[<<Содержание] [Архив]        ЛЕХАИМ  МАЙ 2010 ИЯР 5770 – 5(217)

 

ЧУЖАК

Исроэль Зингер

Авторы многочисленных статей об Исааке Башевисе Зингере и предисловий к его книгам непременно упоминают о том, что у него был старший брат, Исроэль-Иеошуа Зингер (1893–1944), также известный писатель. Сочинения И.-И. Зингера до сих пор почти не переводили на русский язык, таким образом, Зингер стал самым известным из неизвестных в России еврейских писателей. Между тем И.-И. Зингер был не только старшим братом лауреата Нобелевской премии по литературе, но, прежде всего, крупнейшим еврейским прозаиком первой половины ХХ века, одним из лучших стилистов в литературе на идише. Его имя прославили большие «семейные» романы, но и в своих повестях и рассказах он сохраняет ту же магическую убедительность и «эффект присутствия», заставляющие читателя поверить во все происходящее.

Повести И.-И. Зингера рисуют широкую панораму еврейской жизни в начале ХХ века: их действие происходит в деревне, в польском местечке, в Варшаве, в охваченной Гражданской войной Украине и в Нью-Йорке. Но в центре каждой повести – простой человек, сопротивляющийся давлению общества и обстоятельств, побеждающий или гибнущий в этой борьбе.

Когда крестьяне деревни Лешновка узнали по­утру, что у их соседа Рефоэла-мельника ночью свели из конюшни обеих лошадей, они побросали работу в поле и пошли на мельницу.

Конюшня на большом, покрытом мучной пылью дворе, где куры клевали зерна, стояла нараспашку. Железный засов на воротах был перепилен пополам. Рефоэл-мельник, широкий в кости еврей с черной бородой, побелевшей от мучной пыли, и плечами, раздавшимися от перетаскивания мешков с зерном, глядел тоскливыми черными глазами на две сбруи, никчемно висевшие на стене. Его жена Бейла, баба с высокой грудью, утыканной булавками и иголками с нитками, заламывала руки и причитала, точно плакальщица:

–     Ясные вы мои лошадушки, – жалела она пропажу и рыдала в фартук, – не лошадушки, а львы.

Собака Рефоэла Бурек, большой, каштановой масти пес, который от злости все время рвался с цепи, теперь лежал посреди двора задушенный, с вывалившимся длинным синим языком, над которым жужжали и хороводились мухи. Крестьяне носком сапога приглаживали вставшую дыбом от страха шерсть на собачьей спине и качали головами.

–     Ой, Рафал, Рафал, крепко тебя обидели! – жалели они соседа.

Рефоэл прошелся по двору, высматривая следы лошадиных подков, но никаких следов не было.

–     Будто колдовством умыкнули, – шептались мужики, – ни одного следа.

–     Каким еще колдовством? – махнул на них прокопченной и перемазанной рукой Ян-кузнец. – Эти сукины дети обмотали копыта мешковиной, вот и нет следов…

Из деревни подходили всё новые и новые крестьяне. Перепиленный железный засов и убитая собака посреди двора пробуждали в крестьянских душах одновременно страх и негодование:

–     Вырезать ремни из спины у этих воров, – слышались тихие голоса.

–     И солью присыпать, – прибавляли другие.

Соседи Рефоэла-мельника были вне себя от гнева.

Во-первых, Рефоэл был своим в деревне. Не только он сам, но и отец его родился в Лешновке. Старики еще помнили его деда, который был фактором[1] у помещика в усадьбе. К тому же Рефоэл вел себя как обычный крестьянин, а не как еврей. Он не держал лавочку, не скупал сырье. Наравне со всеми лешновскими хозяевами сам возделывал свою землю, возил из леса дрова, ухаживал за скотиной. Наравне с лешновскими крестьянками его жена Бейла копала картошку, доила коров и на каждую ярмарку в местечке сама ездила продавать гусей, кур и яйца. Все крестьяне в округе мололи свое зерно на старой ветряной мельнице Рефоэла. Они знали, что весы у Рефоэла точные, им можно доверять. Кроме того, что Рефоэл не упоминал в своей речи Матку Боску, Езуса Хрыстуса и его святые раны, в остальном он говорил по-польски так же, как все крестьяне. И силой он не уступал самым крепким деревенским мужикам. Рефоэл с легкостью взбирался с мешком зерна по узкой лесенке мельницы. За все это крестьяне считали его своим, лешновским, и его горе воспринимали как свое собственное.

