[<<Содержание] [Архив]       ЛЕХАИМ  НОЯБРЬ 2012 ХЕШВАН 5773 – 11(247)

 

дэвид безмозгис

 

Тапка

Голдфинч: развевающееся на веревках белье и предприимчивая голытьба. Батерст, 6030: не знающая сна интриганка Одесса. Сидаркрофт: кислый запах борща в коридорах. Мои родители, прибалтийские аристократы, сняли квартиру в доме 715 по Финч-авеню, который стоял на краю оврага, напротив начальной школы, на благопристойном отдалении от скопища русских. Мы жили на пятом этаже, а тетя, дядя и двоюродная сестра — прямо под нами на четвертом. Других русских, кроме нас и Наумовских, супругов лет за пятьдесят, не было. За эту привилегию родители переплачивали по двадцать долларов каждый месяц.

В марте 1980-го, почти под конец учебного года и всего три недели спустя после нашего переезда в Торонто, меня записали в начальную школу Чарльза Г. Беста. Каждое утро, повесив на шею коричневый шнурок с ключом от квартиры, я целовал на прощанье родителей, и мы с Яной, моей двоюродной сестрой, шли через овраг — я в первый класс, она во второй. В три пополудни мы топали обратно, неся в себе зерна новой лексики. И вместе ждали прихода родителей, которые в шесть возвращались из Городского колледжа Джорджа Брауна, с обязательных курсов английского.

По вечерам мы демонстрировали друг другу свои лингвистические приобретения.

Хелло, хауаю?

Красный, желтый, зеленый, синий.

Можно выйти в туалет?

Семнадцать, восемнадцать, девятнадцать, двадцать.

На огонек часто заглядывали Наумовские. Они ходили на курсы с моими родителями и ездили тем же автобусом. Густо накрашенная Рита Наумовская работала косметичкой, а Миша Наумовский изготавливал штампы и инструменты. Они приехали из Минска и не знали в Канаде ни одной живой души. Они с большой радостью с нами подружились. Мои родители тоже были довольны. Жизнь у нас была непростая, всего приходилось добиваться с трудом — но Наумовским было еще труднее. Одинокие, пожилые, плохо усваивающие язык. Моим, по сути, беспомощным родителям было приятно помогать еще более беспомощным Наумовским.

После ужина мы рассаживались вокруг стола на дешевеньких табуретках, и мать, ради Наумовских и, в меньшей степени, ради отца, повторяла пройденное за день. Мать всегда была прилежной ученицей, и теперь ее прилежание распространялось на Городской колледж Джорджа Брауна. Отцу и Наумовским оставалось лишь полагаться на ее подробные записи и внимать разъяснениям. Поначалу они изо всех сил слушали и силились постичь премудрости английской речи. Потом, отчаявшись, отец шел ставить чайник, Рита садилась красить матери ногти, а Миша принимался травить советские анекдоты.

«В первом классе учительница вызывает учеников и спрашивает их национальность.

“Саша”, — говорит она. Саша отвечает: “Русский”. “Очень хорошо”, — говорит учительница.

“Арнан”. Арнан отвечает: “Армянин”. “Очень хорошо”, — говорит учительница.

“Любка”. Любка отвечает: “Украинка”. “Очень хорошо”, — говорит учительница и вызывает Диму.

Дима говорит: “Еврей”. “Позор, — восклицает учительница, — такой маленький, а уже еврей”».

