[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ЯНВАРЬ 2009 ТЕВЕТ 5769 – 1(201)
КруговаЯ порука
(Тюремная запись)
Семен Гехт
Семена Гехта можно назвать забытым писателем. В двадцатых годах его имя называли в ряду звезд русскоязычной еврейской литературы, рядом с И. Бабелем, И. Уткиным, А. Соболем. Cегодня знают его в основном литературоведы. Если же попытаться уточнить биографию или библиографию – возникает множество вопросов и открытий. И первых будет больше.
Как его имя? В разное время и в разных документах его называют Семеном, Соломоном, Авраамом. И лишь при публикации следственного дела из архива ФСБ загадка разрешилась. На вопрос следователя «Почему вы имеете два имени и отчества?» Гехт отвечает: «По старой еврейской традиции, если кто-либо из детей заболеет, ему дополнительно давалось новое имя. Таким образом, у меня с детства два имени: Авраам и Семен. Герш – в переводе с еврейского – Григорий. Этим отчеством я и величался. А литературные произведения подписывал “Семен Гехт”. Но в паспорте и по военному билету – Авраам Гершевич»[1].
Официально дата и место рождения писателя: 1903, Одесса. Но в метрической книге раввината за 1903 год нет записи о рождении ни Семена, ни Авраама Гехта[2]. По словам племянницы, он родился в конце 1900 года[3].
Принято считать, что первая публикация – стихотворение «9 января», увидевшее свет 22 января 1922 года на страницах газеты «Известия Одесского губисполкома и губкома КП(б)У». Но впервые стихи (шараду) юного автора напечатал одесский детский журнал «Детство и отрочество» в 1912-м. Там же и данные об авторе «С. Гехт, 12 лет»[4] (подтверждающие более раннюю дату рождения). Исследователи первой книгой указывают «Рассказы», вышедшие в серии «Библиотека “Огонька”» в 1925 году. Опять же в фондах Одесской публичной библиотеки есть неизвестная литературоведам книга Гехта «Круговая порука», изданная в Самаре в 1925 году[5]. Она не вошла ни в одну библиографию. Возможно, рассказ в какой-то мере автобиографический – это позволяют предположить строчки из его стихов: «И в тюрьме, что похожа была на сераль / (Часовой – и на шомполе солнце полудня), – / Где засовы тяжки и решетчата сталь, / Я познал одиночество, скуку и будни»[6]. Как бы то ни было, рассказ этот заслуживает внимания.
– Бежать не советую. Верная смерть. Как в аптеке. – Комендант проткнул булавкой протокол и выдвинул ящик. – Можете идти.
Никто не решался выйти первым. Всех было пятеро. Фамилии их существовали еще в препроводительных, но имена их стерлись, и остались только клички. Общая – Арестантский Интернационал, отдельные: Пермяк, Вотяк, Чухонец, Мордвин и Еврей. Они не понимали друг друга, слабо усваивали слова коменданта и не догадывались, за что карает их правосудие.
– Зайцев, – крикнул комендант.
– Я! – ответил конвоир и хлопнул каблуками сапог.
– Отведи их в камеру.
– В тридцать первую?
Комендант кивнул глазами.
Арестанты посияли. Значит, есть конвой, значит, опять тишина и отдых.
Но Зайцев, выйдя во двор, остановился.
– Шагайте, любимчики, фавориты, можно сказать, – небось дорогу сами найдете, – он усмехнулся, – поди не убегете. Кругова-то порука – не кот начихал.
Они вошли в общую камеру и сами заперли дверь – этого требовал комендант, – потом они захлопнули окна, не обведенные решетками, – этого он тоже требовал. Пермяк затянул пермяцкую песню о пермяцкой корове, съевшей семь стогов сена, но чухонец ткнул его коленом в бок. Комендант запрещал петь песни. Они сидели молча. Потом они завалились на нары. Никто из них не мог спать – каждый вспоминал лицо и слова коменданта. Он говорил так.
