[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ДЕКАБРЬ 2009 КИСЛЕВ 5770 – 12(212)
«Жизнь, а не смерть в Венеции»
Еврейские истории Барбары Майерхофф
Элишева Яновская
Истории, рассказанные тебе или другим, способны изменить мир.
Барбара Майерхофф
В начале своей карьеры Барбара Майерхофф, выдающийся американский антрополог, чьи работы о пожилых евреях – выходцах из восточноевропейских местечек стали научной классикой, и не помышляла об этой теме. Барбара Майерхофф, в девичестве Сегал, родилась в 1935 году в Кливленде, штат Огайо, в ассимилированной еврейской семье и с традиционным еврейским образом жизни сталкивалась мало. Ее научные интересы поначалу также лежали в совсем иной сфере: ее докторская диссертация в Университете Южной Калифорнии была посвящена культуре мексиканских индейцев племени уичол и их паломничеству за «священным» кактусом пейотом, обладающим галлюциногенными свойствами. Написанная на основе исследований уичолской культуры книга «Охота на пейот» принесла ей заслуженную славу и признание в научной среде.
Б. Майерхофф. 1966 год
Работа над этой темой сблизила ее в конце 60‑х с подвизавшимся в том же университете Карлосом Кастанедой, будущим знаменитым писателем-авантюристом. Никому не известный в те годы, странный, замкнутый эмигрант под видом дружбы нещадно обокрал доверчивую аспирантку. Добрая толика полевых материалов Майерхофф, в частности информация о культуре употребления растений-галлюциногенов, незаметно перекочевала в его книгу, а один из центральных персонажей историй о доне Хуане оказался практически полностью списан с ее уичолского шамана-информанта. Последствия дружбы с Кастанедой принесут Барбаре много горя: ее вместе с коллегой Петером Фюрстом обвинят в профанации науки, что пагубно скажется и на ее научной карьере, и на здоровье: быстро прогрессирующий рак легких, вероятно спровоцированный сильным стрессом, приведет к ранней смерти.
А в начале 70‑х начался новый (и, как окажется, последний) период научной деятельности Барбары Майерхофф – еврейский. Переход от индейской темы к еврейской стал неожиданным для самой исследовательницы. Впрочем, по ее словам, этот выбор вовсе не был преднамеренным:
Я совершенно не собиралась исследовать свои корни или уяснять смысл своего происхождения. Я просто оказалась одним из нескольких антропологов из Университета Южной Калифорнии, задействованных в проекте «Этничность и старение». Сначала я планировала изучать пожилых чиканос (американцев мексиканского происхождения. – Э. Я.), поскольку прежде уже занималась полевой работой в Мексике. Однако в начале 70‑х в городской Америке этнические меньшинства не очень-то жаловали любознательных чужаков, и люди, к которым я обращалась, постоянно спрашивали меня: «Зачем вам работать с нами? Почему бы вам не изучать своих?»[1]
Местом проведения полевых исследований Майерхофф выбирает Еврейский культурный центр для престарелых им. Исраэля Левина в калифорнийском городке с романтичным названием Венеция. Центр посещали пожилые еврейские иммигранты из стран Восточной Европы. Большинству из них на момент начала исследования перевалило за восемьдесят.
Сам Центр представлял собой скромный обшарпанный зальчик размером со школьный класс, пустой, за исключением крошечной сцены и кухоньки в одном конце и закутка, использовавшегося в качестве библиотеки и офиса, – в другом. Первой, кого встретила там исследовательница, оказалась любопытная маленькая старушка по имени Баша, старожил Центра, ставшая впоследствии одним из основных ее информантов и верным другом. Барбара с юмором описывает эту встречу:
– Вы не голодны? – спросила Баша.
– Нет, спасибо, – ответила я.
– А что привело вас сюда?
– Я из Университета Южной Калифорнии. Я искала место, где могла бы изучать жизнь пожилых городских евреев.
При слове «университет» она одобрительно кивнула.
– Вы еврейка? – cпросила она.
– Да.
– Замужем?
– Да.
– У вас есть дети?
– Да, двое мальчиков, четырех и восьми лет.
– И вы учите их быть евреями?
– Я пытаюсь.