Во-вторых, они беспокоились за самих себя. Единственным в деревне, кто запирал ворота конюшни на железный засов, был Рефоэл-мельник. И собака у него была крупнее и злее всех соседских собак. Если смогли свести лошадей из его конюшни, значит, деревня беззащитна и никто не может быть спокоен за свою лошадку.

Сперва крестьяне решили, что это цыгане. Они всегда воруют лошадей, язычники чернявые, у них и нужно искать. Но Ян-кузнец, деревенский умник, умевший читать и писать, махнул на соседей прокопченной и перемазанной рукой:

–     Глупости вы говорите, люди добрые, – сказал Ян высокомерно, как всегда, когда он, ученый, разговаривал с простым людом. – Во-первых, цыгане уже давно не раскидывали здесь своих шатров. Во-вторых, цыгане любят легкую поживу. Пилить железный засов они не станут, эта кража не их рук дело.

–     Ежели так, то это Йойна-живодер сделал, – попробовал вмешаться один из стариков, – он городской и умеет управляться с железом.

Ян еще раз серьезно осмотрел перепиленный засов и отбросил подозрение насчет Йойны-живодера:

–     Йойна может отомкнуть замок, – сказал он, – но перепилить засов ему не по силам. К тому же Йойна не стал бы связываться с собакой. Евреи боятся собак. Известное дело…

Крестьяне почесали в затылках:

–     Кто же тогда мог это сделать? – спросили они у кузнеца. – Скажи нам, Ян…

Ян перемазанными пальцами спокойно разгладил в стороны свои светлые усы и медленно проговорил:

  Это дело рук кривого Цегелека. Он раньше был кузнецом. К тому же он сидел в тюрьме с городскими ворами, и они научили его пилить железо.

  Правильно, Ян, – обрадовались крестьяне, – так оно и есть. И с собаками он тоже умеет управляться, этот Цегелек, еще с той поры, как он ловил бродячих собак. Этот самого большого пса одолеет…

На дороге показался староста деревни, войт. Он шел чинно, как подобает старосте. На груди у него была приколота бляха, знак его должности. Крестьяне расступились и пропустили его к конюшне. Он осмотрел пустые стойла и вынес официальное заключение:

  Свели лошадей, – изрек он торжественно, будто бы сообщая что-то новое, – и следов нет.

  Мы боимся за своих лошадей.

  Нужно поискать у Цегелека.

  Нужно посадить Цегелека.

  Вся деревня пострадала от этого вора!

  Пошли к Цегелеку!

  Пошли к Цегелеку, – сказал войт.

Он двинулся первым. За ним – Ян-кузнец и Рефоэл-мельник. Следом – мужики и, наконец, бабы и дети. На краю деревни, в стороне от других домов, стояла на пригорке хибара Цегелека, открытая всем ветрам, вокруг – ни плетня, ни деревца. У ее дверей Цегелек рубил кривой корень дерева, выкопанный из земли. Хотя он и увидел людей, подходивших к его дому, он не повернулся к ним и не перестал рубить. Только когда его собака начала рваться с цепи и с дикой злобой лаять на подошедших, Цегелек воткнул топор в дерево и успокоил собаку.

–     Чихо, пся юха![2] – прикрикнул он на собаку и кинул в нее щепкой.

Крестьяне приблизились, но не приветствовали его обычным «слава Иисусу». Цегелек, невысокий, коренастый, крепко, точно из дуба, сбитый, с густым гладким чубом, падающим ему на глаза, упирался крепкими ногами в землю и разглядывал толпу своим единственным глазом, проницательным и умным. Второй глаз у него вытек, осталась только красная щель. Толпа ждала, что Цегелек заговорит, но он молчал. Войт откашлялся, хоть ему этого и не требовалось, и начал:

–     Цегелек, ночью у Рефоэла-мельника свели лошадей из конюшни.

–     Ну? – буркнул Цегелек.

–     Говорят, что это твоя работа, Цегелек.

Вместо ответа Цегелек спокойно вынул из кисета, сделанного из свиного пузыря, немного махорки, скрутил самокрутку, чиркнул друг о друга кусочками кремня, закурил и, лишь втянув побольше дыма и выпустив его изо рта и носа, процедил несколько слов:

–     Если вы их у меня найдете, можете забрать.

