[<<Содержание] [Архив]        ЛЕХАИМ  ОКТЯБРЬ 2009 ТИШРЕЙ 5770 – 10(210)

 

Скрытый классик еврейской культуры

Михаил Крутиков

В серии «Проза еврейской жизни» («Текст/Книжники») готовится первое русское издание романа Дер Нистера (псевдоним Пинхаса Кагановича; 1884–1950) «Семья Машбер» в переводе с идиша М. Шамбадала, сделанном в начале 1960‑х годов, но до сих пор так и не опубликованном. Мы предлагаем вниманию читателей предисловие к роману известного исследователя еврейской литературы профессора Мичиганского университета Михаила Крутикова.

Фотография С. Юдовина. Бердичев. 1912–1914 годы

Украинское еврейство – жители Галиции, Волыни, Подолии, Киевщины – дало миру несколько знаменитых писателей, таких, как Агнон, Шолом-Алейхем, Бергельсон. Самым значительным вкладом евреев Украины в еврейскую и мировую культуру стал хасидизм – религиозное течение, совмещавшее мистическую веру, этическое учение и практический образ жизни. Среди первых учителей хасидизма – цадиков – были рабби Леви-Ицхак Бердичевский (1740–1810) и рабби Нахман Браславский (1772–1811), представлявшие два различных взгляда на мир и человека. Рабби Леви-Ицхак родился в Галиции, но прославился как городской раввин Бердичева, где он поселился в 1785 году и провел последние 25 лет своей жизни. Рабби Леви-Ицхак совмещал должность городского раввина с менее формальной, но не менее влиятельной позицией хасидского ребе, соединяя в одном лице юридическую власть и духовный авторитет в еврейской общине.

В отличие от Леви-Ицхака и большинства других цадиков, рабби Нахман сознательно избегал формального признания и престижа. Он не создал династии и не занял важного положения в какой-либо общине. Проповедуя аскетизм и самоотречение как подготовку к приходу Мессии, он собрал вокруг себя небольшую группу преданных учеников. Он учил, что по своей природе человек склонен к сомнениям и единственный путь к их преодолению лежит через веру, а не через разум. Для объяснения своего учения он использовал традиционный жанр хасидской проповеди, основанной на толковании отдельных мест Библии и Талмуда, а также сказки и притчи. Он рассказывал их на простом разговорном идише, но тайный мистический смысл этих простых историй был доступен только посвященным ученикам.

Эти два аспекта хасидизма – позитивное отношение к власти, общественному статусу и богатству, с одной стороны, и скептическое отвержение мирских благ и светского престижа – с другой – воплощены в романе «Семья Машбер» в образах двух братьев Машбер, Мойше и Лузи. Все действие романа происходит в городе N, за которым безошибочно угадывается Бердичев. Перейдя под власть Российской империи по второму разделу Польши в 1793 году, Бердичев стал крупнейшим торговым центром Юго-Западного края благодаря усилиям многих тысяч бедных, но предприимчивых евреев, устремившихся в город не только из окрестных волынских местечек и деревень, но и из дальних концов Белоруссии и Литвы. Расцвет бердичевской торговли приходится на первую половину XIX века. К 1861 году население города превысилo 50 тыс. человек, и около 80% этого числа составляли евреи. Бердичев был второй по численности (после Варшавы) еврейской общиной Российской империи, однако, в отличие от других крупных еврейских центров, таких, как Одесса или Вильно, он не только не был губернским центром, но формально получил статус города лишь в 1845 году.

Серьезным ударом по экономике Бердичева стали два события начала 1860‑х годов: отмена крепостного права в 1861 году и Польское восстание 1863–1864 годов, подорвавшие основу процветания города – польское поместное землевладение. На протяжении столетий евреи служили в Польше посредниками между помещиками и крестьянами, городом и деревней, выполняя функции среднего класса. После поражения восстания обедневшие польские помещики стали переселяться из Украины в Польшу.Капиталы еврейских банкиров, созданные в результате торговых операций на бердичевских ярмарках, стали перемещаться в Одессу, Киев, Варшаву и Петербург, где открывались новые возможности для кредита и инвестиций. К началу XX века в Бердичеве развивается кустарная промышленность, однако город уже не в состоянии вернуть свою былую славу и конкурировать с быстро растущими промышленными центрами запада Российской империи.

