[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ЯНВАРЬ 2010 ТЕВЕТ 5770 – 1(213)
Мойше-Лейб Галперн
Валерий Дымшиц
Поэт Овсей (Шике) Дриз, отвечая на вопрос своего друга, художника Виктора Пивоварова, о том, кто его «боги» в поэзии, назвал Вийона, Бернса и «одного еврейского поэта, живущего в Америке, Гальперина», а потом добавил: «совершенно изумительный поэт, которого тут в России никто не знает». Речь шла о Мойше-Лейбе Галперне, которого тогда, в 1960-х годах, конечно, уже давно не было в живых. Зато все остальное правильно. К первой части определения могли бы присоединиться все знатоки еврейской поэзии, а ко второй – те немногие из них, кто живет в России.
Мойше-Лейб Галперн (1886, Злочев, ныне Золочев, Львовская область, Украина, – 1932, Нью-Йорк) – несомненно, крупнейший еврейский поэт и один из крупнейших поэтов ХХ века, чье творчество оказало влияние на всю еврейскую поэзию. К сожалению, он до сих пор совершенно не известен в России. В возрасте десяти лет семья Галперна переехала из Злочева в Вену, где будущий поэт закончил гимназию и Академию художеств. Он был не только превосходным графиком (в том числе иллюстратором собственных книг) и портретистом, но, став поэтом, продолжал зарабатывать на жизнь именно как художник. В 1908 году Галперн вернулся на родину, в Галицию, и под влиянием поэта Ш.-М. Имбера и Черновицкой конференции (на которой присутствовал) неожиданно увлекся языком своего детства, уже полузабытым идишем. В тот же год будущий поэт уехал в США.
Многих литераторов-евреев, как опытных, так и начинающих, переезд в США подтолкнул к окончательному переходу на идиш как на язык творчества. Они меняли русский или немецкий на еврейский, который в Нью-Йорке был гораздо более востребован. Галперн не стал исключением, тем более что до эмиграции он успел опубликовать в Вене только несколько стихотворений по-немецки.
В первый период своего творчества Галперн был близок к литературной группе «Ди Юнге» («Молодые»), разделяя общую для них неоромантическую поэтику и увлечение творчеством Гейне. И все-таки его голос звучал иначе, чем у других членов группы. В нем было гораздо меньше наивного эстетства, гораздо больше социальных мотивов, злой иронии и горечи. В его поэзии с самого начала начисто отсутствовала всякая ностальгия по штетлу, столь характерная, например, для Мани Лейба. Галперн стал и оставался всю жизнь поэтом Нью-Йорка. Его Нью-Йорк – это, конечно, ад, но и вместе с тем естественная «среда обитания» для «проклятого поэта». Итогом этого первого периода стала книга «В Нью-Йорке» (1919), которая сразу поставила Галперна в первый ряд среди сверстников-поэтов.
Вообще, если говорить о поэзии Галперна в целом, то один из главных ее приемов – создание многочисленных поэтических масок, многие его стихи написаны от имени различных, часто иронически изображаемых персонажей. Один из них, представленный в этой подборке, это чудаковатый «Мойше-Лейб, дер поэт» («Мойше-Лейб, поэт»), который совсем не равен своему автору-тезке.
С самого начала поэтика Галперна необыкновенно разнообразна. Мрачный экспрессионизм поэмы «Ночь» соседствует с множеством лирических, сатирических и юмористических стихотворений. Уже во второй своей книге, «Золотая пава» (1924), он отказывается от традиционной силлаботоники и начинает бесконечный ряд формальных экспериментов со свободными метрами. Само название этой книги представляет собой наиболее популярный образ еврейских народных песен. Но если для других поэтов золотая пава – это, прежде всего, волшебная птица, связывающая их с романтизированными традициями штетла и еврейского фольклора, то для Галперна – предмет сложной и иронической игры, в которой вино народной песни давно перебродило в едкий уксус безысходности.