– Вам всем сидеть у меня пол
года. Полгода. – Он отсчитал шесть патронных гильз. – Месяц вы уже отмахали. – Он выбросил одну гильзу за окно – осталось пять, он заново отсчитал их. – Никакого конвоя я вам не дам. Часовой – нет, караул – нет… (Это они понимали и так.) Можете бежать когда угодно. Но… – Комендант поднялся на стуле и хлопнул кулаком по протоколу. Взметнулась пыль, и все пятеро чихнули. Комендант освирепел.
– Не зубоскалить!
Он оглянул всех: никто не смеял
ся.
– Но, – продолжал он, – если один из вас убежит (это слово они понимали тоже), оставшимся сидеть два лишних года. Два года, – и он выдвинул вперед два пальца. Все пятеро побледнели. Они знали, что пальцы и гильзы – это не одно и то же.
– А беглеца все одно поймаем. Факт. Расстрел на месте. – Комендант отстегнул кобуру и погладил рукой черный наган. – Круговая порука, сукины дети, поняли, а? Зайцев, объясни.
И Зайцев объяснял:
– Круговая-то порука, товарищи, это не кот начихал, круговая-то порука – хитрая штука.
В камере было электричество, но комендант приказал его не зажигать. Ослушание грозило новой карой. Было темно и хотелось говорить. Но они не понимали друг друга. Зевая и вытягиваясь, они начали обыденную перекличку.
– Даешь! – кричал вотяк, указывая на площадь за окном.
– Берешь! – отвечал чухонец.
– Огребаешь, – подхватывал пермяк.
– Не лапай – не купишь! – выкрикивал еврей и указывал, смеясь, в сторону комендантского флигеля.
Мордвин молчал.
Этот вечер был такой же, как все последующие. Они вели счет дням, потому что были арестантами. Но ничем, конечно, не отличался один день от другого. Было то, что должно было быть: от постоянных дум в сердце тоска и злоба, от забот – в волосах седина и гниды.
Если бы в камере был календарь, он был бы тощ, как фараонова скотина, потому что был декабрь.
Комендант мог выбросить в снег две патронные гильзы, прошло два месяца.
– Мороз-то, братишки, – сказал вотяк на вотяцком языке, но все поняли.
– Окаянный, – ответил пермяк, – держись.
– А-ах ты, у-ух ты, – подхватил чухонец.
– Печечку бы! Дровечек бы! Огонечка бы! – вскричал еврей.
Мордвин молчал.
В двенадцать часов в камеру постучал Зайцев.
– Можно? – спросил он.
Все видели, как он скалил зубы за дверьми, и все молчали. Он вошел раскачиваясь и важничая.
– Ну, ребятушки, спокойной ночи. Прошу не тревожить.
И ушел довольный собой.
Во втором часу вотяк разбудил пермяка. Пермяк спал крепко, он видел во сне пермяцкую корову, съевшую семь стогов сена. Вотяк пощекотал его под мышками.
– А? Что такое? – пробормотал пермяк.
– Садись, говорить будем, – шепнул ему на ухо вотяк. Пермяк не понимал. Тогда вотяк указал ему на площадь.
– Много… много верста… Вятка?
Пермяк рассмеялся и хлопнул раз ладошами. Это означало тысячу.
– Ах, Вятка! Вятка – мать, Вятка – жена, дом – Вятка, дети – Вятка. Ах, Вятка.
Пермяк задумался.
– А тебе Пермь? Пермь – дом, Пермь – жена? А?
– Не. Зуздинский.
– Близко Зуздинский. Совсем Вятка.
Они оглянулись. Тупыми и сонными глазами смотрел на них мордвин.
«У, сука, молчит всегда, тикать хочет», – подумал вотяк и уткнулся носом в полушубок. Пермяк захрапел. Мордвин не спал всю ночь. Они думают, что он дурачок, он всегда ведь молчит. О, он покажет им завтра, понимает он или нет. Улыбаясь, он плевал сквозь щели досок на нижние нары.