 

Детей у Наумовских не было, только белая собака породы лхасский апсо по кличке Тапка. Она прожила с ними много лет еще до эмиграции и вместе с ними пропутешествовала из Минска в Вену, из Вены в Рим и из Рима в Торонто. Первый месяц после нашего приезда Тапка была на карантине, и я видел ее только на фотографиях. У Наумовских имелся целый альбом со снимками их любимицы, и, страдая от разлуки, Рита ежедневно в него заглядывала. Тапка в их старой минской квартире, среди подушек на диване «под Людовика XIV»; Тапка на ступенях венецианского палаццо; Тапка в Ватикане; на фоне Колизея; в Сикстинской капелле; под падающей Пизанской башней. Моя мать, даром что выросла во дворе вместе с курами и козлами, животных не любила и не считала нужным изображать интерес к Ритиной собаке. При виде Тапкиной фотографии она сморщила нос и сказала «фу». Отец тоже остался равнодушным. Не зная английского, без денег, без работы, без четкого представления о будущем, он не был расположен любоваться Тапкой на Итальянской Ривьере. А я увлекся. Разглядывая снимки, я полюбил Тапку, наделив ее всеми чертами той идеальной собаки, которой у меня не было. И вместе с Ритой считал дни до Тапкиного освобождения.

В тот день, когда должны были снять карантин, Рита приготовила торжественный ужин. Нас позвали на праздник в честь Тапкиного возвращения. На время готовки Миша был изгнан из дома. Чтобы развеяться, он засел у нас за столом с колодой карт. И пока мать повторяла правила построения предложений, партия за партией играл со мной в дурака.

— Эта женщина любит собаку больше, чем меня. Такси до таможенной службы обойдется в десять, а то и пятнадцать долларов. А что делать? Тапка и вправду славная.

Вместе с Ритой и Мишей за собакой отправилась моя мать — в качестве переводчика. Прижавшись носом к стеклу, я смотрел, как они садятся в такси и уезжают. Каждые несколько минут я снова прилипал к окну. Через три часа такси вновь остановилось возле нашего дома, и из задней дверцы вышла Рита, прижимая к груди живой комок шерсти. Она опустила его на тротуар, и комок принял форму собаки. Длинная шерсть полностью закрывала лапы, и когда собака кружила вокруг Ритиных ног, казалось, что у нее тысяча лапок — или вообще ни одной. «Тапка, Тапка, Тапка», — застучало у меня голове, и я кинулся в коридор встречать лифт.

За ужином Миша поднял тост за собаку:

— В этот последний месяц, впервые за многие годы, я безраздельно владел вниманием своей жены. Однако, полагаю, долго выдерживать такой напор не может ни один мужчина, даже такой образцовый, как я. Поэтому я от всего сердца благодарю Б-га за возвращение нашей Тапки. Еще день — и я, боюсь, подал бы на развод.

Прежде чем пригубить, Миша макнул в стакан с водкой свой розовый палец и протянул его Тапке. Та послушно облизала. Это вызвало умиление у моего дяди, который назвал ее настоящей русской собакой. И тоже дал ей лизнуть из своего стакана. Я отломил ей кусочек своей курицы. Яна скатала хлебный катышек. Миша научил нас держать руку повыше, чтобы Тапка служила, забавно танцуя на задних лапках. А Рита подсунула ей «клончика» — тряпичного клоуна из красных и желтых лоскутков. Она кидала его то под стол, то на тахту, то в коридор или кухню, всякий раз приговаривая: «Тапка, принеси клончика!» — и Тапка безошибочно его находила и приносила. Все были в восторге от Тапкиных трюков, лишь моя мать с каменным лицом сидела в кресле, поджав ноги, словно ее вот-вот шибанет током.

На обратном пути мать заявила, что ноги ее больше не будет у Наумовских. И Рита, и Миша ей вполне симпатичны, но эта их непомерная любовь к собаке… Понятно, что такая привязанность — следствие недостатка общего развития и, конечно, отсутствия детей. Люди они простые. Рита в университете не училась. Ей нравится сюсюкать с собакой, расчесывать ей шерсть, завязывать бантики и безостановочно кидать тряпичного клоуна. Миша, при всем его живом характере и золотых руках, тоже не интеллектуал. Они хорошие люди, но их жизнь вращается вокруг собаки.