Экспериментальный характер поэзии Галперна сделал его стихи неприемлемыми для массовых еврейских изданий. Наибольшую эстетическую свободу предоставляла коммунистическая газета «Фрайхайт» («Свобода»). Галперн сотрудничал с ней, как и многие лучшие еврейские писатели и поэты Нью-Йорка. Однако твердолобое доктринерство коммунистов, так же как и неприемлемая проарабская позиция, которую они заняли после погромов в Палестине (1929 год), заставили Галперна порвать с коммунистической печатью.
После смерти поэта его стихи последних десяти лет жизни были собраны в двух томах. Многочисленные опыты в прозе остаются до сих пор не собранными и не изданными.
В настоящей подборке в основном представлены стихи из первой книги – «В Нью-Йорке». Позднее творчество Галперна еще ждет своих переводчиков.
Наш садик
Вот так садик, где едва
Семь листочков – вся листва,
И вздыхает ветка зло:
«Как сюда нас занесло?»,
Вот так садик, вот так садик,
Где сквозь лупу в силах вы
Разглядеть чуть-чуть травы –
Саду ль нашему под стать
Так с зарею расцветать?
Да наш, конечно, садик… Какой же еще садик…
Вот так сторож – ой, беда! –
С толстой палкою всегда:
Будит он в траве чужих,
За ворота гонит их.
Вот так сторож, вот так сторож.
Ни за про что рушит сон,
Хвать за шиворот – и вон.
Что за сторожу под стать
На заре так поступать?
Да наш, конечно, сторож…
Какой же еще сторож…
Вот так птица, что птенцов
И не вспомнит – к ним на зов
Не потащит в клюве снедь,
На заре не учит петь.
Вот так птица, вот так птица.
Улететь не рвется прочь,
Дремлет сиднем день и ночь.
А кому из птиц под стать
Эдак вот зарю встречать?
Конечно, нашей птице… Какой же еще птице…
Перевод Валерия Шубинского
Таков наш удел
Рыбаки заводят песню – вод морских
просторней,
Кузнецы поют – и песня, будто пламя в горне,
Мы – как полные развалин мертвые места:
Так поем, как в непогоду стонет пустота.
Детвора в саду, играя, песню затевает –
И любовь всех мам в той песне сразу оживает.
Нас же будто не рожала мама никогда:
Обронила, напевая, нас в пути Беда.
С той поры мы, бедолаги, эдак напеваем,
Как на жердочке пристало хныкать попугаям,
Как пристало ухають ночью в камышах
жабью,
И от ветра на веревке всхлипывать белью.
Или пугалу, что в поле высится уныло,
Позабыто – а давно уж осень наступила.
Перевод Валерия Шубинского
Вот так
Помойка во дворе, и ветерок
Клочок бумаги в вышину повлек.
Рубашки на веревке надувались.
Окно напротив, где уже с утра,
Как и вчера,
Муж и жена ругались.
Кричит он: Где носки, жена?
Но к черту шлет его она,
Кулак он ей к лицу поднес,
Но фигу получил под нос,
Орут,
Плюют,
А в небе вьется дым,
И облако над ним.
Перевод Исроэла Некрасова
Дым из труб
Утром парень деревенский
Слышит птичье пенье,
Я же слышу стук бидонов
И часов хрипенье.
Видит парень: за окошком
Ввысь гора стремится,
Я же вижу толстых женщин
Восковые лица.
Ловит бабочек на поле
Парень утром рано,
Ну а я с крыльца гоняю
Только кошек драных.
Кабы парню пару крыльев!
Пусть себе летает
И в саду соседском вишни
Спелые срывает.
Или вовсе с неба носит
Золото горстями,
Чтобы покупать обновки
И себе, и маме.
Кабы мне судьба такие
Крылья подарила,
Я б сидел в железной клетке
Мрачно и уныло
Или, может быть, смотрел бы,
Залетев на крышу,
Как рубашку на веревке
Дым из труб колышет.
