[<<Содержание] [Архив]       ЛЕХАИМ  АПРЕЛЬ 2013 НИСАН 5773 – 4(252)

 

шолом-алейхем

 

Переписка Менахема-Мендла и Шейны-Шейндл, опубликованная в варшавской газете «Гайнт» в 1913 году

Перевод с идиша Валерия Дымшица

 

Продолжение. Начало в № 1–3 (249–251)

Гравюра Огюста Бланшарда с картины Эдуарда Луи Дюбуфе «Парижский конгресс». 1856 год. Версальский дворец

 

Менахем-Мендл из Варшавы — своей жене Шейне-Шейндл в Касриловку. Письмо шестое

Моей дорогой супруге, разумной и благочестивой госпоже Шейне-Шейндл, да пребудет она во здравии!

Прежде всего, уведомляю тебя, что я, слава Тебе, Г-споди, нахожусь в добром здоровье, благополучии и мире. Г-сподь, благословен Он, да поможет и впредь получать нам друг о друге только добрые и утешительные вести, как и обо всем Израиле, — аминь!

Затем, дорогая моя супруга, да будет тебе известно, что моя великая комбинация, та самая, о которой ты все спрашиваешь, сама по себе ужасно запутанная, но я могу ее изложить тебе в двух словах, буквально пара слов, не более, но только на этих словах держится весь свет. Эти два слова — мир и равновесие.

Мир — это то, без чего свет не мог бы существовать, без него люди глотали бы друг друга живьем[1], не было бы ни торговли, ни поездов, ни кораблей, ни городов, ни денег — хаос. Это проще пареной репы, и я полагаю, что это, как ты сама понимаешь, не нужно никому долго разжевывать. Возьми, например, твою Касриловку. Представь себе, что в один прекрасный день в Касриловке выходит закон[2], что нет больше никакого закона, то есть каждый может делать все что хочет и брать все, что его душа пожелает! Надо ли мне долго описывать тебе, как будет выглядеть город? На что в этом случае будет похожа базарная площадь с лавками и домами, что будет с обывателями и в особенности с богачами? За три-четыре дня, глупенькая, все бы друг друга зарезали, ограбили, сожгли, и от Касриловки осталось бы только воспоминание о том, что на этом месте стояло когда-то местечко, которое называлось Касриловкой… Но покуда закон остается законом, и люди живут, как полагается, хорошо ли, худо ли, но в мире, город остается городом, Касриловка остается Касриловкой и пребудет ею, пока не придет Мессия…

Так же, как с Касриловкой, обстоит дело со всем белым светом. Тем, чем является для Касриловки «закон», тем же для всего света является «мир». Покуда мир остается миром, свет остается светом. Но ежели, не дай Б-г, мир кончится и все государства на свете пойдут воевать, весь свет будет разрушен — не будет больше этого света!

Строго говоря, от такой беды есть только одно лекарство. А именно, как давным-давно об этом сказал в своем пророчестве наш пророк Исайя[3], следует поломать ружья, перелить пушки, распустить солдат — и все! Одна беда, такое случится только тогда, когда придет Мессия… А пока у народов есть другое лекарство: как раз ружья и солдаты, и побольше, но не ради войны — не дай Б-г! — а ради мира, потому что только так можно не беспокоиться о своей жизни и о своем добре, можно спать спокойно, можно быть уверенным в том, что одно государство не нападет на другое, — вот это и называется «равновесием». Жизнь то есть лежит на весах, весь свет находится в шатком равновесии. А кто держит эти весы в своей руке? Ни за что не угадаешь — как раз турок в красной ермолке! Почему именно он? Потому что его государство расположено около Черного моря, а к Черному морю хотят протолкнуться все «великие». Один хочет получить к нему доступ, другой хочет иметь проход для своих кораблей, а третий заинтересован в том, чтобы остаться единственным на этой ярмарке. С другой стороны, есть вопрос: как же так, это море достаточно велико, всем должно хватить места? Об этом лучше не спрашивай. Потому что если ты будешь задавать вопросы, то вопросам конца-краю не будет. Как говорится, так уж свет устроен — не о чем спрашивать!

