[<<Содержание] [Архив]       ЛЕХАИМ  ДЕКАБРЬ 2012 КИСЛЕВ 5773 – 12(248)

 

ВОДЕВИЛЬ В АДУ

 

И. Б. Зингер

Враги. История любви

Пер. В. Федченко под ред.
В. Дымшица
М.: Текст; Книжники, 2012. — 352 с. (Серия «Блуждающие звезды».)

 

Один из наиболее известных поздних романов Башевиса Зингера уже переводился на русский язык около десяти лет назад — с английского, как тогда было принято. За это, собственно, издателей осуждать нельзя (о качестве переводов мы не говорим): во-первых, в то время переводчика с идиша найти было гораздо труднее, чем сейчас (новая школа в этой области возникла на глазах), во-вторых (и это главное), «Враги» на языке оригинала никогда не выходили отдельной книгой. Роман на идише печатался с продолжением в «Форвертс», затем создавался авторизованный (и значительно переработанный в соответствии со вкусом широкого американского читателя) английский перевод. Для позднего Зингера это был нормальный способ работы.

Молодой переводчик-полиглот Валентина Федченко и известный специалист по литературе на идише, этнограф и переводчик Валерий Дымшиц работали с газетным текстом. Это не тот роман, который переводился десять лет назад. Отличий множество: и в стилистике (увы, часто не в пользу идишской версии), и в структуре текста (в английском переводе Зингер сократил философские рассуждения), и — главное в данном случае — в сюжете.

Герои «Врагов» — люди, пережившие Холокост и попавшие в Америку. Мир, ныне окружающий их, внешне более или менее благополучен. Но для выживших это ад, потому что для них весь мир отныне — ад. «Это не город, — твердил кто-то внутри него, — а концентрационный лагерь, куда жертвы приходят добровольно, манимые бумажками под названием доллары». Таким кажется Нью-Йорк. Бесконечная брезгливость по отношению ко всему — к веселящейся молодежи, к рекламе в метро. Постоянный страх: Герман, пересидевший вой­ну на сеновале, воображает, что в Америку пришли нацисты, и думает, как будет он прятаться в своей квартире. Неутоленное чувство мести. Агрессия по отношению друг к другу. Неспособность верить в справедливость Творца:

 

— Сам Г-сподь ест мясо. Мясо, которое он ест, конечно, человеческое или мясо ангелов. Вегетарианцев не существует, нет. Если бы ты видел то же, что и я, ты бы знал, что Б-г хочет убивать.

— Не обязательно делать то, чего хочет Б-г.

— Нет, обязательно. Нацистов на небесах никто не может истребить…

 

Никакого очищения страданием в христианском духе, никакого утешительного ответа на вопросы Иова. Раввин Лемперт, бессовестный лицемер, у которого образованный Герман служит своего рода «литературным негром», воплощает это лживое утешение, которое герои не хотят и не могут принять. Бесконечный ужас, пережитый людьми, чаще всего не возвышает, а разрушает их души. Даже если человек что-то приобретает — скажем, способность к состраданию, знание людей, — все равно теряет он больше. Такова, кажется, мысль писателя. Выражена она ярко, но не без аляповатости, с пережимом — впрочем, хороший вкус вообще не самое сильное качество Башевиса Зингера.

Вне этого психологического фона перед нами была бы тривиальная бытовая история про мужчину, который не хочет отказаться ни от одной из двух своих женщин, жены и любовницы, и обидеть ни одну из них не хочет — а в результате мучает обеих и себя самого. Такой «осенний марафон». В довершение появляется еще и третья — бывшая жена героя, которую тот считал мертвой. Дальше события развиваются почти по законам водевиля (с нелепыми совпадениями и гротескными разоблачениями), чтобы закончиться по законам мелодрамы. Да вот только нынешняя жена, полька Ядвига, — это женщина, которая спасла Германа, рискуя жизнью. И Тамара — не просто бывшая жена: их с Германом связывает память об убитых сыновьях. Убитых на глазах у матери. И Тамара, выбравшаяся из расстрельного рва, чтобы потом угодить в сталинский лагерь, и Маша, с которой Герман в итоге тоже вступает в брак (в конце концов, не все ли равно — быть двоеженцем или троеженцем!), прошли все круги ада.