Его спокойствие взбесило крестьян:

–     Никто не мог их свести, кроме тебя, – закричали они, – все так говорят.

Цегелек снова втянул побольше дыма.

–     Говорить можно о каждом, – невозмутимо проговорил он, – даже о ксендзе. От толков мало толку… Нужны доказательства или свидетель.

Из-за того что Цегелек так гладко говорил, а им нечего было ответить, крестьяне раскипятились еще больше. Войт широко распахнул ворота бедного Цегелекова хлева. Оттуда на войта замекала коза.

–     Может, это твоя, Рафал? – усмехнулся Цегелек. – Возьми ее да подои.

Рефоэл вычесывал мучную пыль из своей черной бороды.

–     Слушай, Цегелек, – сказал он, – лошади мне дороги. Даю двадцать пять рублей серебром тому, кто вернет их в мою конюшню. Все слышали?

Цегелек подмигнул ему слепым глазом.

–     Хитрый ты, Рафал, – с ненавистью сказал он, – но Цегелек умнее тебя. Не крал я твоих лошадей и знать не знаю, кто их украл.

Он поплевал на ладони и снова принялся рубить кривой корень, больше не оглядываясь на людей.

Крестьяне гневно отступили с пригорка.

Вот уже несколько лет им приходилось терпеть множество неприятностей от Цегелека. С тех пор как он вышел из тюрьмы и поселился на пригорке, в деревне не стало покоя. То исчезнет забытая в поле лопата, то пропадет топор, то в стаде уток, вернувшихся с пруда, не досчитаются одной. Крупные кражи тоже случались. Однажды из конюшни пропала сбруя. Другой раз ночью кто-то открыл окно в дом помещика и украл золотые часы. Ксендз жаловался, что в церкви из коробки для пожертвований пропадают деньги. Войт после каждой кражи приходил в деревню, искал у Цегелека и каждый раз ничего не находил, но все знали, что корень зла – в его доме, что мелкие кражи – дело рук его жены и детей, а крупные – самого Цегелека. Прежде ничего такого в деревне не случалось.

Но краж ему было мало, он еще и пакостничал. Однажды утром еврей-лавочник обнаружил, что кто-то продырявил бочку с керосином, стоявшую у него в сенях, и весь керосин вытек. Хоть за руку тогда никого не схватили, но все знали, что это работа Цегелека, это он в отместку за то, что лавочник не захотел дать в долг его жене четвертинку керосина для лампы. В другой раз Цегелек поджег крыс, пойманных у себя в доме, и выпустил их горящими на поля, и это в самую засуху! Вся деревня была на волосок от пожара! А сколько раз он издевался над крестьянами, дурачил их и выставлял на всеобщее посмешище!

За прошедшие несколько лет крестьяне не раз требовали от вой­та выгнать Цегелека, убрать паршивую черную овцу из стада. Но войт ничего не предпринимал.

–     Пока его не схватили за руку, сделать ничего нельзя, – возражал он. – Таков закон.

Теперь, после того как у Рефоэла-мельника свели лошадей из стойла, кровь у крестьян закипела от негодования на Цегелека.

–     Что ж ты за староста, – кричали они войту, – если не можешь защитить деревню от зла? Что же ты за хозяин, если мы не можем быть спокойны за лошадей в наших конюшнях?

Войт, растерянный и смущенный этими выкриками в свой адрес, стоял, уронив голову. Вдруг он расправил грудь, выставил напоказ бляху – знак своей должности – и стукнул палкой о землю.

–     Что тут бабы с детьми делают, зачем таскаются следом? – разозлился он. – Мужики словом не могут перекинуться! По домам, бабы, по домам!

Бабы переглянулись с мужиками, ища у них поддержки, но мужики не поддержали их. Глаза у мужиков были злые. Бабы поняли, что они здесь лишние, забрали детей и нехотя повернули домой. Когда они отошли на порядочное расстояние, войт поднял руку, призывая к вниманию.

–     Мужики, – тихо сказал он, – умеете держать язык за зубами?

–     Надо будет, будем держать, – раздались в ответ голоса.

–     Слушайте же, что я вам скажу, – таинственно проговорил войт. – Я ничего не могу сделать Цегелеку. Я ничего не нашел. Но к чему вам я? Крестьяне могут сами решить, что делать с вором, а я ни о чем не узнаю…

Никто и слова не успел вымолвить, а войт уже запахнул свое длинное коричневое пальто и быстро ушел.