Перевод Исроэла Некрасова
С добрым утром, солнышко
Закрываются пивнушки,
Я тоскую по подушке
И иду себе домой:
Солнце над землей.
Дама уличная тоже
Не спала давно, похоже.
Тоже тащится домой:
Солнце над землей.
Сонно головой кивает,
Шляпка с головы спадает,
Чтоб в пыли найти покой:
Солнце над землей.
Утомлен ночной работой,
Сторож борется с зевотой
И мотает головой:
Солнце над землей.
Перевод Исроэла Некрасова
Watch your step!
Дорого время в стране золотой,
Золото – время. Взмахнули рукой,
Хлопнули двери – и в черную щель
Поезд летит, в бесконечный тоннель.
Ветра быстрее, мгновенней, чем взгляд, –
А за окном убегает назад
В звездах, зеленых и красных, стена –
Жизнь зелена, а погибель красна.
Мчится сигнал на разведку вперед,
Путь расчищает и грозно ревет.
С лязгом колесным, легки и быстры,
Реют составы – то ввысь, то с горы,
Птицы из золота и из огня
Реют – желанье в крови у меня
Жарче, чем пламя, и злата светлей.
Ух! Ну и птички! Поймать бы, ей-ей,
Птичку такую – да только никак:
В миг ускользнет она искрой во мрак.
В миг улетают, блистают, растут
Искры светлее – то там, то уж тут,
Искры светлее, одна за другой –
Птицы златые страны золотой.
Перевод Валерия Шубинского
В собвее
Избитый кнутом, падал раб, своей цепью
звеня.
Теперь твоя речь, будто кнут, избивает меня.
Стучит беспокойство во мне, будто молотом,
зло,
Точь-в-точь как по рельсам колеса стучат
тяжело.
И кровь, обжигая меня, в моих венах горит,
Вагон электрическим светом слепящим
залит,
Горящим вот здесь, над твоей и моей головой.
Еще остановка, и я распрощаюсь с тобой.
Я, скрипнув зубами, слегка поклонюсь:
мне пора,
По улицам буду шататься один до утра,
Пока, будто кровью из раны, не брызнет
восход,
И боль свою песню уныло во мне заведет,
Как пес, перепуганный уличным шумом
ночным,
Хозяином брошенный, богом собачьим своим.
Перевод Исроэла Некрасова
Уличный барабанщик
Напевает вольно птица,
Грозный царь дрожит, страшится,
А страшиться – срам!
Мне, как птице, тут и там
Петь для вас
И подчас
Затевать безумный пляс,
Будто вихрь – по мостовой!
Болен я, и стар, и сед?
Что за город? – Нужды нет!
Добывая грошик свой,
В барабан я звонко бью,
Пляску завожу свою,
И верчуся, невесом –
Джин, джин, бом-бом-бом,
Джин, джин, бом!
Вот проходит чаровница –
Что-то вдруг во мне родится:
Я верчусь еще дичей,
Зубы сжав, бегу за ней,
Слышу свой
Крик: «Постой! –
Руку дай, кружись со мной –
Вместе – жарче танцевать.
Экая, как ты, змея,
Бросила на днях меня!»
И, чтоб зря не тосковать,
В барабан я звонко бью,
Пляску завожу свою,
И верчуся, невесом,
Джин, джин, бом-бом-бом,
Джин, джин, бом!
Ребятня смеется звонко.
Покажу себя я – вон как!
Гей, ребята! Кто бойчей?
Хрясь – по голове моей,
И – плевок!
Со всех ног –
Мчатся дальше – скок-поскок.
Что ж, беда – в привычку мне.
Хлеба черствого кусну
Да из фляжки отхлебну,
Пот ручьями, кровь в огне –
В барабан я звонко бью,
Пляску завожу свою,
И верчуся, невесом,
Джин, джин, бом-бом-бом,
Джин, джин, бом!
Так иду я, размалеван,
Размалеван, измордован –
В край из края – где мой дом? –
Как о стенку бьюся лбом.