Это сочетание водевильного и трагического, как и соединение острого сюжета с глобальными философскими размышлениями, вызывает в памяти Достоевского. Как и метания героя, который то и дело, кажется, обретает покой с одной из своих спутниц, примиряется с миром и Б-гом, чтобы при первом зове броситься в другую сторону. О Достоевском напоминает и технология работы. Хотя это, конечно, в каком-то смысле Достоевский для бедных: без многослойных характеров и их взаимной игры, без особенно оригинальных метафизических идей, без гротескного юмора.

Дополнительное измерение роману (его газетной версии) придает образ четвертой женщины — Нэнси Избель, молодой американки, испытывающей исключительно интеллектуальный интерес к своим еврейским корням, чистой и здоровой девушки, которая искренне хочет помочь Герману… и окончательно губит его. Ибо в мире чистоты и здоровья ему точно делать нечего. (Линия Нэнси играет и роль удачной сюжетной «обманки»: читатель ожидает очередного «наворота», услож­нения поверхностной водевильной фактуры — и обманывается.)

Интересно, что этой линии нет в английской редакции, которая, как уже говорилось, в большей мере приспособлена ко вкусам массового читателя. Именно этот, несколько упрощенный и приглаженный, Башевис Зингер английских переводов и получил Нобелевскую премию. В последние годы аутентичный образ писателя приходит к русскоязычному читателю. Этот настоящий Зингер — один из крупных еврейских прозаиков середины XX века, не занимающий в этом ряду исключительного или безусловно первенствующего места, но свое место — занимающий.

Валерий Шубинский

 

 

Как Российская империя сходила с ума

 

Эрик Лор

Русский национализм и Российская империя

Пер. с англ. В. Макарова

М.: Новое литературное обозрение, 2012. — 300 с.

 

Этой книгой «Новое литератур­ное обозрение» продолжает серию монографий, посвященную практике этноконфессионального управления в Российской империи. Проект исключительно удачный: взятые в своей совокупности, эти издания не только создают довольно целостную картину предмета, но и предлагают оригинальный угол зрения. Раньше историки в основном транслировали восприятие событий объектами (читай: жертвами) этого самого управления, а государство и его воля полагались чем-то вроде стихийного бедствия. Подход же авторов НЛО сродни скорее разбору управленческих кейсов на специализированном семинаре по менеджменту.

Эрик Лор исследует этноконфессиональное управление на последнем этапе жизни империи — от начала первой мировой до большевистского переворота. Специфика этого периода — в реализации целого набора репрессивных мер в отношении различных групп. Несмотря на схожесть этих мер с теми, что практиковали союзники и противники России, масштабы репрессий и их брутальность, как правило, ставили Россию на недосягаемое первое место. Да и хронологически разработки российских властей нередко были вполне пионерскими.

Итак, репрессированными оказались: граждане враждебных государств (т. е. немцы, австрийцы, прочие подданные Австро-Венгрии, включая чехов, венгров, хорватов, поляков, подданные Османской империи, включая греков и славян, болгары); российские граждане, происхождение которых восходило к жителям враждебных государств (т. е. те же немцы, болгары, венгры и т. д.); деловые и семейные партнеры перечисленных лиц; ну и, конечно, евреи как безоговорочно подозрительная при всяком случае группа населения.

По отношению к этим категориям лиц в разном наборе и с разной степенью жесткости применялись: реквизиции; конфис­кации и секвестр имущества; заключение в лагеря для интернированных; выселение в отдаленные от фронтовой полосы губернии; увольнение с государственной и частной службы; запреты на трудоустройство, наем жилья и приобретение имущества; взятие заложников; полицейский надзор и много иных мер стеснения. Разумеется, в ходе реализации этих мер вдобавок происходило огромное количество исполнительских эксцессов: погромов, грабежей и проч.