Бердичев занимает уникальное место в еврейской литературе. Под именем Глупск он фигурирует в качестве столицы мифической еврейской страны, воссозданной Шоломом-Яковом Абрамовичем в романах, написанных от лица своего литературного alter ego Менделе Мойхер-Сфорима. Шолом-Алейхем собирался написать о Бердичеве, который он называл «еврейским Парижем», серию романов в духе Эмиля Золя. В советское время Бердичев сохранил свою ауру местечковой подлинности, о чем свидетельствуют рассказ Василия Гроссмана «В городе Бердичеве» и снятый на его основе фильм «Комиссар», а также непревзойденная в своей гротескной остроте и безжалостной точности пьеса Фридриха Горенштейна «Бердичев».

В Бердичеве родился и вырос Пинхас Каганович (1884–1950), единственный значительный советский писатель на идише, чьи произведения практически не переводились на русский и чье имя, а точнее, литературный псевдоним Дер Нистер осталось неизвестным не только русскоязычному читателю, но и исследователям советской культуры. Каганович вырос в благополучной хасидской семье. Его отец торговал копченой рыбой, а среди его предков были как набожные и ученые каббалисты, так и простые деревенские труженики. Старший брат Пинхаса Арон увлекся хасидизмом и примкнул к последователям рабби Нахмана, а его младший брат Мотл стал скульптором, уехал в Париж и собрал значительную коллекцию импрессионистов и постимпрессионистов, выставленную сейчас в специальном зале в парижском Музее д’Орсе. Сестра Хана стала врачом и жила в Киеве.

Дер Нистер. 1920-е годы

Пинхас получил основательное хасидское воспитание. В 1905 году он переехал в Киев и в течение двенадцати лет жил под чужими именами, скрываясь от призыва в армию. Возможно, что этот опыт наложил определенный отпечаток на его личность и навел его на мысль о выборе псевдонима – «Нистер» означает на иврите «скрытый». У этого понятия есть и мистический смысл: так называют цадика, который еще не «открылся» миру своим учением и чудесами. Как объясняет Дэвид Роскес, американский исследователь творчества писателя, «взяв псевдоним Дер Нистер, столь звучно напоминающий о каббале и еврейской эзотерической традиции, автор сразу заявил о своей принадлежности целой вселенной»[1].

Как многие молодые еврейские писатели, Дер Нистер начал писать на иврите, но вскоре переключился на идиш. Дохода литература не приносила, и он зарабатывал преимущественно преподаванием иврита в школе для девочек и частными уроками. В Киеве Дер Нистер сблизился с молодыми прозаиками и поэтами – Давидом Бергельсоном, Давидом Гофштейном, Лейбом Квитко, Ошером Шварцманом и другими, – которые впоследствии вошли в историю еврейской литературы как «киевская группа». Однако литературный стиль и манера поведения Дер Нистера резко выделяли его на общем фоне. Его стихотворные и прозаические тексты были насыщены мистической символикой, запутаны по сюжету и лишены связи с реальным миром. В отличие от большинства еврейских писателей, он ориентировался не на массовую «народную» аудиторию, а на узкий круг образованных читателей, знакомых с новейшими течениями европейского и русского модернизма.

В 1920 году Дер Нистер переехал в Москву, некоторое время работал в Малаховке в еврейском детском доме для сирот, оставшихся после погромов Гражданской войны, и вскоре покинул Советскую Россию. В 1922 году он поселился в Берлине, ставшем в этот момент мировым центром еврейской литературы. В 1924 году он переехал в Гамбург, где работал в советском торговом представительстве, а в 1926 году вернулся в СССР. Двадцатые годы стали временем расцвета символизма в творчестве Дер Нистера. Его таинственные рассказы, сказки и притчи этого времени собраны в сборники «Гедахт» («Фантазии», Берлин, 1922–1923, и Киев, 1929) и «Фун майне гитер» («Из моих поместий», Харьков, 1928).