– И чего же вы хотите от нас здесь?[2]
Это был хороший вопрос. Еще только приступая к своему исследованию, Барбара задумывается о его целесообразности. Пожилые чиканос безоговорочно воспринимали ее как чужую. Но примут ли ее, ассимилированную молодую еврейку, американку во втором поколении, практически не владеющую идишем – языком их детства, еврейские старики? И не лучше ли просто помогать этим старым, больным и зачастую одиноким людям, чем изучать их? Однако выбранный ею метод исследования помог убить сразу обоих зайцев: Майерхофф начинает свою работу в Центре в качестве преподавателя кружка, в котором старики учатся рассказывать о себе. Уроки Барбары регулярно посещают 12 человек. Как исследователя, Барбару интересуют два аспекта их жизни: она видит в них и представителей определенной возрастной группы (восемьдесят-девяносто лет) со свойственными ей стратегиями выживания и носителей специфической местечковой культуры, усвоенной ими в далеком детстве. Оба эти аспекта связаны между собой: c помощью Барбары ее информанты пытаются сформулировать и передать следующим поколениям истории своей жизни. Возможность рассказать свою историю, которую запишут на магнитофонную ленту, чрезвычайно укрепляет самооценку стариков – ведь для них это практически единственная возможность сохранить и передать поколениям своих детей и внуков хоть часть погибшего мира штетла, живая память о котором умрет вместе с ними.
Б. Майерхофф с посетителями Еврейского культурного центра для престарелых им. Исраэля Левина.
Фотограф Тони Коста. 1978 год
Опасения «Барбарушки», как ласково называет исследовательницу одна из старушек, что она так и останется для своих информантов чужой, не оправдались. Правда, сближение со стариками привело к противоположным трудностям – некоторые из них в общении с исследовательницей начали с успехом применять то, что она впоследствии назовет «стратегией интимности», невозможной и бесполезной в отношениях с чужаком. Эта стратегия основывалась на попытке вызвать у собеседника чувство вины. Вот лишь один из примеров ее применения. Однажды в разговоре со Шмуэлем, одним из своих главных информантов, «очень ученым человеком», Барбара призналась в своем страхе – она боялась, что из-за недостаточного знакомства с еврейскими языками и культурой не сможет полностью понять полученный в ходе работы с ним материал. На что Шмуэль «ответил сурово, но, как всегда, справедливо: “А как ты могла ожидать, что поймешь? Ты спрашиваешь меня обо всех этих вещах, но сама ничего не знаешь. Ты не знаешь идиша. Ты не знаешь иврита. Ты не знаешь арамейского. Ты не знаешь ни русского, ни польского. Ты не присмотрелась внимательно ни к одной части того места, где мы живем. Как ты можешь ожидать, что поймешь?”»[3] После этой отповеди отчаявшаяся Барбара начала «подумывать о том, чтобы бросить все», хотя и понимала, что обитатели Центра играли на ее чувстве вины в основном неосознанно, «стремясь не причинить вред, а лишь почувствовать свою значимость и власть» и компенсировать таким образом ощущение собственной заброшенности, ненужности. Однако постепенно Майерхофф сумела победить свои страхи, и работа вошла в нужное русло.
«Антропологи, – пишет Барбара, – занимаются странными вещами. Чтобы постичь чужую культуру, они пытаются “перевоплотиться” в ее носителя – человека другой расы, другого пола, с принципиально иным жизненным опытом. Естественно, такое перевоплощение не может быть абсолютным. Годами раньше, во время полевой работы с индейцами уичол в Мексике, у меня уже был подобный опыт. Однако я поняла, что моя работа была во многом ограничена тем, что в реальности я никогда не могла бы стать индианкой уичол. Но в один прекрасный день я сама стану маленькой старой еврейской леди… Сейчас я видела этих пожилых людей по-иному – как часть себя, а не как “их”»[4].