Грызть зубам
Всякий хлам –
Камень с гнилью пополам.
Псы да воры, хлад и зной –
К чужакам наш мир жесток
Ни рубашки, ни порток,
Ни детишек нет с женой.
В барабан я звонко бью,
Пляску завожу свою,
И верчуся, невесом:
Джин, джин, бом-бом-бом,
Джин, джин, бом!
Перевод Валерия Шубинского
Манхэттенский мост. Нью-Йорк. 1914 год
Б-г тебе в помощь, солнышко!
Полдень. Улица поет,
Солнце, как угли, печет.
Он – с лотком на мостовой,
Тихий, бледный и худой.
Все снуют туда-сюда,
Мимо, мимо. И тогда,
Острый напружив кадык,
Он заводит громкий крик.
Все бежать бросают вдруг,
Все становятся вокруг.
Шеи гнутся, как лоза,
Глупо лупают глаза.
Что-то он берет рукой,
Поднимает над собой.
Плотно стиснут, сдавлен он,
Прет народ со всех сторон.
Отовсюду прет народ,
Он со лба стирает пот,
Он картуз снимает свой
И рубаху – с плеч долой,
Тянет руку голяком,
И ладонь горит огнем.
Громко улица шумит,
Не поймешь, что он кричит.
Больше не на что глядеть,
И толпа давай редеть.
Он, и бледный, и худой,
Вновь один на мостовой.
Вновь – опять, опять, опять
Начинает он кричать,
Только улица глуха
К звонким кличам петуха.
И роняет он ладонь,
И лицо склоняет он,
И берется за шнурки,
И шнурует башмаки,
И со лба стирает пот,
И цигарку достает,
И, глаза подняв, следит,
Как по небу дым летит.
Перевод Александры Глебовской
Кровь рабов
Стены высятся, как скалы,
Башни тянутся все выше,
Солнце утреннее светом
Красит улицы и крыши;
Пыль, и дым, и свет смешались,
Поезда несутся мимо,
И, как буйволы, шагают
Люди сквозь завесу дыма;
Сотней ртов работа мелет,
Может камни жрать горстями,
Человечину глотает,
На зубах скрипит костями.
Кровь рабов, ты кровь собачья!
Помирай себе спокойно!
Пусть пророк придет и плюнет:
Ты другого недостойна.
Перевод Исроэла Некрасова
Я играю
Человек – слепой дурак.
Я ребенком стал, вот так!
Значит, купят для меня
И тележку, и коня.
Это значит, с папой в среду
Я на ярмарку поеду.
Папа будет торговать,
Будет сласти покупать.
Эти сласти есть я буду,
Дурака совсем забуду.
Папой стать хочу скорее –
Сшил из ваты сыновей я,
Всем рубашки заказал
И меламеда позвал.
Пусть детей получше учит,
Горстку пуговиц получит.
Сын игрушек попросил –
Я б хоть дом ему купил,
Но без мамы сыновья
Плачут, – плачу с ними я.
Перевод Исроэла Некрасова
Расскажи
Приди, будь мне мамой. Я слышал от мамы
Про мост из бумаги чудесный рассказ,
Про то, как весной возвращаются птицы,
А ты мне расскажешь об этом сейчас.
Прогонишь мои сновиденья пустые,
Чтоб больше тревожить меня не могли.
Приди, расскажи мне, что ангелы с неба
Спустились, звезду для меня принесли.
Бьет колокол. Уши зажмешь мне и скажешь,
Что это часы, и пускай себе бьет.
Пусть ветер за ставнями плачет.
Скажи мне,
Что это отец за молитвой поет.
Приди, расскажи мне про теплое лето,
Как с песней крестьяне шагают с полей,
И может, тоска моя сразу утихнет
И в мире моем сразу станет светлей.
Перевод Исроэла Некрасова
Разговор с самим собой
– Ну что ты стоишь у окна?
Там улица. Манит она.