В начале 1920‑х годов в прозе Дер Нистера доминировал оптимизм. Его героями были загадочные существа, напоминающие фольклорные персонажи, но при этом живущие в мире, сконструированном воображением писателя-модерниста. Они стремились к высоким целям и бывали близки к их достижению; даже при неудачах эти герои не теряли бодрости духа и веры в будущее и продолжали идти вперед. При желании мистические фантазии Дер Нистера, насыщенные каббалистическими образами, но лишенные национальной окраски, можно было истолковать как своего рода революционный символизм. Вероятно, поэтому до конца 1920-х годов среди поклонников писателя были влиятельные марксистские критики, связанные с «киевской группой», Исаак Нусинов и Моисей Литваков, ценившие его изысканный стиль и оригинальную фантазию.

По мере того как идеологическое давление на литературу становилось все сильнее, тон символистской прозы Дер Нистера становился все мрачнее, а разрыв между реальностью и фантазией все глубже. Скандал разразился в 1929 году после публикации рассказа «Под забором» в харьковском журнале «Ди ройте велт» («Красный мир»). Героем этого рассказа был немолодой ученый-аскет, покинувший своего учителя и ставший цирковым акробатом под началом жестокой молодой красавицы Лили. Напоминающий по логике своего построения кошмарный сон, рассказ в символической форме воспроизводил мрачную атмосферу преследований, предательств, публичных разбирательств и общественных судов, которая к этому времени стала частью литературной жизни в СССР.

Дер Нистер стал жертвой идеологической критики, преимущественно со стороны минских адептов пролетарской еврейской культуры Яши Бронштейна и Хаскла Дунеца, обвинивших его в мелкобуржуазном национализме и клерикализме. Он был лишен возможности публиковать художественную прозу, но остался в литературе как переводчик и журналист, получая скромную денежную поддержку от брата из Парижа. Переживаемый писателем кризис имел не только внешнюю сторону. К концу 1920‑х годов Дер Нистер все больше ощущал, что символизм исчерпал себя как художественный метод. Он пришел к выводу, что должен написать большой реалистический роман. В 1934 году он писал брату: «Я должен написать свою книгу. Если я этого не сделаю, это будет мой конец. Если я этого не сделаю, я буду вычеркнут из литературы и из жизни живых»[2].

Обложка сборника «Гедахт»

 

Главы из романа «Семья Машбер» начали печататься в советской еврейской периодике в 1935 году, а в 1939 году в издательстве «Дер эмес» вышла отдельной книгой его первая часть. Советские критики отзывались о романе положительно, и автор даже получил значительный гонорар в 25 тыс. рублей, позволивший ему работать над продолжением. Следующее издание, содержавшее уже опубликованную первую часть и половину второй, вышло в 1941 году. Напечатанный в мае в Вильнюсе тираж книги не успел разойтись из-за начала войны и был в основном уничтожен, так что даже сам автор не видел этого издания до освобождения Вильнюса в 1944 году. Дер Нистер продолжал работу над романом в эвакуации, и в окончательной редакции роман увидел свет в двух томах (1943 и 1948 годы) в нью-йоркском издательстве «ИКУФ» под редакци­ей Нахмана Майзеля, давнего киевского поклонника Дер Нистера и пропагандиста советской еврейской литературы.