Российских евреев в 1914–1917 годах коснулось большинство перечисленных радостей (разве только конфискации земельных угодий не производилось, поскольку владеть таковыми евреям и до войны не разрешалось). Автор фокусирует внимание на двух. Во-первых, это административная депортация всего еврейского населения прифронтовых губерний, преимущественно в начале и середине 1915 года. Осуществляемая военными, она не была доведена до конца ввиду протестов гражданских властей самого разного уровня, вплоть до премьер-министра Горемыкина. (Автор приводит характерную жалобу виленского губернатора, жаловавшегося, что ввиду высылки евреев в городе оказались закрыты все аптеки.) Тем не менее свыше 200 тыс. евреев были депортированы из мест постоянного проживания. Во-вторых, это пришедшая на смену незавершенной депортации практика взятия заложников — общинных авторитетов, подлежавших казни в случае предательства кого-либо из членов общины. Часть из них содержалась в заключении, другие — под подпиской. Счет таким заложникам, сохранявшим этот статус вплоть до Февральской революции, шел на десятки тысяч. Надо сказать, что оба этих вида репрессий являлись на тот момент исключительной архаикой, казалось прочно забытой еще в начале XVIII века.

Выводы, следующие из книги Лора, таковы:

1. Репрессивные меры были исключительно масштабными и должны рассматриваться среди первостепенных социально-экономических факторов жизни страны. Они касались миллионов людей, захватывали чувствительную долю национального капитала, а также площади сельскохозяйственных угодий, сравнимые с перераспределенными за весь период столыпинских реформ.

2. Обоснование этих мер нуждами безопасности военного времени было во многом лишь прикрытием ряда глубинных факторов, возникших задолго до начала войны и отражавших конкурентные экономические и политические интересы различных социальных групп, а также дефицит легитимности, ощущаемый правящим режимом.

3. Природа репрессивных мер шла вразрез с прежними принципами управления империей и демонстрировала потенциал (не реа­лизовавшийся, возможно, лишь из-за большевистского переворота) трансформации России по пути, схожему, вероятно, с тем, которым следовала в ХХ столетии Турция (эдакий вариант военно-этнического авторитаризма).

4. Эффективность предпринятых мер оказалась катастрофически отрицательной. Игры с перераспределением собственности «подозрительных элементов» нанесли российской экономике серьезный удар, в том числе в самых чувствительных местах: производстве хлеба и оборонной промышленности. Кадровые репрессии обострили и без того явный в условиях всеобщей мобилизации дефицит квалифицированных специалистов и управленцев. Массовые «переселения народов» усугубили уже имевшиеся проблемы железнодорожной и прочей логистики в прифронтовой полосе, а затем породили дополнительную социальную и экономическую напряженность в районах, куда переселялись потенциально нелояльные. Кроме того, превентивно наказанные общины значительно радикализировались. Читая, к примеру, материалы об участии евреев в расказачивании 1919–1921 годов, стоит держать в уме регулярную практику еврейских погромов в местечках Западного края и Прибалтики, происходивших почему-то строго вслед за вводом в них казачьих частей.

5. Наконец, нельзя не отметить следующее соображение, несколько раз повторенное автором в форме полунамека, однако составляющее едва ли не важнейший пафос монографии. Суть его в том, что новаторство в делах зла всегда ограничено, так как непременно базируется на достижениях предшественников. В этом смысле многие чудовищные практики большевиков — массовые взятия заложников и их казни, насильственные переселения этнических групп, экспроприации, внесудебное заключение в концлагеря и т. д. — являлись лишь творческим развитием методов, опробованных предыдущим режимом в последние годы его существования.

Лев Усыскин

 

Чистые Пруды. Берлин. Иерусалим

 

Семен Гринберг, Александр Лайко, Михаил Роговский

Времена года

Мюнхен, 2012. — 182 с.

 

«Времена года» — осенние, зимние, весенние, летние стихи. Три поэта, родившихся в 1938-м, юношеская московская компания: Семен Гринберг, один из основателей «Иерусалимского журнала», живет в Иерусалиме; Александр Лайко, главный редактор немецко-русской «Студии», — в Берлине; Михаил Роговский, прототип главного героя «Зеленого шатра» Людмилы Улицкой, умер в Париже.

Помимо поэзии в книге много чего есть, стихи погружены в контекст места и времени: чистопрудная вселенная конца 1950-х — начала 1960-х с окрестными переулками, с несуществующими ныне кинотеатрами, с измененным пейзажем, герои России Грибоедов и Абай не оккупировали еще бульвар, историческая читальня, культурный центр ойкумены, где авторы и герои книги проходят свои университеты, стремительно вырастая из советского и входя в мир большой, несовместимой с советским культуры, оттепельный молодежный клуб «Факел», замороженный новой советской зимой, и ранней смерти так ужасен вид. Частично это описано в том же «Зеленом шатре».