На нижних нарах спали чухонец и еврей.
Еврей видел каждую ночь, как чухонец подкрадывался к окну и полз бесшумно назад. Он следил за ним уже девятый день и знал, что этой ночью будет то же самое.
Когда луна выкатилась на площадь и отразилась в снегу, чухонец ощупал спящего соседа, темные нары и, спустившись, заковылял к мерзлому окну.
Еврей стиснул зубы, дыша носом в кулак. Чухонец вскарабкался на подоконник и прилип лбом к фанере.
«Вот оно как», – подумал еврей и соскользнул с нар.
Мордвин приподнялся и тяжело вздохнул, закрыв полотенцем рот. Он стал переводить глаза, ворочая зрачками с одного на другого. «Мать ты моя милая, – подумал он, – и эти тоже. Вот будет работка».
– Нильзя, товарищи, – яростно закричал он, – комендант – нильзя.
Чухонец юркнул на нары, еврей
полез под полушубок, кашляя. Вотяк захрапел, и пермяк запел сквозь сон пермяцкую песню. Мордвин улыбнулся и, утомленный, растянулся плашмя.
Комендант любил пить по утрам горячий кофе. Он пил его всегда, спеша и захлебываясь, обжигая десны, губы и усы.
Утром следующего дня коменданту не суждено было допить своего кофе горячим.
– В чем дело, Зайцев? – спросил он конвоира, который отругивался натощак.
– Секреты пошли, интернационал каторжный, – ответил Зайцев, – кажинный хочет вас видеть. Просили докладать.
– А ты не расспрашивал?
– Куды там. По особому, говорят, делу. Кажинный в одиночку.
– Что ж, впусти.
Первым вошел вотяк. Он заговорил по-вотяцки, быстро двигая губами и нараспев. Комендант понял. Вотяк убеждал его дать конвой для мордвина. Вотяк говорил, что мордвин хочет бежать и он, вотяк, за него не ручается.
Комендант кликнул Зайцева.
– Отведи его в одиночку и запри, – сказал он, – и позови следующего.
Мордвин не говорил ничего. Он только назвал своих друзей, отсчитав их по пальцам одной ладони. Потом он указал правой рукой на площадь и левой похлопал по пятке. Выждав, он потряс кулаком и опять начал загибать пальцы.
– Ладно, – сказал комендант, – отведи его, Зайцев.
Еврей вошел, робко оглядываясь. Он знал о плохом отношении к нему начальства. Комендант не любил его более всех. Он наступил ему на ногу и спросил:
– Ну, что, узи? Как поживаешь, узи? Что скажешь, узи?
Еврей назвал чухонца, и комендант успокоился.
Он не видел его горячих жестов и не слышал его колючих слов, но только спросил погодя:
– Кончил, узи? Ух ты, пейсатый-волосатый, матери твоей хрен.
Еврей опомнился только тогда, когда конвоир запер за ним третью камеру.
Чухонца и пермяка комендант выслушивать не стал. Уставив в их лбы два нагана, он сам отвел их в камеру и повернул дважды ключ.
Все пятеро сидели в одиночных, и каждый думал с удовольствием о том, что теперь он отвечает только за себя. Тяжкая забота отлегла. Им стало совсем легко, и они начали весело перекликаться.
– Даешь! – орал вотяк.
– Берешь! – отвечал чухонец.
– Огребаешь, – подхватывал пермяк.
– Не лапай – не купишь! – выкрикивал еврей.
Мордвин пел и плакал.
Вечером того же дня их всех расстреляли на Воловьей площадке. Зайцев взвалил мокрые трупы на шарабан, покрыл брезентом и отвез в каменоломни, на свалку.
А протокол стал еще более запыленным, так как комендант сделал наискось химическим карандашом пометку «исполнено» и сдал его в архив.
Предисловие и подготовка текста
Елены Яворской
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.