[<<Содержание] [Архив]        ЛЕХАИМ  ИЮНЬ 2008 СИВАН 5768 – 6(194)

 

ЛЕВ ДОДИН И ЕГО ТЕАТР ЖИЗНИ

Нинель Исмаилова

В минувшем декабре Лев Додин получил премию ФЕОР и стал Человеком года – 2007 в номинации «Театр», а на недавнем фестивале «Золотая маска» его спектакль по В. Гроссману «Жизнь и судьба» получил главную премию (см. рецензию: Лехаим, 2007, № 6). Эти награды пополнили длинный список предыдущих наград режиссера.

В 2000 году в Италии, в сицилийском городе Таормина Додину вручали самую престижную европейскую театральную премию «Европа – Театру». Международное театральное жюри выбирало тогда не просто героя года, но человека, с которым, по итоговым размышлениям, были связаны надежды на будущее Театра. ХХ век уходил в прошлое, и его недаром называли веком режиссуры. Спектакли Додина «Братья и сестры» по Ф. Абрамову и «Бесы» по Достоевскому, «Чевенгур» по Платонову и «Пьеса без названия» по Чехову в буквальном смысле потрясли весь мир – их видели Париж и Лондон, Нью-Йорк и Токио, Берлин, Мадрид, Милан и Вена… Так что совсем не случайно на театральном Олимпе, как в начале века – Станиславский, в конце века вновь оказался наш соотечественник.

На вручение премии съезжаются критики со всей Европы, произносят речи, смотрят и обсуждают новую, еще никому не известную работу и по выбору режиссера старый его спектакль (тогда это были «Молли Суини», пьеса Брайена Фрила, и «Дом» Абрамова). Герой должен присутствовать, но он все норовил ускользнуть из зала. Когда же его потребовали на сцену, и зал приветствовал его стоя, несколько растерянный Додин сказал: «У нас в России особенно хорошие слова говорятся обычно о тех, кто услышать их уже не может…»

Так началось испытание медными трубами, а «огонь и воду» к тому времени Додин прошел.

Лев Додин – коренной петербуржец. Дитя войны. Ученик ленинградской театральной школы. Гражданин мира. Его биография типична для поколения, судьба советского интеллигента – его судьба. Додин не написал свой манифест, но он создал свой театр-дом, и это его манифест. Перестройка открыла перед ним мир. Жизнь режиссера расписана по дням: репетиции – спектакли – гастроли – репетиции. Сейчас художественная ситуация в мировом театре такова, что удержать традиции русского психологического театра под силу только новатору. У Додина своя эстетика, своя программа обучения профессии. Изначально он чужд социологических схем и всякой демагогии. Это не означает, однако, что его театр асоциален. Додин убедил всех, что эстетическое изящество не вредит содержанию, но он также знает, что иерархия жизни и искусства существует. В театре Додина не стараются угодить публике, но здесь работают для людей.

Спектакль – это поступок, в котором ясно виден духовный и нравственный потенциал личности, масштаб художника. Эйнштейн говорил, что нравственные качества человека имеют для современников большее значение, чем его интеллектуальные достижения. В 1970-х годах, когда Лев Додин начал свою жизнь в искусстве, было немало трудностей и много искушений для слабых. Постоянно кого-нибудь разоблачали: то абстракционистов, то бардов, то очернительское кино. Надо было думать, что можно, чего нельзя показывать на сцене. Додин последовательно работал на динамику обновления, не боялся риска. Ведь абрамовская трилогия работалась в те времена, когда о Государственной премии за такой спектакль и думать было глупо.

Додин смолоду самостоятелен во взглядах, пристрастиях и общественном поведении. Он умел выбирать учителей (речь здесь не о почитаемых педагогах Матвее Дубровине и Борисе Зоне), изучал Станиславского и Мейерхольда, впитывал Любимова и Эфроса, знал всего Товстоногова. Но профессия режиссера требует таланта, ума, образованности, воли и еще – определенного характера. Да-да, бывают же люди по натуре вздорные, капризные, а это губит режиссера, иссушает его талант. Слава Б-гу, Додина защищают воспитание – профессорская семья, любовь к маме и собственная семья, жена – актриса Татьяна Шестакова – всегда рядом, во всем участвует, все понимает.