Риту с Мишей задело подобное отношение к Тапке. И Рита, в ущерб своему английскому, перестала у нас бывать. Вечерами Миша приходил один, а Рита оставалась с Тапкой. Тапка ни разу не переступила порога нашего дома. Таким образом, я, чтобы чаще ее видеть, стал все больше времени проводить у Наумовских. Каждый вечер, сделав уроки, я шел поиграть с Тапкой. Мое сердце подпрыгивало всякий раз, как Рита открывала дверь и Тапка мчалась мне навстречу. Любовь Тапки не ведала различий. Ее радость была заразительна. При виде Тапки я испытывал щенячий восторг.

В силу моей любви к их собаке и за неимением других вариантов, Миша с Ритой повесили на мой шнурок ключ от своей квартиры. Ежедневно, во время обеденного перерыва и после занятий в школе, мы с Яной должны были присматривать за Тапкой. Все, что от нас требовалось, это надеть на нее поводок и вывести в овраг, покидать ей там клончика, после чего привести домой.

Друзей у меня, в общем-то, не было, поэтому каждый день, сидя в классе и почти ничего не понимая, я считал минуты до начала обеденной перемены. Звонок звенел, и мы с Яной, встретившись во дворе, вприпрыжку бежали по траве к нашему дому. Стоило нам подойти к квартире, как из-за двери доносилось сопение и царапанье когтей. Вставляя ключ в замок, я ощущал идущие сквозь дверь потоки любви. И когда дверь наконец распахивалась, Тапка бросалась к нам, так неистово виляя хвостом, что ходуном ходило все ее тельце. Мы с Яной наперебой ее гладили и обнимали, втайне стараясь единолично завладеть ее вниманием. В отсутствие Ритиного надзора мы заодно удовлетворяли свое любопытство в анатомической сфере. Разглядывали Тапкины уши, лапы, зубы, корни шерстинок, половые органы. Мы тискали ее, подбрасывали в воздух, катали по полу, раскачивали за лапы. Меня настолько захлестывала любовь к Тапке, что порой я с трудом сдерживался, чтобы не задушить ее в своих объятиях, не сломать хрупкие косточки.

 

Когда нам доверили смотреть за Тапкой, стоял апрель. Снег в овраге таял; иногда шли дожди. Апрель сменился маем. Трава всосала влагу, зазеленела; зажелтели и заголубели одуванчики и полевые цветы; повсюду летали птицы, ползали насекомые, издавая присущие им звуки. Мы с Яной преданно и аккуратно выгуливали Тапку. Пройдя через стоянку для автомобилей, мы спускались в овраг. Там мы кидали клончика и говорили: «Тапка, принеси клончика». И Тапка всегда приносила. Все нами гордились. Мать с тетей утирали слезы, рассуждая о том, какие мы ответственные. Рита с Мишей награждали нас похвалами и шоколадками. Яне было семь, мне шесть; задачу на нас взвалили не по возрасту, но мы радовались, что нам поручили такое важное дело.

На волне всеобщего доверия мы расслабились. Если раньше мы обязательно, перед тем как отцепить поводок, спускались в овраг шагов на тридцать, то потом сократили расстояние до десяти, до пяти шагов, а в итоге и вовсе отпускали Тапку на газоне между стоянкой и оврагом. И не по лени или беспечности, а потому, что нам хотелось доказательства Тапкиной любви. Она мчалась на наш зов — и это было свидетельством ее любви, терпела в лифте, позволяла чесать ей животик — и это тоже было свидетельством, все это было свидетельством, но не доказательством. Доказательство тут могло быть одно. Мы интуитивно понимали одну простую истину: любовь не нуждается в поводке.

 

Хотя в ту первую весну большинство из того, что говорилось вокруг, оставалось для меня загадкой, ручеек понимания мало-помалу заполнял резервуар в моем мозгу, и там накопился скромный бассейн знаний. К концу мая я выучил песенку про алфавит. В телевизоре услышал фразочки «как жизнь, док?» и «шик-блеск». А на детской площадке подхватил слова «придурок», «чокнутый» и «педик» и не упускал возможности блеснуть приобретенными познаниями.