Во время и после войны Дер Нистер написал серию новых рассказов и репортажей, темой которых было героическое сопротивление евреев нацистам и их пособникам. В 1947 году он отправился с эшелоном переселенцев в Биробиджан, чтобы описать возрождение еврейской жизни на новой земле. Верный своему псевдониму, Дер Нистер вел скромный и даже скрытный образ жизни. В отличие от своих более знаменитых киевских коллег, таких, как Квитко, Фефер, Гофштейн, Маркиш и Бергельсон, он не занимал высоких постов и не получал государственных наград. Однако это не спасло его от репрессий, постигших советскую еврейскую культуру в 1948 году. Дер Нистер был арестован 19 февраля 1949 года, приговорен к 10 годам заключения и отправлен отбывать наказание в «санитарный» лагерь в поселке Абезь республики Коми, вместе с такими выдающимися людьми, как философ Л.П. Карсавин, искусствовед Н.Н. Пунин, поэт С.З. Галкин. Шансов выжить в лагере у больного писателя практически не было. Он умер от заражения крови после неудачной операции в тюремной больнице 4 июня 1950 года.

Как и всякий исторический роман, «Семья Машбер» рассказывает не только о прошедшем, но и о своем времени. Само название романа содержит ключ к его пониманию: слово «машбер», происходящее от ивритского корня «ш‑б‑р», имеющего значение «ломать», означает «кризис», «перелом». Действие романа происходит в то время, когда Бердичев переживает экономический и социальный кризис, когда рушатся сложившиеся веками связи между еврейскими торговцами и банкирами и польскими помещиками, падает спрос и усиливается конкуренция со стороны новых промышленных и торговых центров. Этот кризис подрывает также традиционные моральные и религиозные устои еврейской жизни, и его символическим воплощением становится трагическая судьба бердичевского купца Мойше Машбера.

Роман открывается детальным описанием городского ландшафта, задающим символическую систему пространственных координат. Архитектурный облик каждого из трех концентрических колец, образующих город, соответствует его роли и социальному характеру. В первом кольце сосредоточена коммерческая жизнь, во втором кольце проживают зажиточные купцы и торговцы, и третье, внешнее, кольцо – район бедноты. У каждого кольца своя религия: внушительная Большая синагога представляет официальный иудаизм рядом с величественным кармелитским монастырем и православным собором в центре города, множество небольших синагог и молельных домов второго кольца отражают живое многообразие хасидских направлений, популярных в средних слоях еврейского общества, а нестрогая религиозность третьего кольца соответствует свободным нравам еврейской бедноты.

Архитектурный символизм первых двух колец рассказывает официальную версию истории галута, еврейского изгнания после разрушения Иерусалимского Храма. Третье кольцо подвергает эту версию определенным сомнениям. Соблюдение религиозных законов и обрядов здесь не такое строгое, гнет галута давит не так сильно, поскольку корень всех страданий лежит не в религиозном угнетении, а в социальном неравенстве. Несмотря на свою бедность, жители третьего кольца кажутся более укорененными в реальной российской действительности своего времени, и именно среди них зреет недовольство существующим порядком, которое впоследствии примет активные формы социального протеста.

Первоначально недовольство реальностью проявляется в традиционной религиозной форме – мессианском браславском хасидизме. Реалистическое изображение этого движения в романе существенно отличается от его более известных романтизирующих интерпретаций в духе Мартина Бубера, Ицхака-Лейбуша Переца или Гилеля Цейтлина, повлиявших на еврейский модернизм начала XX века, включая и самого Дер Нистера. В «Семье Машбер» браславский хасидизм показан без мистического и романтического ореола. Здесь это религия отверженных, последнее прибежище для бедняков третьего кольца, не желающих смириться с несправедливостью социального порядка. Религиозный экстаз является не более как формой, в которую облекается страстное желание уйти от реальности и создать свой мир счастья и справедливости.

Излюбленные символистами мотивы сна и танца, позволявшие метафорически связать материальный и духовный мир, получают в реалистическом пространстве романа иной смысл. При определенной скупости и ограниченности принятых в еврейском обиходе форм словесного выражения для возвышенных мыслей и чувств, язык движений, жестов и образных картин позволяет автору расширить арсенал изобразительных средств и передать нюансы настроений и переживаний, лежащие за пределами сферы разговорного языка. Вместо того чтобы вкладывать в уста своих героев несвойственные им слова и выражения, автор раскрывает перед нами их внутренний мир посредством образного описания. В этом смысле Дер Нистер продолжает традицию модернизма, отказавшегося от метода имитации живой разговорной речи, изобретенного классиками новой еврейской литературы, Менделе и Шолом-Алейхемом.