– Она для торговцев. Они
Доходами меряют дни;
Летают по ней поезда,
Как птицы, туда и сюда;
Там дети, коты мельтешат,
Как в неводе рыба, кишат;
По улице пьяные в хлам
Гуляют, шатаются там,
Теряют там тысячи дней,
Впустую болтаясь по ней.
– Побрился бы, шляпу надел,
Пошел бы, в кафе посидел.
– В кафе? Там за стойкою в ряд,
Как в бане, раздевшись, сидят.
Ползет каждый вверх и вперед
И сам себя хлещет и бьет,
Как будто на скользком полке,
Зажав мокрый веник в руке.
Там все про себя говорят,
Про женщин, постель и разврат,
Устав, засыпают потом,
В тарелку уткнувшись лицом.
– Тебя еще ждут, может быть.
Пойти бы, цветы ей купить.
– На что мне спесивая злость
На лицах, застывших, как кость?
Там шелком фальшивым кричит
Богатство, забывшее стыд.
На что мне в оправе перстней
Огонь драгоценных камней?
Мне эта любовь не нужна:
Себя выставляет она.
Там будут смеяться опять
Над тем, что способно страдать.
– Брось город! Ведь мир так широк!
Ты в путь бы отправиться мог.
– Да, знаю, богата земля,
Еще есть леса и поля,
И может, решусь как-нибудь
Отсюда отправиться в путь.
Я просто отсюда сбегу.
Мне душно. Я ждать не могу,
Что чудо придет наконец.
Я жив, но при этом мертвец,
Который все ходит, немой,
По миру, покрытому тьмой.
Перевод Исроэла Некрасова
Ноль
Жизнь сама мне говорила: «Все не ново!
Что копаться?
Кудри русые с годами сединой засеребрятся.
Только вылупившись, птичка сразу же в полет
стремится,
Прижимая к губкам пальчик, смотрит
в зеркало девица,
Носит царь свою корону, а ишак –
мешок с мукою.
Ты, мой звездочет, навечно мне останешься
слугою.
На коленях стоя, смотришь в телескоп зимой
и летом
И на цифры переводишь расстоянья
и планеты,
Только результат расчетов все равно нолю
подобен.
Начертить кружок такой же (0) и дурак
любой способен».
Перевод Исроэла Некрасова
Просто так
Ночью встает Мойше-Лейб как-то раз
Обдумать, что с миром творится сейчас.
Вот он задумался, глядя во тьму,
Но вдруг кто-то на ухо шепчет ему:
– Что ровно, то криво, и тысячи лет
Только на этом и держится свет.
Мойше соломинку спрятал в кулак
И улыбнулся.
Чему?
Просто так.
Мнет он соломинку. Тихо вокруг,
Снова о чем-то подумалось вдруг.
Мысли летят вереницей во тьму.
Опять кто-то на ухо шепчет ему:
– Кривого, мол, нет, но и ровного нет,
И только на этом и держится свет.
Мойше соломинку спрятал в кулак
И улыбнулся.
Чему?
Просто так.
Перевод Исроэла Некрасова
Ж-ж-ж
Как младенец, Мойше спит,
Муха в комнате жужжит,
Устремляет свой полет
На нос, как пчела на мед.
Слышит Мойше-Лейб сквозь сон,
Говорят: Смотрите, он
Гениальнейший поэт,
Лучше в целом мире нет!
Мойше начал делать вид,
Что не слышит, просто спит.
Муха принялась опять
Мойше-Лейба донимать,
Все жужжит и лезет в нос.
Снова кто-то произнес:
Я поклясться вам готов:
Больше нет таких ослов!
Кто сказал? А ну, постой!
Тихо в комнате пустой.
Мойше, муху отогнав,
Нос немного почесав,
Ерунда, – решил, чихнул,
Отвернулся и заснул.