Как-то днем, в овраге, мы с Яной добрый час по-всякому кидали клончика и теперь, припорошенные солнечной пыльцой, развалились на траве. Я обзывал сестру «придурочной», «чокнутой» и «педиком», а она меня — «педиком», «придурком» и «чокнутым».

— Придурочная.

— Педик.

— Чокнутая.

— Тапка, принеси клончика.

— Придурочная.

— Педик.

— Давай сюда, Тапка-лапка.

— Чокнутый.

Мы продолжали в том же духе, но потом Яна вдруг кинула клоуна и сказала: «Придурочная, принеси клончика». Поначалу я не понял, нарочно она это или у нее случайно вырвалось. Но Яна, когда я на нее посмотрел, торжествующе улыбалась.

— Чокнутая, принеси клончика.

Я смотрел, как Тапка радостно скачет за клончиком, и до меня вдруг впервые дошел грубый смысл этих слов.

— Не смей говорить такое собаке.

— С чего это?

— Нехорошо так.

— Она же не понимает.

— Все равно.

— Что ты как маленький. Давай, придурочная, давай его мне, дорогая моя.

Довольная собой, Тапка сложила клончика к моим ногам.

— Смотри, ей нравится.

Я держал клончика в руках, а Тапка в нетерпении скребла когтями по моим штанинам.

— Скажи «придурочная» и кидай.

— Я не буду ее обзывать.

— Ты что, боишься, придурок?

Я швырнул клончика ей в голову, но промазал.

— Придурочная, принеси клончика.

Как только клончик вылетел у меня из руки, ничуть не оскорбившаяся Тапка размытым белоснежным пятном метнулась в траву. Я убеждал себя в том, что мое «придурочная» относилось только к Яне, но это было не так.

— Говорила тебе, педик, ей без разницы.

Но я все равно подумал: «Бедная Тапка» — и огляделся в поисках обвиняющего перста. Однако день был по-прежнему роскошен и безмятежен: над головой порхали воробьи, шмели кружили над цветами, а Тапка настигла клончика под кустом сирени. Наказания не воспоследовало, и это меня потрясло.

Яна сказала:

— Я домой.

Когда она зашагала прочь, я увидел, что в руке у нее Тапкин поводок. Она шла и беззаботно им помахивала. Я окликнул ее; Тапка тем временем снова принесла мне клончика.

— Отдай поводок.

— Зачем?

— Ты что, глупая? Отдай поводок.

— Да не нужен он тебе. Ее хоть придурочной назови, все равно послушается. Она не убежит.

Яна отвернулась и продолжила свой путь. Я звал ее, но она и ухом не вела. Ее удаляющаяся спина выражала тупое упрямство. Руководствуемый скорее злостью, чем разумом, я решил, что если Тапка окажется ближе к Яне, то и ответственность ляжет на сестру. Я поднял куклу и изо всех сил швырнул ее в сторону автостоянки.

— Тапка, принеси клончика.

Клончик, кувыркаясь, взлетел в воздух. Я вложил в бросок всю силу своих шести лет, но все равно не смог запустить куклу по-настоящему далеко. Судя по траектории, она должна была упасть шагов за двадцать от края обрыва. Вслед за летящей куклой, задрав голову, стремглав понеслась Тапка. Кукла зависла в верхней точке и пересеклась в своем полете с воробьем. Птица вильнула в сторону Финч-авеню, клоун шмякнулся на асфальт. Не сводя глаз с птицы, Тапка промчалась мимо него.

Тысячу раз мы кидали Тапке клончика и тысячу раз Тапка его приносила. Но кто знает, как устроены мозги у собаки? То она думает, что клончик — это клончик, а то вдруг — раз! — и клончик превращается в воробья.

Я закричал Яне: держи Тапку, — но та на моих глазах, по-прежнему всецело поглощенная воробьем, прошмыгнула мимо Яны и выскочила на проезжую часть. С моего места на склоне оврага мне не было видно происходящего. Я увидел только, что Яна бросилась бежать со всех ног, и услышал кошачий визг покрышек, а затем тонкий, надрывный вой.