Роман перенасыщен деталями быта, подробными описаниями архитектуры города N, обычаев и манер его жителей. В совокупности они с этнографической точностью воссоздают многомерную картину навсегда утраченной жизни. Автор излагает свою художественную и идейную программу в кратком предисловии, имеющем двоякую цель: формально вписать роман в господствующую схему социалистического реализма и дать понять внимательному читателю, что внутри соцреалистической оболочки заключены символические коды, ведущие к еврейской традиции. Для читателя, знакомого с прежним творчеством Дер Нистера, расшифровка его символического языка не представляла большого труда – и надо полагать, что таких читателей накануне войны было достаточно много и в СССР, и за его пределами.

Обложка издания романа Дер Нистера «Семья Машбер» (М., 1939).

 

Верный принципам социального (не социалистического) реализма европейской литературы XIX века, Дер Нистер не только подробнейшим образом описывает, но и анализирует различные аспекты экономической и социальной жизни города. Во многом город N живет еще в докапиталистическую эпоху. Польские помещики продают еврейским купцам, преимущественно в кредит, продукты труда своих украинских крепостных, а евреи, в свою очередь, снабжают помещиков и крестьян промышленными изделиями, от предметов роскоши до орудий труда. И помещики, и евреи заинтересованы прежде всего в стабильности, а не в экономическом росте. Капиталы растут медленно, производительность труда крепостного хозяйства остается низкой. Капиталистическое развитие обходит город стороной, позволяя лишь небольшому числу наиболее предприимчивых купцов собрать достаточно денег для того, чтобы открыть свои банкирские конторы и впоследствии перебраться в более крупные центры империи.

Жертвой ломки старого общественно-экономического порядка становится один из двух главных героев романа, оптовый торговец Мойше Машбер. Консервативный образ мыслей не позволяет ему понять, насколько радикально изменились обстоятельства после отмены крепостного права и поражения Польского восстания. Польская шляхта, главный клиент и должник Машбера и других еврейских коммерсантов, обанкротилась и увлекла за собой своих кредиторов. Идя наперекор своим строгим моральным принципам, Мойше Машбер делает отчаянную попытку спасти свое дело, переписав его на подставных лиц, но в результате терпит банкротство и оказывается в тюрьме.

Как показал израильский литературовед Дов Садан, одним из источников романа была история, приключившаяся в середине XIX века в Бердичеве с Израилем Гальпериным, владельцем крупнейшей в городе банкирской конторы. Пользуясь большим авторитетом среди русской администрации и польских помещиков, Гальперин покровительствовал различным хасидским общинам города, что, в свою очередь, усиливало его влияние среди евреев. Для защиты хасидских интересов Гальперин предпринял атаку на группу маскилов – приверженцев идеологии Хаскалы (Просвещения) и ярых противников хасидизма, прибывших в Бердичев из австрийской Галиции. Воспользовавшись временным затруднением в делах Гальперина, маскилы распространили панику среди его многочисленных клиентов, что в конечном счете привело к банкротству и аресту банкира. «Он умер мучеником, жертвой берлинской Хаскалы» – так рабби Ошер Прицкер завершает свой назидательный рассказ о Гальперине, который послужил источником для реконструкции Садана...[3]

Дер Нистер во многом изменил обстоятельства и переставил акценты в этой истории, передвинув ее вперед по времени лет на десять–пятнадцать. Падение торгового дома Машбера вызвано не интригами врагов, а объективными социальными, экономическими и политическими причинами. Маскилы показаны в романе как маргинальная группа интеллигентов, имеющая очень небольшое влияние на массы и на средний класс. Такое представление Хаскалы шло вразрез с установившейся в советской еврейской историографии концепцией, согласно которой именно это движение было непосредственным предшественником социализма в еврейской среде. Для Дер Нистера главной движущей силой истории были народные массы, а не интеллигенция, и поэтому мессианские мистические течения вроде браславского хасидизма казались ему ближе к революции по духу, нежели критический рационализм Хаскалы.