Перевод Исроэла Некрасова
Memento mori
Представьте, поэт Мойше-Лейб
вам расскажет,
Что как-то увидел он смерть на волнах,
Как в зеркале видят свое отраженье,
А было лишь десять утра на часах, –
Что можно сказать на это поэту?
А если он скажет, что издали смерти
Рукой помахал и спросил, как дела,
В то время как дикая радость жизни
У тысяч тонувших на лицах была, –
Что можно сказать на это поэту?
И он поклянется: поверьте, что к смерти
Его потянуло с такой же тоской,
Как вечером тянет под окна к любимой,
Которую ты почитаешь святой, –
Что можно сказать на это поэту?
И если он смерть нарисует не серой
И мрачной, а в ярких, богатых тонах,
Как видел ее между морем и небом,
Когда было десять утра на часах, –
Что можно сказать на это поэту?
Перевод Исроэла Некрасова
Обычный день жителей Нижнего
Ист-Сайда. Нью-Йорк. Начало XX века
Кто плачет
Кто плачет? Кто в ночи поет?
В такой ночной тоске
Хотя бы бедствия сигнал услышать вдалеке,
Хотя бы отблески огня на небе увидать.
Как жернов, песня тяжела: не сдвинуть,
не поднять.
Как жернов каменный. Все так же песня
холодна,
Как женщина, которая на берегу одна,
Седую голову склонив, закутавшись в туман,
Глазами, красными от слез, глядит на океан.
И снова песня – это ужас, вечный и слепой,
Который отобрал твой сон, разрушил твой
покой,
И, будто облако, развеял он в ночи твой сон.
И это проклятого крик. Звучит безмолвно он
В твоей крови. И это кровь, которая болит
Той тяжестью и пустотой, которой ты
налит.
Никем не заданный вопрос вовек неразрешим,
И, как ни бейся, никогда не справишься ты
с ним.
Перевод Исроэла Некрасова
Из поэмы «Ночь»
– Сними свою руку, что сердце гнетет!
– Нет, брат, не рука твое сердце гнетет.
Дары мои – тяжкая ноша твоя:
Из дальней земли их принес тебе я.
– Змею убери – она сердце гнетет!
– Нет, брат, не змея твое сердце гнетет.
Князь Жизни с тобою порою ночной,
Когда ты на ложе с нагою женой.
– Сними этот камень – он сердце гнетет!
– Нет, брат, твое сердце не камень гнетет.
Беда-Незадача засела в углу,
Опершись на череп и глядя во мглу.
– Сними паука – как он сердце гнетет!
– Нет, брат, не паук твое сердце гнетет.
Отныне болезнь роковая твоя:
Пугаться ничтожеств – таких же, как я.
Перевод Валерия Шубинского
Хи-Хи
Птица опускается с высот,
Карлика Хи-Хи она везет.
Видит карлик, что поэт рыдает,
Дал ему письмо: пусть почитает.
Правящая Солнечной страной
Королева собственной рукой
Написала письмецо поэту,
Посылает дюжину приветов.
Встрепенулся радостно поэт,
Тотчас милой написал ответ
И спешит скорей его отправить,
Прямо в руки приказал доставить.
Карлик головой кивнул слегка,
Птица воспарила в облака,
И исчезли оба с глаз поэта
В небесах, окрашенных рассветом.
Перевод Исроэла Некрасова
Мадам
Мадам, повелите уйти – я уйду,
И сразу же – в воду, имейте в виду.
С моста Вильямсбургского в реку нырну,
Ударюсь о воду и шею сверну.
Потом пузыри побегут по воде,
Вот был, дескать, некто – и нету нигде,
И все. Разве что полисмен на посту
Разок засвистит, разогнав по мосту
Бродячих котов, что умчатся во мрак;
Да разве задумчивый некий чудак
Отвесит по лысине звонкий удар,
Которая блещет, что твой самовар,
И вперит во тьму свой испуганный взор,
И только прошепчет: «Освистан, позор!»