Принцип духовного напряжения, духовной ответственности выдержать в каждодневной работе куда сложнее, чем просто отринуть его. Додин свой выбор сделал: что ставить, зачем и как работать. Создать строение между небом и землей дело непростое, а театр Додина делает это каждый вечер заново. Режиссер всматривается в жизнь, смело спускается в ад, но умеет и выбраться из ада. Потому что только когда нас выбрасывает в небо, только тогда и есть спектакль.

Додин – мастер создавать сценическое волнение чисто режиссерскими средствами, но при этом актер остается у него главным. Умная, изобретательная режиссура чужда рационалистических построений. Додин не стремится накормить зрителя витамином в таблетках. В диалоге с современниками, вызывая сильные эмоции, он поддерживает в нас чувство жизни. Это его кредо: нет чувства – нет человека, нет человека – нет драмы, нет драмы – нет театра.

Спектакли Додина живут долго, именно живут, а не сохраняются в репертуаре. И это тоже проблема метода. Многочасовые репетиции предшествуют не только премьере, здесь репетируют идущие спектакли безо всякого видимого повода – ввода актера, например. Репетиция – способ осмыслить новые впечатления, включить их в спектакль, заставить работать.

Концепт-арт Додина, как выразился Эдуард Кочергин, – выдающееся достижение ХХ века. Его изучают практики и теоретики театра: пишутся курсовые и диссертации о творчестве Додина, издаются записи репетиций. Шедевры Додина сохранятся не только как легенды мирового театра, по ним теперь уже учатся новые поколения режиссеров. «Братья и сестры», «Бесы», «Пьеса без названия», «Чевенгур», «Клаустрофобия» открывали новые горизонты искусства и профессии. Но тем, кто постигает художественные тайны творчества Додина, придется жить в его ритме, потому что каждый новый спектакль открывает новые законы театра.

«Жизнь и судьба».

Фотография В. Васильева.

Все, кто уже посмотрел и еще посмотрит спектакль «Жизнь и судьба» по Гроссману, надолго запомнят щемящее чувство боли за судьбу еврейского народа. Гроссман писал о евреях, погибших в концлагерях, не только с состраданием, – писатель понял, что происходит с человеком в моменты тотального унижения личности. «Главное изменение в людях, – считал он, – состоит в том, что у них ослабевает чувство своей особой натуры, личности и растет чувство судьбы». И это проблема для всего человечества на многие времена.

Театр словно перемещает нас на гигантскую территорию «постоянного человеческого бедствия» и потом, после спектакля – через день, через месяц, все еще не отпускает. По многим причинам: и материал мощный, и театральное сочинение гениальное. Мизансценический язык не простой, но внятный и многомысленный. Как «Братья», как «Бесы», как «Пьеса без названия», потрясает именно театральный текст. Кто-то говорит на чистом английском, Додин на чистом театральном. В сущности, это и есть главный признак шедевра. Как мастер, Додин может сделать любой спектакль, но, когда витает вдохновение, мастерство не замечаешь, как дыхание. Гроссман – именно такой случай.

Роман «Жизнь и судьба» был предназначен читателю 1961 года, но оказался арестован и стал доступен лишь в 1988-м. Читали все, открывая судьбу страны и собственную судьбу в новом свете правды. Спектакль «Жизнь и судьба» – новая жизнь великого романа.

…Молчание! Мяч беззвучно перелетает через сетку, актеры бережно, стараясь не нарушить тишину, играют в волейбол… Так играли здесь до войны, до эвакуации. И незначительная эта деталь, всплывая из памяти, оживляет для нас жизнь и судьбу людей.

Сценическое пространство серо-стального цвета организовано так, что это – и старый московский двор с волейбольной площадкой, и квартира ученого, и блиндаж под Сталинградом, и немецкий концлагерь, и камера Лубянки, и ГУЛАГ… Все эти «преображения» обеспечены художником Алексеем Порай-Кошицем простыми средствами: металлическая сетка похожа на решетку, а упирающийся в потолок буфет служит и хозяевам квартиры, и лагерникам. Известно: такая простота обслуживает гениальные замыслы. Огромный роман сжался по законам театральной поэзии, история жестокого века предстала перед нами в одном-единственном измерении – человеческом.