Петух. Рисунок М. Шагала для обложки книги Дер Нистера. 1914 год

 

Община браславских хасидов становится духовным прибежищем для брата Мойше Машбера Лузи, появление которого в городе приводит в действие интригу романа. Лузи воплощает семейную традицию духовного и интеллектуального поиска, уходящую корнями в испанско-еврейское прошлое и мессианские ожидания после изгнания из Испании. Возглавив самую бедную и презираемую хасидскую общину города, Лузи противопоставил себя брату и его окружению. Возможно, косвенным образом Лузи способствовал падению делового престижа Мойше. Постоянная неудовлетворенность Лузи самим собой, его неспособность долго оставаться на одном месте в конечном итоге оказываются спасительными для него. В конце романа он покидает обреченный город, продолжая свое вечное странствие. В символической схеме романа противопоставление Мойше и Лузи показывает превосходство движения над покоем, поиска над удовлетворенностью, бедности над богатством.

Мотивы странствия, поиска, падения и подъема, занимавшие центральное место в ранней символистской прозе Дер Нистера, сохраняют свое значение и в романе. В соответствии с законами жанра социального романа, они представлены в реалистической форме, обусловлены причинно-следственными отношениями и вписаны в исторический контекст. Перейти от символистского к реалистическому письму Дер Нистеру помог опыт переводческой работы. Лишенный возможности печатать свои собственные произведения, он переводил на идиш прозу самых различных авторов, от пролетарского романа украинского писателя Ивана (Израиля) Кулика до сказок Андерсена, рассказов Тургенева, романов Виктора Гюго. В романе «Семья Машбер» заметно влияние Достоевского, Томаса Манна, французских реалистов XIX века, а также еврейских классиков, в первую очередь Менделе и Переца.

Перейдя к реализму, Дер Нистер не только избавился от идеологических обвинений в декаденстве и клерикализме, но и нашел новое художественное решение проблемы, связанной с интерпретацией смысла символического языка. Как отметила французская исследовательница Дельфин Бештель, интерпретационная многозначность затрудняла понимание символистской прозы Дер Нистера: «Читатель этих историй, как и их герой, пытается найти систему интерпретаций и ценностей, но при отсутствии принципов ориентации мы оказываемся потерянными в лесу символов, без возможности увидеть, что стоит за ними»[4]. В романе «Семья Машбер» автор обращается к традиционной реалистической системе координат, оставляя при этом возможность символической интерпретации, открытой для тех, кто был знаком с его ранним творчеством.

Дер Нистер был не единственным еврейским писателем, обратившимся в 30-х годах к исторической теме. Жанр исторического романа был популярен в Польше и США; в СССР на исторические темы писали Давид Бергельсон, Меир Винер, Липман-Левин, Ирме Друкер и другие авторы. Основным стимулом многих авторов было стремление запечатлеть то прошлое, которое они застали еще детьми и знали по рассказам старших. Для советских писателей определенную роль играло и стремление уйти от проблем, связанных с изображением текущей действительности, в мир прошлого, где идеологические ориентиры были закреплены более надежно, а значит, и оставляли больше места для маневра.

Однако при всей историчности и укорененном в ней символизме «Семья Машбер» повествует также и о современности. Мрачная атмосфера романа усиливается по мере того, как мир вокруг его автора погружается в катастрофу, от 1939 года к 1941‑му и далее к 1942‑му, году смерти дочери писателя в блокадном Ленинграде. В то время когда Дер Нистер заканчивал работу над вторым томом, ему все яснее становилась картина уничтожения евреев Европы. К этому времени относятся его первые рассказы из серии «Жертвы», основанные на свидетельствах уцелевших беженцев из оккупированной Польши. Финальный уход Лузи из города можно интерпретировать как единственно возможный вариант выживания в мире, где любая устойчивость является опасной иллюзией.