Затем делегация рыб под мостом
Меня подберет, увенчает венцом
Из блещущих златом чешуек-монет;
Затем, демонстрируя свой перманент,
Со дна дева-рыба ко мне подплывет,
Обнимет, хрустальную дверь распахнет,
И громко воскликнет: «Жених, в добрый час!
Возлюбленный мой Мойше-Лейб среди нас!»
Затем на заре на морском берегу,
Мой труп попадет на глаза рыбаку;
Затем, приходя в ежеутренний раж,
Газетчик такой настрочит репортаж:
«Вчера найден труп у прибрежной черты,
Лилово-багровое портит черты
Пятно на носу» – и сомнения нет,
Что тот неизвестный – известный поэт,
Что даму увлек за бокалом вина,
А дама – та самая, это она
Его укусила за нос, и поэт,
Поссорившись с ней, не снимая штиблет,
Бултых в океан. Ах, как стильно и как
Все оригинально – будь все это так
Взаправду! – Но я, уж простите вы мне,
К подобным кунштюкам готов не вполне.
И мне горше яда морская вода,
А если соскучусь по морю, тогда
Мне хватит того, что простерлось, мадам,
У Гейне в «Nord-See» по книжным листам.
И в этой связи, поругавшись со мной,
Рискуете, право, остаться одной,
Налейте ж вина мне без споров и слез…
Терпеть не могу, когда тяпнут за нос.
Перевод Валерия Дымшица
Иммигранты. Остров Эллис.
Бухта Нью-Йорка. 1910 год
Птица
С костылем под крылом прилетела птица.
Что ты вздумал, говорит, на замок
закрыться?
Отвечаю: за дверьми
Воры страшные вельми,
Что хотят отнять мой сыра кус.
Я, чтоб не украли, на него сажусь.
Птица в скважину замочную рыдает,
Что она – мой братец Мэхл, уверяет.
Дескать, знал бы ты, бедствий каких
Средь валов я натерпелся морских,
Пока плыл на пароходе к тебе
На высокой пароходной трубе.
Что за птица она, понял теперь я.
Так что пусть уж лучше постоит за дверью.
Заодно еще о том
Размышляю я при том,
Как бы лучше спрятать сыра кус:
Поплотнее на него сажусь.
Из под-крылышка глазками скосила
(Как мой братец!) – и опять что есть силы
В скважину замочную орет:
Мол, чтоб я так жил, как ей везет! –
Разглядела, где мой сыр лежит –
За него башку мне размозжит.
Понимаю я, что дело-то скверно.
Подвигаюсь к двери медленно, но верно,
А под задом прячу сыра кус
(А рукой за табурет держусь!),
И чем попусту кричать «Караул!»,
«Не замерз ли ты?» – вопросик ввернул.
«Век не видел, милый брат, такой стужи.
Отморозил я на холоде уши, –
Отвечает мне птица со слезой, –
А разок – во сне, порой ночной,
Свою ногу съел я. А потом…
Расскажу подробней, коли пустишь в дом».
Как услышал я, что что-то съел он –
Испугался так, что грешным делом
Чуть не позабыл про сыра кус
(Зря я, что ли, на него сажусь?),
Но пощупал: он на месте. Коли так,
Остальное – попросту пустяк.
Что ж, сказал я ей, посмотрим, право слово,
Кто из нас пересидит другого:
Я – на стуле, в комнате своей,
Или ты – у запертых дверей?
То-то будет славная игра:
Запастись терпением пора.
Так здесь и осталась эта птица,
И уже лет семь все это длится,
«С добрым утром!» – я кричу ей чуть свет.
«И тебе того же!» – слышу в ответ.
Я прошу: «Братишка, дай мне покой!»
А она – «А ты мне двери открой».
Но я знаю, что случится, поверь я
Этой птице – пусть стоит себе за дверью.
Она хочет отнять мой сыра кус.
Я плотнее на него сажусь,
И ощупываю: там он. Коли так,
Остальное – попросту пустяк.
Перевод Валерия Шубинского
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.