Крестьяне переглянулись.

–     Правильно сказал!

–     Давно пора.

–     Если от полиции не добиться правосудия, сами добьемся.

–     Крестьянское правосудие, братцы!

–     Пошли обратно к Цегелеку!

–     Расправимся с ним, сукиным сыном!

–     Кишки выпустим!

Ян-кузнец поднял прокопченную, перемазанную руку.

–     Не вопите вы все вместе, словно гуси! – сказал он. – Дело нужно делать обдуманно: так, чтобы никто ничего не знал и не голыми руками. Цегелек – живодер, может, у него ружье в доме есть.

–     Правильно, – согласились крестьяне, – верно говоришь, Ян.

Кузнец усмехнулся в усы, довольный похвалой, и начал отдавать приказы как старший:

–     Идите по домам и ничего не говорите, даже своим бабам – ничего. Ночью, когда бабы и дети уснут, возьмите с собой что под рукой – топор, нож или дубину – и собирайтесь на мельнице у Рефоэла. Оттуда мы потихоньку пойдем к Цегелеку. Когда завтра явится полиция, никто ничего не знает. Не забудьте же: встречаемся у мельницы!

Крестьяне молча разошлись по домам, к своей работе. Рефоэл-мельник вернулся к себе. Но пошел не на мельницу, а на кухню, к жене.

–     Бейла, – тихо сказал он, – новое несчастье на мою голову.

Бейла заломила руки, еще ничего не узнав.

Рефоэл рассказал ей, испуганный, то, что ему запретили рассказывать.

–     И меня они с собой позвали, – проговорил он со страхом. – Что же делать?

Рефоэл и его жена сидели и молчали. Они понятия не имели, что им делать. С детства живя в деревне, они знали, на что способны крестьяне, когда вершат свой суд. Никакой пощады не жди от них, если они вынесли приговор виновному. Особенно они жестоки с пойманным конокрадом. Такого они убивают не спеша. И хоть Рефоэл и его жена верили, как и остальные обитатели деревни, что именно Цегелек свел из их конюшни лошадей, от одной мысли, что его убьют этой ночью, их бросало в дрожь.

   Горе мне, – вздохнул Рефоэл, – они велели взять с собой топор.

Хоть Рефоэл и не был шибко ученым, он знал, что убийство – хуже всего на свете. За всю свою жизнь он не пролил ни капли крови, не то что человека, но даже скотины. Он не выносил, когда соседи кололи свинью и та оглашала своим визгом всю деревню. Еще больше он страдал, когда деревенские мужики устраивали пьяные драки и оглоблями проламывали друг другу головы. При всей своей мощи он чувствовал отвращение к крови. Даже когда Рефоэл привозил к себе шохета из местечка, чтобы тот зарезал теленка, он не мог смотреть на шхиту. Шохет все убеждал его:

  Когда сказано благословение, скотина уже не чувствует боли, реб Рефоэл.

Рефоэл верил шохету, но смотреть, как режут теленка, все равно не мог. На него накатывала тошнота. Теперь соседи позвали его прийти с топором, чтобы ночью расправиться с человеком, выпустить ему кишки.

–     Что делать? Что делать? – спрашивал он себя, прекрасно зная, что у него нет никакого ответа.

Просить крестьян о пощаде для Цегелека он не мог. Рефоэл знал своих соседей, знал, что хоть они и относятся к нему хорошо, но упрашивать их бесполезно. Он только дураком себя выставит, вот и все. Отказаться и не идти тем более нельзя. Соседи сочтут его трусом, спасающим свою шкуру, когда все рискуют. К тому же они вступились него. Из-за его лошадей, которых свели с его конюшни, хотят они расправиться с Цегелеком. Как он будет выглядеть, если так отплатит им за это?

Бейла сняла с плиты чугунок с вареной картошкой и разложила ее в глиняные миски. Она достала из погреба холодное кислое молоко и поставила на стол. Еще она нарезала молодого лучка и посыпала им картошку. Вкусный пар наполнил кухню.

–     Рефоэл, – позвала Бейла, – иди есть. У тебя сегодня маковой росинки во рту не было.

Рефоэл не мог есть. Он молча вышел из дома. На дворе все еще лежала убитая собака. Рефоэл стащил собаку со двора и вырыл для нее глубокую яму. Уставший от рытья и душевных мук, он вошел в мельницу и бросился на пустые мешки.