Израильский литературовед Хоне Шмерук подытоживает значение «Семьи Машбер» как вершины творчества Дер Нистера: «Писатель остался верен своему мировоззрению и выбранному им с молодости пути в литературе. Все художественные достижения Дер Нистера: глубина видения, богатая образность и оригинальный стиль, а также способность запечатлеть историческую реальность еврейской жизни, исчезающую на глазах его поколения, достигли совершенства в этой книге»[5]. Творчество Дер Нистера давно и активно исследуется в Израиле, Европе и Америке, его произведения, в том числе и «Семья Машбер», переведены на иврит и многие европейские языки. Среди исследователей и поклонников Дер Нистера бытует легенда, согласно которой автору удалось скрыть от конфискации при аресте третью часть романа. У Дер Нистера действительно были планы написать продолжение романа и довести его до революции 1905 года – об этом свидетельствует незавершенная повесть «В пятом году», опубликованная впоследствии в журнале «Советиш геймланд»[6]. Однако третья часть романа «Семья Машбер» вряд ли была написана – скорее всего, речь идет о нескольких последних главах второй части, не вошедших в советское издание 1941 года, но вышедших в Нью-Йорке в 1948 году.

Коза. Рисунок М. Шагала для обложки книги Дер Нистера. 1914 год

 

Судьба романа в СССР сложилась свое­образно. После смерти автора роман вышел дважды на идише, оба раза – в неполном издании 1941 года. На русском языке роман, как и другие произведения Дер Нистера, в советское время не издавался. Настоящий сокращенный перевод известного советского переводчика с идиша М. Шамбадала был, по-видимому, подготовлен для русского издания романа, готовившегося во времена «оттепели» в начале 1960‑х годов, но так и не увидевшего свет. Текст перевода сохранился благодаря усилиям дочери переводчика.

Дер Нистер является, наверное, единственным крупным советским писателем, чьи произведения до сих пор практически неизвестны русскому читателю (лишь в 2007 году в русском переводе появились две сказочные истории в сборнике «Тяжба с ветром»). Выбранная писателем в начале своей литературной карьеры роль «скрытого цадика» настолько удалась Дер Нистеру, что он сумел остаться незамеченным самыми внимательными российскими историками культуры советского времени. Такое упущение вряд ли случайно. Оно свидетельствует о характерном для российской культуры предрассудке, отводящем идишу место внизу культурной иерархии, на уровне бытового жаргона, юмора, примитивного бытописания. Возможно, что публикация на русском языке одного из значительнейших романов советского времени немного пошатнет этот предрассудок. Если же этого не произойдет, Дер Нистер так и останется для русскоязычного читателя «скрытым» классиком.

<< содержание 

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.

[1]     David G. Roskies. A Bridge of Longing: The Lost Art of Yiddish Storytelling. Cambridge, Mass: Harvard University Press, 1995. P. 195.

 

[2]     Leonard Wolf. «Introduction» Der Nister. The Family Mashber. New York: Summit Books, 1987. P. 15.

 

[3]     Дов Садан. «Вегн Дем Нистер» ин Тойерн ун тирн: эсейн ун этюдн. Тель-Авив: Исроэл бух, 1979. С. 64–65.

 

[4]     Delphine Bechtel. «Der Nister’s» Work 1907–1929: A Study of a Yiddish Symbolist. Herbert Lang, 1996. P. 266.

 

[5]     Хоне Шмерук. Дер Нистер, хайав вейецирато // Дер Нистер. Ханазир вехагдийа. Иерусалим: Мосад Бялик, 1963. С. 41.

 

[6]     Подробнее об этой повести см. мою статью «Writing between the Lines: 1905 in the Soviet Yiddish Novel of the Stalinist Period». Stefani Hoffman and Ezra Mendelsohn (eds.). The Revolution of 1905 and Russia’s Jews. Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 2008. P. 212–226.