В общем, государство у турка расположено около Черного моря, около самых Дарданелл, и он держит равновесие в своей руке, это значит, что Черное море должно быть общим морем, а не принадлежать кому-то одному. Теперь ты поняла, почему ему, турку то есть, было хорошо, а его никто не смел тронуть? Так было спокон веку. Но пятьдесят с чем-то лет тому назад съехались все «великие», все «важные персоны» в Париж[4] и там сидели и думали, как бы сделать так, чтобы это море стало общим морем и чтобы кто-нибудь не захотел стать там первым парнем на деревне. И было общее постановление, что добиться этого можно только одним способом: турок должен остаться хозяином Черного моря и Дарданелл и никто не смей его тронуть — остерегайся и оберегай![5] Затем все «великие» подписались под этим постановлением и с миром разъехались по домам. Понятно, что вскоре «великие» пожалели об этом, каждый был заинтересован отхватить что-нибудь для себя, подобраться поближе к Дарданеллам, но коли подписались — кончено дело! Впрочем, даже если бы кто-нибудь из «великих» вздумал нарушить слово, прочие «великие» ему бы этого не позволили — и так дело обстоит до сегодняшнего дня. Лежит, так сказать, сокровище, а все сидят вокруг и смотрят друг другу на руки… Тридцать с чем-то лет тому назад, когда у «нас» была война с турком[6], и «мы» уже взяли Плевну, и Осман-паша был уже у «нас» в руках[7], Бисмарк указал на старый договор[8] и напомнил «нам» об «остерегайся и оберегай» — и турок остался турком… С другой стороны, разве все были так уж благочестивы, разве они отказывали себе в удовольствии оттяпать от турка кусочек-другой: Франц-Йойсеф себе, Виктор-Имонуел себе, вот и теперь разве балканцы, собравшись вместе, не сделали то же самое, отрезав от турка кусок, и жирный кусок? Это несправедливо, но дело еще не кончено. Погоди, как я тебе уже писал об этом прежде, балканцы, во-первых, не так быстро разделят добычу, а во-вторых, не известно, кому что достанется, — как говорит твоя мама: «Ты сварил, а я буду есть…» Но не в этом суть. Суть в «равновесии» — и тут-то мы и подходим к моей комбинации, которую я приготовил для турка.

Эта комбинация состоит в том, что он, турок то есть, должен быть мягким как масло и каждому отдать все, что тот захочет. Он должен согласиться с балканцами, отдать им все, что они попросят, кроме контрибуции (с наличностью всегда нужно быть осторожным!), и, кроме того, я предложу ему еще одну чудную вещь — и она, принеся ему честь, буквально спасет его! Послушай: прежде всего я посоветую ему обеспечить себя с помощью шпегеляции несколькими добрыми миллиардами, а потом сделать так, что к нему вернутся все его города и владения, которые у него утащили за последние годы. Ты, верно, спросишь: как это? Очень просто. Сперва он должен разослать своих агентов по всем большим биржам во всех больших городах и дать им поручение скупить для него как можно больше бумаг, акций и выигрышных билетов[9]. То есть он должен пуститься в «а-ля гос», да так, чтобы звон стоял! Затем, когда он хорошенько закупится, он должен послать ноту всем «великим», всем «важным персонам», чтобы сообщить им буквально следующее: «Так, мол, и так, поскольку я, турок, стар, и слаб, и измучен войнами, которые весь свет ведет со мной столько лет, так что у меня уже, почитай, не осталось ни одной целой косточки, а вы, “великие”, напротив того, молоды, сильны, умны, образованны, и у вас есть и деньги, и корабли, и солдаты, и еропланы, и всякие прочие современные штуки и затеи, то я решил: к чему мне забивать себе голову на старости лет Стамбулом с Босфором и Дарданеллами в придачу? Лучше я все отдам вам по-хорошему, разделю все это между вами, делайте с этим, что хотите, а я буду доживать, сколько мне уж там лет суждено, в свое удовольствие в далекой дикой Азии со своей тысячью жен и со своей трубкой, — а вы живите себе до ста двадцати лет в мире и согласии, как вам того желает от всего сердца ваш преданный друг Измаил, сын Авраама от его служанки Агари…» И сразу же после того, как турок разошлет это письмо, он должен отбить телеграмму всем своим агентам на биржах, чтобы они немедленно продавали все его бумаги, акции и выигрышные билеты, которые из-за предыдущего заявления будут в это время стоять выше крыши. Шуточное ли дело, турок отказывается от Стамбула, Босфора, Дарданелл! И агенты должны будут продавать не только то, что у них есть! Нет, они должны еще и подхлестнуть продажи, то есть переключиться на «а-ля бес», и с этого «беса» он получит еще гораздо больше, чем с «госа». Почему? И вот тут-то и есть самое главное! Потому что как только турок откажется от Стамбула, от Босфора и от Дарданелл и все «великие», все «важные персоны» войдут в Черное море на своих кораблях, так тут же разгорится пламя и между ними вспыхнет война, какой еще свет не видывал! Ты можешь себе представить, дорогая моя супруга, к чему может привести такая война и сколько денег, сколько человеческих жизней она может стоить? Это, глупенькая, будет — Б-же спаси и сохрани — потоп, второй потоп! Нужно быть слепым или безумным, чтобы заранее не увидеть, к чему может привести такая резня! И мне ясней ясного, что «великие» сами задрожат от этой мысли и попросят его, турка то есть, чтобы он сжалился над всем светом и вернулся в свой Стамбул со своим Босфором и со своими Дарданеллами в придачу, а если ему этого мало, ему могут вернуть Адринополь вместе со Скеторьем и с Албанией и со всеми прочими причиндалами. А ежели Франц-Йойсеф, Виктор-Имонуел и балканские хваты будут против? Их уговорят! Они сами поймут, что дело не в их убытках, а дело в «мире» и в «равновесии», потому что на них стоит весь свет!