–     Б-же, – воззвал он, подняв черные глаза к прогнившим стропилам, – помоги мне, Отец небесный.

Он накрылся мешком и забылся тяжелым сном.

 

* * *

Целый день и часть вечера Рефоэл проспал на мельнице. Когда деревенские собаки стали громко лаять перед наступлением ночи, он открыл глаза и огляделся. Сквозь незалатанную дыру в гонтовой крыше виднелся кусок неба, усыпанного звездами. Рефоэл вспомнил, что пропустил минху, помрачнел и пошел в дом. Жена снова позвала его к столу.

–     Рефоэл, ты же с ног валишься, – сказала она, – иди сюда и чего-нибудь поешь.

–     Я помолюсь маарив, – ответил Рефоэл и омыл руки.

Посреди Шмоне эсре он услышал приближающиеся к дому шаги. Он быстро закончил Шмоне эсре и выглянул в окно. Первые крестьяне начали собираться во дворе и рассаживаться на бревнах. Огоньки их самокруток вспыхивали и гасли в темноте.

–     Они собираются, – прошептал он, – что делать, Бейла?

Бейла застыла на мгновение, прижав руки к груди. Вскоре ей пришла в голову одна мысль. В детстве она часто слышала от своей бабки-арендаторши, как та не раз спасала деда, когда помещик напивался и мог причинить деду зло. Она укладывала его в кровать, ставила на живот горячую припарку и приказывала ему охать что есть сил. Вот об этой-то бабкиной уловке и вспомнила теперь Бейла. Она быстро взбила соломенный тюфяк на мужней кровати, положила в изголовье несколько подушек, как это обычно делают для больных, и затолкала Рефоэла под оделяло.

–     Ты болен! – объяснила она ему. – Слышишь? Болен ты, живот у тебя болит.

Рефоэлу стало стыдно:

–     Бейла, Б-г с тобой, – пробормотал он, – они же меня утром видели.

–     Молчи. Лучше сапоги стяни, – приказала Бейла.

Она мигом схватила с плиты конфорку, обернула ее тряпками и положила Рефоэлу на живот. Затем она укрыла мужа и села рядом с ним на край кровати.

–     Охай, – сказала она ему, – ради Б-га, Рефоэл, охай.

Голоса на дворе становились все громче. Вскоре уши резанул свист. Так как никто не вышел из дома, крестьяне вошли в дом.

–     Рафал, – позвали они, – ты где?

Бейла стояла рядом с кроватью, как часовой.

–     У Рефоэла живот прихватило, – вздохнула она. – Я ему уже несколько раз припарки ставила – не помогает. Распереживался из-за лошадей, вот и лежит.

Крестьяне смотрели на черную бороду, которая выглядывала из-под одеяла, и тяжело молчали. Кузнец с железякой в руке откинул перину.

  Живот прихватило, – повторил он вслед за Бейлой. – Мне можешь не рассказывать. Я разбираюсь в еврейских штуках.

Рефоэл почувствовал настоящую боль во внутренностях.

  Соседи, – пролепетал он, – я хоть кого-нибудь когда-нибудь обманул?

Ян со злостью закрыл его одеялом.

  Не верьте ему, мужики, – обратился он к крестьянам, – это он увиливает, чтобы не идти с нами, этот еврей… Отделяется от деревни, как чужак.

Бейла заломила руки.

  Люди добрые… – начала она.

Ян перебил ее.

   Молчи, Бейла! – гневно сказал он. – Мы одни пойдем. Но мы это запомним. Пошли, мужики!

–     Пошли! – подхватили крестьяне и вышли из дома.

Тихой звездной ночью крестьяне Лешновки учинили две расправы над людьми, которые не сумели ужиться в общине: вора Цегелека они убили, проткнув ему кольями сердце. А Рефоэлу-мельнику повыбили камнями окна в доме.

С утра пораньше Рефоэл начал искать покупателя для своей мельницы и земли.

–     Я продам по сходной цене, – сказал он маклерам, – я хочу уехать в город, к евреям.

Перевод с идиша Игоря Булатовского и Валерия Дымшица

 

В серии «Проза еврейской жизни» издательство «Текст/Книжники» в ближайшее время готовит к выпуску издание повестей Исроэля-Иеошуа Зингера.

  добавить комментарий

<< содержание 

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.

 



[1]    Торговый агент.

 

[2]    Тихо, песья кровь! (польск.)