В курс дела Барбару ввела та же Баша – «прирожденный социолог», по выражению исследовательницы. Наделенная прекрасной памятью, Баша поведала Майерхофф о прошлом всех обитателей Центра. Впрочем, жизнь большинства из них строилась по стандартному сценарию. По определению Майерхофф, ее можно было условно разделить на три историко-географические эпохи: детство, проведенное в восточноевропейском штетле, зрелые годы в одном из американских мегаполисов и старость в калифорнийском «пляжном гетто». Свой приход в Центр им. Исраэля Левина старики воспринимают как некое духовное «возвращение в местечко»: в маленькую, изолированную от внешнего мира общину, состоящую из идишеговорящих людей, ведущих более или менее традиционный образ жизни. Как ни странно, некоторые из них даже предпочитают пребывание в Центре жизни со своими детьми. По словам той же Баши, здесь она чувствует себя гораздо комфортнее, чем в доме своей дочери и ее мужа, где не с кем поговорить на идише или пообщаться на еврейские темы. Почти все завсегдатаи Центра родились в бедных многодетных семьях. Их отцы были мелкими торговцами, коробейниками или ремесленниками, матерям тоже приходилось работать не покладая рук. Эмигрировав в Америку в детстве или юности, эти люди на протяжении всей жизни с ностальгией вспоминали местечко, несмотря на неотделимые от тех лет голод и нужду. Как и их отцы, по приезде в Соединенные Штаты они становились мелкими ремесленниками, торговцами или наемными рабочими – «пролетариями в первом поколении», а вечерами старательно учили английский в вечерних школах. Молодые иммигранты вступали в браки с такими же, как они сами, выходцами из местечек Восточной Европы. Обосновавшись в Америке, они редко соблюдали требования алахи. Их дети, образованию которых родители уделяли огромное внимание, росли и становились учеными, предпринимателями, учителями и музыкантами, но их родным языком был уже не идиш, а английский, а об иудаизме и культуре местечка они имели весьма смутное представление. Говоря словами Моше, одного из информантов Барбары, «все это здешнее великолепие не принесло нам ничего хорошего. Мы смогли дать нашим американским детям красивую одежду, вкусную еду, образование, но мы не можем передать им то, что сами получили от наших отцов и матерей. Это все ушло от нас, все – уважение к маме и папе, любовь к дому. Наши американские дети не получили этой памяти»[5].
Возможно, почти полное отсутствие интереса к еврейству у собственных детей и внуков – ровесников Барбары – и побудило стариков относиться к ней как к младшему члену семьи, дочери или внучке, с нетерпением ожидающей изо дня в день все новых и новых рассказов. «Когда Йоселе Масада решил, что я похожа на его мать, и постоянно твердил всем, что я – его давно пропавшая внучка Барбаринка, <…> действительно ли он считал, что нас связывают биологические узы, или это было просто метафорой, большим комплиментом?» – размышляет Барбара.
Старики рассказывают ей о своем детстве, о родителях, наставлявших их в том, что Майерхофф впоследствии назовет «домашней религией». Одну из таких историй рассказала ей Баша, когда Барбара застала ее тщательно накрывающей стол к ужину в своей маленькой комнатке:
Это моя мать научила меня так делать. Как ни бедны мы были, мы всегда обедали на чистой белой скатерти и ничего не клали в рот до молитвы. И так я делаю до сих пор. Всякий раз, как сажусь за стол, я ем вместе с Б-гом, моей матерью и всеми соблюдающими евреями, даже если я не могу их видеть[6].
А вот рассказ Рахели, подруги Баши: «Я не хотела вытирать посуду, потому что полотенце была очень грубым, и не знала, как объяснить это бабушке. <...> Я плохо делала эту свою работу. И я никогда не забуду, как поступила моя бабушка в один прекрасный день… “Рухеле, – сказала она, – ты знаешь, что носишь святое имя. И ты должна ему соответствовать, ты тоже должна быть совершенной”. Все, что есть во мне стоящего, я получила, глядя на нее. И я почувствовала тогда, что я как бы расту, и росла до тех пор, пока не забыла о том, что полотенце грубое, и не перестала его ненавидеть… После этих слов бабушки я стала другим человеком. Полотенце стало мягким, как виссон, и я полюбила вытирать посуду. И всегда передо мной, когда я вытирала посуду, стояло имя нашей святой праматери Рахели и я думала: “Она права. Я – именно такая женщина”»[7].
«Я думаю, что у мальчиков был другой путь, – добавляет Рахель. – Они знали, что означают священные слова, и могли спорить и сомневаться. А мы, девочки, сомневаться не могли, потому что знали недостаточно. Эти вещи нам прививали в детстве. <...> Когда это происходит так, как я рассказываю, еврейство поднимается в вас от корней и остается с вами всю жизнь». Рахель имеет в виду, что девочки познавали основы иудаизма в основном дома, с помощью мам и бабушек, тогда как мальчики имели возможность посещать хедер, а затем и ешиву, изучая священные тексты. Одним из таких бывших местечковых мальчиков был Шмуэль – тот самый ученый старик, который подверг сомнению профессиональную подготовку Барбары в самом начале ее работы. Оттаяв, этот ворчливый чудак, прозванный в Центре «философом», поведал ей и позволил записать на пленку историю своей жизни, начиная с традиционной учебы в хедере, где меламед, дабы привить детям вкус к учебе, рассказывал им множество занимательных историй, а для запоминания алфавита использовал ассоциативный метод, сравнивая буквы с фигурками людей. Узнав об интересе Барбары к идишу, Шмуэль предложил ей взять у него несколько уроков. Человек неординарный, он был не только глубоким знатоком еврейских религиозных текстов, но и поэтом; свои идишские стихи, посвященные родителям, жизни в местечке, философии, он переводил для Барбары на английский.