Когда я добежал до дороги, пробка успела растянуться на целый квартал, перевалив за Голдфинч. Впереди всех стоял большой коричневый автомобиль-«универсал» и побитый ржавчиной бледно-голубой «седан». На багажнике «седана» блестели хромированные буквы: D-U-S-T-E-R. У передних колес тесным полукругом стояли на коленях Яна, какой-то прыщавый юноша и пожилая дама в огромных темных очках. Тапка лежала на боку в центре этого круга и тяжело дышала. Она смотрела на меня, на Яну. Если бы не задняя нога, торчащая вверх под невозможным углом, могло показаться, что Тапка просто прилегла отдохнуть, как отдыхала обычно на коврике у Наумовских, вдоволь нарезвившись в овраге.

Других повреждений не было видно, и я поспешил обрадоваться, что все не так уж плохо, и потянулся ее погладить. Женщина в очках сказала мне что-то предостерегающее, но я не понял ее, я вообще не обратил на нее внимания. Я коснулся головы Тапки, она повернула ко мне морду, и на асфальт потекла струйка крови. Я впервые в жизни видел собачью кровь, и меня поразило, насколько она яркая. Я не ожидал, что она такая красная, хотя и иного тоже не ожидал. Тапкина кровь на асфальте и ее белой шерстке была именно того красного цвета, который возникал у меня в мозгу, когда я закрывал глаза и пытался представить красный.

Я сел возле Тапки, но скопившиеся вокруг нас несколько десятков машин стали гудеть, требуя дать им дорогу. Женщина в больших темных очках сбегала к своей большой машине, принесла одеяло и подобрала Тапку с проезжей части. Прыщавый юноша пробормотал несколько фраз, из которых я понял только «простите». Потом мы очутились на заднем сиденье той большой машины, Яна держала Тапку на коленях. Женщина продолжала что-то говорить, но потом догадалась, что мы ни слова не понимаем. Не успели мы тронуться, как Яна кое о чем вспомнила. Я жестом попросил женщину остановиться и выбрался из машины. Перекрывая нестройный хор автомобильных гудков, до меня донесся голос Яны:

— Марк, принеси клончика.

Я побежал и принес.

 

Мы с Яной провели два часа в приемной маленькой ветеринарной клиники в незнакомой части города. В другой комнате, в окружении таких же страдающих зверюшек, лежала на вытяжке Тапка, подключенная трубками к мигающему лампочками аппарату. Один раз нам с Яной разрешили на нее взглянуть, но мы расплакались, и нас поспешно увели. Тапкина докторша, в белом халате и меховых тапочках, похожих на медвежьи лапы, пыталась нас успокоить. Но мы не могли ни объясниться, ни понять, о чем она говорит. Единственное, что нам удалось растолковать, — что Тапка не наша собака. Доктор дала нам раскраски и наклейки, разрешила звонить по телефону. Мы набирали наш номер каждые пятнадцать минут. А в перерывах между звонками машинально листали страницы и хлюпали носами от страха за Тапку и за себя. Что станет с Тапкой, мы не знали, знали только, что пока еще она жива. Что касается нас с Яной, то мы и сами изнывали от сознания вины, и предвкушали наказание.

— Ты чего кинул клончика?

— А ты чего не отдавала поводок?

— Держал бы ее за ошейник.

— А зачем ты обзывала ее придурочной?

В шесть тридцать мать сняла трубку. Ее голос звенел от напряжения. Сказались те десять минут, что она провела, вернувшись домой и не зная, где я. Десять минут она думала, что ее ребенок погиб. Я рассказал ей про Тапку и на миг возмутился, услышав в ответ: «А, так это с собакой». На заднем фоне звучали голоса. Говорили наперебой, выдвигали всё новые планы действий, перетолковывали наш телефонный разговор с русского на русский, и вдруг все перекрыл болезненный Ритин вскрик: «Г-споди, что случилось?»