Соответственно, множество персонажей, множество славных имен, славных в своем кругу, но требующих комментария при выходе за его границы. Я было написал: ныне требующих — на самом деле это не так. И в те, отстоящие от нас на полста лет, времена круг этот был достаточно герметичен. Евгения Евтушенко знали все, Леонида Черткова и Станислава Красовицкого — только свои. И известны ли «всем» имена Генриха Сапгира или Юрия Карабчиевского?..

На обложку книги вынесены имена трех поэтов — на самом деле авторов больше. Михаил Агурский, автор «Идеологии национал-большевизма», выступает как прозаик — кто знает его как прозаика? Юрию Карабчиевскому посвящена большая часть книги: его забавная пародия на Гринберга и Лайко, их воспоминания о нем, письма Карабчиевского к ним.

 

Александр Лайко

 

Прощание с друзьями

 

                   Юре и Свете К-м

Как странно, я все жду.
                   Все кажется, придешь.

Тесемки обветшалой папки расплетешь,

И, словно в Теплом Стане,
                   как когда-то,

Прочтешь — заснеженный
                   и бородатый –

Стихи… И право, что тебе
                   пивной галдеж?

 

Я продолжаю жить
                   в раздолбанном Берлине.

Его, столицу рейха,
                   украшает ныне

Объединение, но в нем прогал,

                   зазор:

Объединенье — да, а единенье —

                   вздор.

Но ныне Рождество, огни, и снег, и иней…

 

Признаться, не видал баркасов

                   здесь во льду.

И все ж задумывал,
                   и много раз в году,

Что забредем сюда мы,
                   может статься,

И: «Бюргерброй»… В разлив…

                   В тени акаций…

Я эту кнайпу и зимой имел в виду.

 

Роятся мотыльки —

                   рождественские свечи,

Ты что-то говоришь,
                   подняв худые плечи,

И красит женщину
                   свечей неяркий свет.

Три года, как тебя
                   на этом свете нет.

И год, как нет ее,
                   и времечко не лечит.

                               Берлин, 1995

 

Название стихотворения воспроизводит название последнего сборника стихов Юрия Карабчиевского, вышедшего уже после смерти автора…

И в прозе, и в поэтических текстах «Времен года» постоянное напряжение полюсов времени и пространства: тогда и сейчас, здесь и там, Brusendorfer и Чистые пруды, Элияу Меридор и Харитоньевский переулок. И как бы сама собой выстраивается оппозиция: Brusendorfer, «на Brusendorfer музыка играет», и — Элияу Меридор, что в Писгат-Зеэве, где живет другой автор.

Берлинская осень — иерусалимская весна.

 

Александр Лайко

 

Berlin.

Bier-lin.

Baer-lin.

 

И лин(и я) форсажа розовеет

В закатной Шпрее,

А над нею

Осенний лист кленовый

Летит,

Покачиваясь в зенит.

Жел(той)

Шестиугольной

Звездою реет

В закатной Шпрее.

 

Berlin.

Bier-lin.

Baer-lin.

                   Берлин, 2000

 

Семен Гринберг

 

Все дни похожие,
                   а этот не такой,

Те будние,
                   а этот был в апреле,

Квартирку мы снимали
                   у Яэли,

Но это к слову,
                   разговор иной.

 

В тот день я был везде,
                   и ты была со мной

В Гило, Рехавии,
                   потом в Кирьят Йовели

И в старом городе,
                   охваченном стеной,

Где, несмотря
                   на нестерпимый зной,

С толпой зевак
                   по сторонам глазели.

 

Что понял я тогда,
                   непобедимый лапоть,

Когда пошли мурашки
                   по спине,

Про них, про земляков
                   в широкополых шляпах,

Как стали кудри наклонять
                   и плакать,

И тени оставлять
                   на Западной стене?

                               Иерусалим, 1993

 

Гило, Рехавия, Кирьят-Йовель отбрасывают яркие южные тени на Чистые пруды, Теплый Стан, Прео­браженку.

Оксюморонное посреди иерусалимской топонимики слово «лапоть».

На Западную стену ложится вдруг тень Пушкина.

Михаил Горелик

добавить комментарий

<< содержание

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.