Через несколько дней после их последней встречи 80‑летнего Шмуэля-философа не стало – он тихо умер во сне. Прощаясь, он заметил Барбаре в своей обычной ворчливой манере: «Мы тут с тобой много говорили о Б‑ге. Верю ли я в Него? Не могу этого утверждать… Мудрый человек ищет Его, но не находит. Ищет, потому что должен искать, даже если Его нет… Можно сказать, что я агностик. Если Б‑г существует, то не видит в нас партнеров для Своих игр».
Впрочем, не одного Шмуэля, но и большинство посетителей Центра трудно было назвать по-настоящему религиозными людьми – жизнь на новой родине, вдали от традиционной общины, не располагала к соблюдению законов и обрядов, а ужасы Катастрофы заставили многих из них усомниться в существовании Б‑га или, по крайней мере, в Его милосердии. Этот вопрос, однако, настолько занимал даже самых скептически настроенных из стариков, что они постоянно возвращались к его обсуждению – в том числе и в кружке Барбары. Однажды в ходе такого спора один из «студентов», Моше, дает поразивший ее ответ на вопрос «Где был Б‑г во время Катастрофы?». В соответствии с хасидской традицией, Моше начинает с притчи. Однажды рабби Мендл спросил у маленького мальчика, где находится Б‑г. «Повсюду!» – ответил ребенок. На что рабби возразил ему: «Нет, Б‑г – лишь там, куда человек допускает его!» Так, – продолжает Моше, – человек не давал Б‑гу доступа в концлагерь. «В мире существуют силы добра и силы зла. Если Б‑г управляет всем миром, в чем я не сомневаюсь, Он не может быть только злым или только добрым. В концлагерях существовало лишь зло, а ведь половина Б‑га – это не весь Б‑г. Поэтому Его там и не было. Но это вовсе не означает, что Б‑га не существует»[8].
В Центре регулярно проводились встречи cубботы, навевавшие на стариков ностальгические воспоминания. Все они с детства помнили, как мать, хозяйка еврейского дома, зажигает в пятницу вечером свечи. Старушки, обитавшие в доме престарелых, могли бы зажигать свечи в своих комнатах, но обычно не делали этого, – возможно, выполнение этой специфически женской заповеди лишний раз напоминало им о своем одиночестве и, по существу, бездомности. Однако во время коллективной церемонии встречи субботы в пятницу вечером пожилые дамы зажигали свечи. В Центре было принято, что церемонию проводят две или три женщины. Однажды Майерхофф стала свидетельницей тому, как к зажиганию свечей вызвали сразу трех подруг: Башу, Фейгл и Ольгу. Ольга затянула своим сильным альтом идишскую субботнюю песню на импровизированный мотив, сменившая ее Фейгл зажгла свечи, а Баша прочла над ними благословение на иврите и расцеловала подруг...
Моше вспоминает: «Мы сидели за столом с таким достоинством, мы были так счастливы! Несмотря на нашу бедность, маме всегда удавалось купить для трапезы рыбу или курицу, даже если для этого ей приходилось заложить свой жемчуг. Только в эту ночь ей удавалось поесть вместе с нами. Только в эту ночь мой отец не сердился. Все мы словно переселялись в другой мир. Папа становился королем, мама – королевой, и мы были самыми счастливыми людьми в мире!»[9]
Наблюдая за своими стариками, погружаясь в ностальгическую для них и новую для себя атмосферу субботы и праздников, Барбара постепенно тоже «становится другим человеком», возвращаясь к своим корням. В течение четырех лет (постоянно с 1973 по 1974 и с 1975 по 1976 год и еще два последующих года с перерывами) Майерхофф оставалась вовлеченной в жизнь этих людей и как антрополог, занимающийся полевыми исследованиями, и как друг, а временами и как член семьи. За время своей работы она знакомится с половиной из трехсот постоянных посетителей Центра, а у тридцати шести из них берет подробные многочасовые интервью. Книга «Number Our Days», написанная на основе исследований, проведенных в Центре, до сих пор остается одним из лучших источников в своей области, а созданный практически параллельно с книгой одноименный документальный фильм (1977) получил «Оскара» и две премии «Эмми».