За сеткой-решеткой возникают фигуры людей в полосатых робах, звучит немецкая речь, и узники концлагеря запевают «Песнь моя, лети с мольбою», а через некоторое время за той же решеткой мы видим людей в ватниках, которые по команде, все с той же «Песней» Шуберта, чеканя шаг, проходят по авансцене, чтобы в открывшемся «окне» буфета, под выкрики «рабочий котел», получить в железной миске паек. Следом в то же окно вежливо обращаются ученые: «доктора», «научные сотрудники»… И, получив каждый свое положенное, тихо отходят, продолжая научную беседу. Становится жутко, потому что все в одном аду, только одни в ватниках, а другие пока при галстуках. Таков мизансценический язык режиссера, что смыслы, обгоняя друг друга, складываются в образ потрясающей силы.

…В центре сцены железная кровать, по сути место вознесения для любящих, потому что и в аду есть мгновения жизни – мгновения любви. Штрум и Людмила замерли на кровати живой скульптурой, лирическая волна едва достигает зала, как огромный валенок лагерника опускается рядом, зэк спокойно перешагивает через них, чтобы на глазах зрителей прирезать сокамерника. Это сведение в одном пространстве разносущностных, разномасштабных событий в единую картину создает образ всеобщего человеческого страдания.

«Клаустрофобия».

Фотография В. Васильева.

Главный герой спектакля, как и в романе, ученый с мировым именем Виктор Павлович Штрум (Сергей Курышев) – личность притягательная для персонажей и зрителей. Блестящий ум, талант, человек, способный глубоко чувствовать, замечающий то, что другие предпочитают не знать, при этом нервный, импульсивный. Компромисс с совестью – не его дорога, он хотел бы заниматься чистой наукой и советует своим партийным оппонентам приспосабливать марксизм к законам физики, а не наоборот. Когда началась борьба с космополитами, Штрум смело протестовал, не каялся, не сдавался и… победил. Сам Сталин пожелал ему успехов в работе, его лаборатория получила особый статус. Только за особое положение и физики, и лирики в то время платили по особым счетам – сговорчивостью, потерей лица. Настал день, когда Штрум совершил подлость, подписал пасквиль. Трагедия личности и трагедия общества. Штрум в исполнении Курышева – жертва, он сам себя казнит, что поддался, не устоял.

В Штруме Гроссман видел себя, и сострадание Штруму важно не только как историческая справедливость, но и как очень важная часть нашего понимания человека вообще, его могущества и его слабости. Раскаленная эмоциональность спектакля рождена и структурой, и стилем театрального высказывания Додина. Спектакль и роман – произведения разные, но при этом конгениальные.

Тема выбора, противостояния и покорности судьбе возникает в спектакле и в связи с образом Матери – бесстрашной и беспомощной, любящей до последнего вздоха и потому бессмертной. Народная артистка России Татьяна Шестакова с текстом письма матери Штрума из гетто входит в спектакль в первые его минуты – «…людей, Витя, трудно понять по-настоящему…» – и остается его сердцем, его нервом, его нравственным светом до конца.

Судьба матери Штрума, судьба еврейки, скромной женщины, врача-офтальмолога, – это судьба всех шести миллионов евреев, расстрелянных, удушенных в газовых камерах. Однако Анна Семеновна Штрум остается для нас человеком исключительной индивидуальности, умной, наблюдательной, способной сознавать чудовищную реальность и все-таки не терять себя. Человек перед лицом Судьбы остается человеком. Поэтому письмо матери навсегда впечатано в жизнь сына, и, вопреки обстоятельствам, мать помогает ему, остерегает, спасает. Она появляется как бы по зову души Штрума, но не только он слушает ее – ее слушают все, кто на сцене. И, в прямом смысле затаив дыхание, ее слушает зал. Поистине преобразующее душу впечатление!

Как не согласиться с Додиным: «Театр – самое интересное место в мире».

  добавить комментарий

<< содержание 

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.