людей, не берет.
В большей степени весть
о тебе – этот крот.
Потому что он слеп.
Слепок черных глазниц.
В большей степени – степь.
Холод. Ночь без границ.
2.
Узкий, коричневый, на два замка саквояж,
синие с белыми пуговицами кальсоны,
город, запаянный в шар с глицерином,
вояж
в баню, суббота, зима и фонарь
услезенный,
за руку, фауна булочной сдобная: гусь,
слон, бегемот – по изюминке глаза
на каждом,
то и случилось,
чего я смертельно боюсь
там, в простыне, с лимонадом
в стакане бумажном,
то и случилось, и тот, кто привыкнуть
помог
к жизни, в предбаннике шарф завязавший
мне, – столь же
к смерти поможет привыкнуть,
я не одинок,
страшно сказать, но одним собеседником
больше.
3.
Я шлю тебе вдогонку город Сновск,
путей на стрелке быстрые разбеги,
хвостом от оводов тяжеловоз
отмахивается, на телеге
шагаловский с мешком мужик-еврей,
смесь русского с украинским и с идиш,
мишугинер побачит тех курей
и сопли разотрет в слезах, подкидыш,
весь местечковый,
рыжий, жаркий раж,
всю утварь роя, все, чем мне казался
тот город, всю языческую блажь, –
египетский ли плен в крови сказался,
не знаю... Эту жизнь, которой нет,
которая мне собственной телесней
была, на ту ли тьму, на тот ли свет
я шлю тебе мой голос бесполезный,
как в Белгороде где-нибудь, схватив
в охапку сверток груш, с толпой мешаясь,
под учащенный пульс-речитатив, –
ты отстаешь, в размерах уменьшаясь,
и я иду к тебе, из темноты
тебя вернув, из немощи, из страха,
как блудный сын, с той разницей, что ты
прижат к моей груди как короб праха.
Бабушка видит мужа
Дня мерцанье белое в обводах рам,
белое мерцанье из окна сквозит,
никого на дереве, лица ни там
нет, ни там, прищеплена, весна висит,
с бельевых веревок перекрещенных,
номерком нашитым бегло мечена,
не душа живая – это вещь на них
рукавами сохнущими мечется,
о каком Давиде – указательным
тычешь в створ весны – тебе
бормочется,
никого под деревом, но, знать, больным
видится, как хочется, как хочется,
что-то вроде пленки кинопорванной,
где идет война, эвакуация,
беженцы в стога ныряют,
в створ видна
в воздухе висящая акация,
с крестиков, гудящих в небе,
ненависть –
кладбище летит горизонтальное –
валится, и дымом всходит века весть,
убегает в даль зигзагом, в даль, снуя,
как овец, гонимых в преисподнюю,
смерть пасет и гнет их в три
погибели,
Б-же, человек живой бесплоднее
мертвой птицы, усыпленной рыбы ли,
ты читай на дереве псалмы свои,
в них ночей тоску твою и дней тая,
пусть они баючат, ветви вислые,
путаницу смертную, по ней-то я
и служу на кухне поминальщиком,
мальчик и меняльщик глянца марок я
там, стекает по моим печаль щекам,
и в окне трепещет что-то яркое.
МузыкальнаЯ пьеса
Сначала дверь со скрипом, пауза,
со скрипом отворяет он,
и видит воздух цвета паруса,
и медлит звуковой наклон,
еще чуть-чуть – и разыграется,
сарай дощатый в световых –
сквозь щели – струнах разгорается,
и следом вспыхивает стих.
Он струнные пласты складирует,
и вдруг в раскрытое глядит,
где вся во фраке, вся солирует,
вся эта ласточка летит,
вся эта ласточка, в извилистом
изливном звуке исхитрясь,
вверх падает всем тельцем жилистым,
на солнце искренне искрясь,
и, удалившись в точку таянья,
уже невидима почти,
почти что противостояние
кусту весомых чувств пяти,
на милостивое снижение
идет и нотой в синевах,
ей данных в чистое служение,
звучит, занежась на крылах.
Тогда от индивидуального
ее паренья оторвав
свой взгляд, забывший в пользу дальнего
оркестр подручных переправ
на берег прочного, древесного
распила, – он ведет, как строй,
смычковый гул соседства тесного
на тес дымящийся, сухой.
Оркестр в подмышечных
подпалинах,
и первый слышится раскат
ударных, – с улиц ли, расплавленных
жарой, доносится обряд,
и похорон в провинциальности
какого-нибудь городка
свидетель, жертва их тональности,
ребенок плачет на века, –
гремит ли по соседству кузница
и раздуваются ль меха, –
он знает: свод громами грузится
в согласье с музыкой стиха.
Крестись, дурак, крещендо мощное,
сирени в крестиках озноб.
Он наклоняет лоб наморщенный.
Рабочий день, тесовый гроб.
Сосновый лес за лесопилкою.
Он радуется не спеша, –
там разогретая и пылкая
остужена его душа.
О чем ты, пьеса бесполезная?
Сон за стежком ведет стежок,
покуда ласточка, как лезвие,
не разошьет ночной мешок.
Вдали
Обелиск, фанерный ворс,
пересадка, Гомель,
братские могилы, Щорс,
даль, речная отмель,
синь в разрезе облаков,
окунь в красных метках
с ослепительных боков,
слепень в латах медных,
железнодорожный мост,
поезд-отголосок,
позолота блеклых звезд,
стадион «Колгоспник»,
в пыльном cтенде для афиш
за стеклом – составы,
в жадном чтении стоишь,
сухо пахнут травы,
белых семечек кулек,
в шесть рядов трибунка,
как ты сам себе далек,
нет тебя, ребенка,
чуткий Б-г тебя творил,
чаял встречи тайной,
чудным опытом дарил
чистоты случайной.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.