Этот фильм, снятый Майерхофф в сотрудничестве с режиссером Линн Литман, ставил своей целью показать все многообразие стратегий, применяемых стариками из Центра в их борьбе со старостью и забвением. Фильм имел большой успех. Он привлек к Центру внимание спонсоров, щедро пожертвовавших на программы, некоторые из которых шли потом на протяжении многих лет. Особенно запомнились зрителям две сцены из фильма, изображенные на афишах. Они стали своеобразным символом героизма в борьбе с телесной немощью и одиночеством. В одной из сцен пожилые женщины исполняют без партнера парный танец – живо, зажигательно, все ускоряя темп, в другой – прекрасная, несмотря на бремя лет, балерина Гита танцует в паре со своим слепым мужем, с благоговением сжимающим запястья жены.
Друзья и информанты Барбары постепенно умирают – ведь многим из них к моменту знакомства было уже за восемьдесят, а некоторым и за девяносто. К моменту выхода книги кроме Шмуэля скончались Баша и три ее подруги. Но связь Майерхофф с оставшимися в живых не прерывается. В 1980 году она организует для своих стариков фестиваль искусств «Жизнь, а не смерть в Венеции» («Life Not Death in Venice»), где творчество пожилых евреев было представлено на суд многочисленной публики, среди которой были и их собственные внуки (многие из них с удивлением узнали, как хорошо рисуют их бабушки), и такие знаменитости, как Исаак Башевис Зингер.
Посетители Центра на демонстрации протеста, вызванной гибелью их товарища под колесами велосипеда.
Демонстранты требовали, чтобы пожилым людям обеспечили безопасные пешеходные зоны – без велосипедов и скейтбордов, и добились успеха. Фотография этой демонстрации, прошедшей под лозунгом «Жизнь, а не смерть в Венеции», стала визитной карточкой одноименного фестиваля искусств, организованного Б. Майерхофф в 1980 году
Барбара Майерхофф продолжает снимать документальные фильмы на этнографическую тематику, став одним из пионеров американской визуальной антропологии; в 1980 году она возглавит кафедру антропологии в Университете Южной Калифорнии и составит новаторскую программу по этой дисциплине. Ее увлечение еврейской темой не ограничивается работой со стариками из Венеции – в 1981 году Барбара начинает изучение хасидской общины района Фейрфакс (Fairfax), расположенного в центре Лос-Анджелеса, о которой также решает снять фильм. Изначально основной его идеей должен был стать рассказ о существовании ультраортодоксального гетто в современном мире, но жизнь внесла свои коррективы. Через несколько лет после начала работы с фейрфаксскими хасидами у Майерхофф диагностируют рак легких. Посоветовавшись с режиссером Линн Литман, Барбара решается на беспрецедентный по своему мужеству шаг – снимает в соавторстве с Линн свой последний документальный фильм «In Her Own Time», рассказывающий о ее борьбе с раком и попытках фэйрфаксских хасидов исцелить ее с помощью религиозных ритуалов. В эти последние годы к Барбаре словно возвращается дар двойного зрения, утраченный ею в детстве: «глядя одновременно в разные стороны», она действует и как исследователь, и как объект собственного исследования – как антрополог и как ассимилированная американская еврейка, вернувшаяся к своим корням. И если раньше, в период работы со стариками из Центра, она робко признается Шмуэлю, что при звуках иврита или идиша, даже не понимая слов, чувствует, что они – некая неотделимая часть ее самой, то теперь, на закате жизни, она открывает для себя красоту и величие еврейских ритуалов – омовения в микве, зажигания свечей – и восторженно рассказывает об этом в фильме:
Я должна сказать, <…> что эта болезнь пошла мне во благо <…> в том смысле, что теперь я сосредоточилась на еврейском мире, на подлинно еврейском мире, а не на той его секулярной части, откуда я пришла.
У них (хасидов. – Э. Я.) есть ритуалы, церемонии, знания, они делают вещи, которых не делают другие люди в случае болезни или в иной подобной ситуации. Для меня это стало открытием… Возьмем, например, ту же микву. Скажу вам как антрополог: да, в каждой религии существуют ритуалы обновляющего омовения. Но <…> именно этот ритуал, миква, подходит мне как еврейке. Это связано скорее не с очищением после менструации, а с духовным очищением. Для меня действительно очень важно было узнать об этом. И, думаю, это так же важно для многих евреев.
Барбара Майерхофф умерла 7 января 1985 года в возрасте 49 лет, так и не успев состариться и стать «маленькой старой еврейской леди». Но вся ее короткая жизнь, за которую она успела собрать и донести до нас множество историй других людей, стала иллюстрацией мысли, высказанной ею в одном из интервью: «Неприметный и на вид самый обычный человек может содержать в себе огромную ценность для мира».
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.