Записав адрес ветеринарной клиники, мать повесила трубку и снова заказала разорительное такси. Через полчаса к клинике подъехали родители, тетя и Миша с Ритой. Мы с Яной дожидались их на тротуаре. И, едва дверца такси распахнулась, зарыдали. Частью от облегчения, но главным образом, в надежде на снисхождение. Подбегая к матери, я краем глаза увидел Ритино лицо. Его выражение заставило меня пожалеть о том, что и меня не сбила машина.

Мы прильнули к нашим мамам, но тут на нас обрушилась Рита.

— Дети, что же, ну что же вы натворили?

Она судорожно вцеплялась ногтями в свою дряблую шею, оставляя на ней розовые полосы.

Пока Миша педантично высчитывал свою и наши доли в счете за такси, мы насмерть стояли на том, что Тапка просто от нас убежала. Что мы следили за ней, как обычно, а она вдруг увидела птичку и ни с того ни с сего как выскочит из оврага на дорогу. Мы ее ловили-ловили, а она нас обхитрила, вывернулась, и мы не смогли ее догнать.

Рита выслушала наш рассказ.

— Вранье. Вы врете!

Рита выкрикнула эти слова с такой ненавистью, что у нас снова хлынули слезы.

Отец вступился за нас.

— Рита Борисовна, как вы можете такое говорить? Это же дети.

— Они всё врут. Я знаю свою Тапку. Тапка никогда не гонялась за птицами. И не убегала из оврага.

— Возможно, сегодня она все-таки убежала.

— Вруны.

Припечатав нас так, она больше не проронила ни звука. Лишь нетерпеливо ждала, пока Миша расплатится с таксистом.

— Миша, хватит. Сколько ни считай, насчитаешь то же самое.

В клинике за стойкой администратора уже никого не было. За то время, пока мы с Яной там сидели, мимо нас прошла вереница котов с несварением желудка и апатичных попугайчиков, они по очереди скрывались за дверями кабинетов, где их осматривали и ставили диагноз. Одни приходили, другие уходили, и к приезду наших родителей приемная опустела, а клиника закрылась на ночь. Из персонала оставались лишь ночная сестра да та докторша в тапочках, похожих на медвежьи лапы; она дожидалась нас.

Лихорадочно озираясь, Рита закричала: «Доктор! Доктор!» Но когда доктор пришла, не смогла ей толком ничего сказать. Кое-как, при участии моей матери, удалось объяснить докторше, что Рита хочет видеть свою собаку.

Отчаянно тыча себя в грудь, Рита твердила: «Тапка. Мой собака».

Докторша провела Риту с Мишей в ветеринарный аналог палаты интенсивной терапии. Тапка лежала на маленькой кроватке, рядом с ней притулился клончик. Увидев Риту с Мишей, она слабо вильнула хвостом. Не прошло и часа с того момента, как я видел Тапку в последний раз, но за это время она противоестественным образом уменьшилась в размерах. Она всегда была маленькой, а теперь словно ссохлась. Рита зарыдала, размазывая тушь по лицу. Дрожащими руками она с величайшей нежностью погладила Тапку по голове.

— Б-же мой, Б-же мой, что с тобой, моя Тапочка?

Посредством моей матери, бумаги и карандаша докторша сумела дать ей ответ. Тапке нужны были две операции. Одна — на ноге. Вторая — чтобы остановить внутреннее кровотечение. Задет какой-то орган. В настоящий момент ее жизнь поддерживается вот этим аппаратом, но стоит его отключить, и она умрет. Докторша изобразила на бумаге скальпель, собаку, ногу, орган. Пронзила орган стрелой, пририсовала на конце капельку и заштриховала ее, чтобы было понятно, что это кровь. А потом добавила значок доллара и цифру — 1500.