Карикатура, изображающая правителей мира, кроящих Османскую империю: «Дайте и нам поучаствовать в мирном процессе». 1877 год

Вот подтверждение тому, что то, что я говорю, вовсе не ерунда: нынче в Берне было собрание[10]. Туда съехались немцы с французами, их кровными врагами, из-за Эльзаса и Лотарингии, которые немец отнял у француза, — дело даже не столько в Эльзасе и Лотарингии, сколько в тех пяти миллиардах контрибуции, которые француз заплатил немцу чуть ли не в один день[11]. Чем же они, по-твоему, занимались в Берне? Искали способ, как бы забыть об Эльзасе и Лотарингии вместе с пятью миллиардами и установить настоящий мир, то есть прекратить понапрасну тратить столько сил и денег, которые пригодятся на что-нибудь нужное… Поняла теперь? До них начало потихоньку доходить, что слова пророка Исайи должны в конце концов сбыться, а не то всем придется плохо!.. Как ты думаешь, сколько, например, стоит в настоящее время старому Францу-Йойсефу подготовка к войне, еще до того, как он пошлет на нее хотя бы одного солдата? Миллиард кровных! А остальные войны? Сколько миллиардов стоит подготовка к войне? И это в мирное время! Что же будет, спрошу я тебя, когда начнется война? Где взять столько денег?

Понятно, что это только основные пункты моего великого проекта. Вдобавок к ним есть множество малых проектов и комбинаций, которые тебе еще предстоит как следует усвоить. Но я полагаю, что и из этого ты видишь, что твой Менахем-Мендл вовсе не сумасшедший, когда говорит о трех собственных каменных домах в Варшаве… Хаскл Котик, когда он услышал мой план, прямо подпрыгнул и давай меня целовать. «Вы правы, реб Менахем-Мендл, — говорит он мне, — каждое ваше слово — на вес золота! Вам место, — говорит он, — не в Варшаве, вам место где-нибудь в Вене, в Берлине, в Париже или в Лондоне!» — «Тихо! Тихо! — говорю я ему. — Не кипятитесь так, реб Хаскл, я и сам, без вас, знаю, что мне место там, а не здесь, но что я могу поделать? Голова полна, а язык подводит!» Подожди немного, дорогая моя супруга, если я отыщу настоящего посредника, так ты еще услышишь от меня, Б-г даст, добрые вести. Но поскольку у меня сейчас нет времени, то буду краток. Если на то будет воля Б-жья, в следующем письме напишу обо всем гораздо подробней. Дал бы только Б-г здоровья и счастья. Поцелуй детей, чтобы они были здоровы, передай привет теще, чтобы она была здорова, и всем членам семьи, каждому в отдельности, с наилучшими пожеланиями от меня, твоего супруга Менахема-Мендла