При виде этой цифры Рита испустила утробный звериный рев и замерла у Тапкиной кроватки. Родители обменялись взглядами. Я опустил глаза. Миша сказал: «Г-споди Б-же». Мои родители, как и Наумовские, получали меньше пятисот долларов в месяц. В Канаду мы прибыли практически с пустыми руками, а те несколько сотен долларов, что были при нас, полностью ушли на обстановку квартиры. Сбережений не было. Пятнадцать сотен долларов. С таким же успехом докторша могла назвать миллион.

Прямо посреди палаты интенсивной терапии Рита опустилась на пол. И, запрокинув голову к флуоресцентным лампам, завопила: «Тапочка, родненькая, что же теперь с нами будет?»

Взглянув на докторшу, я увидел на ее лице ужас и замешательство. Она тронула Риту за плечо, но та яростно отбросила ее руку.

Мой отец сделал попытку вмешаться.

— Ну, Рита Борисовна, я понимаю, это чрезвычайно грустно, но это еще не конец света.

— Да что вы об этом знаете!

— Я знаю, что вам сейчас трудно, но пройдет какое-то время, и вы увидите… Да мы хоть завтра можем пойти с вами и купить новую собаку.

И он вопросительно глянул на мать, не наобещал ли он лишнего.

— Новую собаку? В каком смысле новую? Другой мне не нужно. А вы не хотите себе нового сына? Нового врунишку? А? Новую. У нас сейчас вообще все новое.

Рита сидела на линолеумном полу, раскачивалась и голосила. Икала, видимо наглотавшись воздуха. На мгновение она остановилась, взглянула на мою мать и попросила ее перевести. Сказать докторше, что ее Тапка не умрет, что она этого не допустит.

— Я буду сидеть здесь на полу до скончания веков. А явятся полицейские и станут меня отсюда тащить, я их покусаю.

— Риточка, это безумие.

— Безумие? Жизнь моей Тапки дороже, чем пятнадцать стодолларовых бумажек. Почему она должна умереть из-за того, что у нас нет этих денег? Она ж не виновата.

Ища поддержки вменяемого человека, мать повернулась к Мише. Мише, который за все это время не произнес ничего, кроме «Г-споди Б-же».

— Миша, мне перевести доктору то, что сказала Рита?

Миша философски пожал плечами.

— Переводи не переводи, а мою жену не переубедишь. Доктор и сама скоро поймет, что к чему.

— И ты думаешь, это разумный шаг?

— Конечно. Почему нет? Я тоже сяду на пол. Пусть полиция нас обоих забирает в тюрьму. Кроме Тапки, что у нас есть?

Миша уселся на пол возле жены.

Я наблюдал, как мать билась, пытаясь объяснить ситуацию докторше. Мешала слова, размахивала руками, но таки донесла до нее суть происходящего. Поняв, что другого выбора нет, докторша опустилась на пол рядом с Ритой и Мишей. И снова положила руку Рите на плечо. Рита продолжала раскачиваться взад и вперед, но руку не скинула. Миша стал раскачиваться ей в такт. И докторша тоже. Они сидели рядком и качались взад-вперед, как туристы у костра. Молча. Мы не сводили друг с друга глаз. Я смотрел, как эти трое всё раскачиваются и раскачиваются. Их качание завораживало меня. Мне хотелось узнать, что будет с Тапкой; качание было мне ответом.

Качание говорило: Ты, придурочный, Тапка будет жить. Доктор сделает операцию. Деньги найдутся, а если не найдутся, обойдемся без них.

Я сказал ему: Это очень хорошо. Я люблю Тапку. Я не хотел причинить ей вреда. Простите меня.

Качание отвечало: Есть реальность, и есть правда. В реальности Тапка будет жить. Но, по правде говоря, ты убил Тапку. Посмотри на Риту; посмотри на Мишу. Кого ты хочешь обмануть? Ты убил Тапку, нет тебе прощения, и не будет никогда.

Перевод с английского Олеси Качановой

добавить комментарий

<< содержание

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.