Главное забыл. К моему совету «отплатить полякам за их “свой до свего” собственным “свой до свего”» польские евреи начали, как кажется, понемногу прислушиваться. Начали с польских карпов. Радомские и келецкие евреи[12] перестали покупать рыбу на субботу. И в особенности карпов, живых карпов, тех, которых помещики привозили из своих садков в канун каждой субботы, это давало им доход (мы с Хасклом Котиком подсчитали с карандашом), ни больше ни меньше как миллион с четвертью в год! Доброе дело, очень правильно! Дай Б-г, здешние евреи последуют моему совету и во всем остальном. С другой стороны, ты можешь спросить, что делают евреи в субботу без рыбы? Я тебе удивляюсь, как ты можешь такое спрашивать. А что делают ваши касриловцы, когда у них даже халы нет? Можно прекраснейшим образом обойтись без рыбы. Возьми, например, мою хозяйку, у которой я ем в субботу: как она делает рыбу с картошкой без малейших признаков рыбы, пальчики оближешь! Я ее спросил, как это, так она рассказала мне, как она ее готовит: берет, дескать, картошку, варит, крошит туда лук и добавляет много перца, только действительно много! — так что пахнет рыбой по всему дому, и пить после такой еды хочется опять-таки, как после настоящей рыбы… Я уже давно кричу, что мы должны подражать полякам, а меня не слушают! Например, здешние женщины, если бы они послушались меня, то стали бы подражать польским барыням и отказались бы от многого, от очень многого! Раз тем это годится, то и нашим бы сгодилось. Вот недавно собрались в Кракове самые важные, самые богатые барыни и дали слово помочь бойкотить евреев. Я настаиваю на том, что раз уж мы хотим подражать полякам, то должны подражать им во всем.

Вышеподписавшийся

(№ 108, 23.05.1913)

Союз трех императоров во время первой мировой войны: Вильгельм II, Мехмед V и Франц Иосиф — Германия, Османская империя и Австро-Венгрия

 

Шейна-Шейндл из Касриловки — своему мужу Менахему-Мендлу в Варшаву. Письмо четвертое

Моему дорогому супругу, мудрому, именитому наставнику нашему господину Менахему-Мендлу, да сияет светоч его!

Во-первых, сообщаю тебе, что мы все, слава Б-гу, пребываем в добром здравии. Дай Б-г, чтобы вести от тебя к нам были не хуже.

Во-вторых, пишу тебе, дорогой мой супруг, чтобы ты не обижался на то, что я тебе говорю, только мне кажется, что ты пишешь не о том, о чем надо писать. Тебе бы, например, следовало знать, что тут у нас делается, как еврейская кровь течет по улицам, и нет никого, кто бы заступился, дал совет, сказал доброе слово, как говорит мама: «В Писании сказано, мы подобны птицам, которые покинули свои гнезда, и заблудившимся овцам, которые потеряли своего пастуха…» У кого есть Б-г в сердце, тот поймет. И если бы такое творили только чужие, горе было бы не так велико. Однако же похоже, что свои, евреи то есть, тоже зарабатывают на этом, чтоб каждый добытый таким способом грош встал им поперек горла! И как только Б-г такое попускает? Как говорит мама: «В Писании сказано, земля и небо поклялись в том, что ничего не пропадет…» Послушай-ка о том, какая красивая история случилась с нашим сватом Шаей-Довидом, и именно что в твоем Петербурге, у «важных персон», как ты их называешь.

Сват Шаи-Довида, Енкл Шарогродский, со всей своей семьей, ты их, верно, помнишь, жил в окрестностях Дубно[13] с я не знаю какого времени, с «еще до первого погрома»![14] Тут им вдруг указали путь, сразу после Пейсаха вышвырнули со всеми пожитками, совсем обездолили![15] Они переехали сюда. Дал им Шая-Довид — эдакий умник! — совет: пусть, хоть это и будет стоить им денег, едут хлопотать в Петербург. Там, говорят, есть деятели, такие специалисты, которые могут сделать из трефного кошерное, могут добиться того, чтобы выгнанных пустили обратно… Они, ясное дело, дали себя уговорить — раз собственный сват советует! — все распродали, отправились в Петербург и обратились к специалисту. Специалист принял их очень мило и велел приходить завтра. Пришли завтра, а он им велит прийти послезавтра. И так день за днем, день за днем, их тем временем, можешь себе представить, как следует обобрали, потому что никакого правожительства[16] у них нет и за все нужно платить![17] Однажды он, специалист то есть, сообщает им, что он почти добился, чтоб их пустили обратно, но следует, дескать, написать прошение, и это будет стоить три сотни. Но это, дескать, не точно, потому что неизвестно, что еще министр скажет… Они, ясное дело, начали плакать и клясться всеми клятвами, что трех сотен в глаза не видели, что у них не больше сотни, хоть удавись! Короче, торговались-торговались, едва доторговались до полутора сотен и договорились, что завтра, Б-г даст, они придут к нему с деньгами. И чтобы они не думали, что имеют дело с мальчишкой, он и говорит: «Погодите, сейчас я на минутку вызову министра». Услышав слово «министр», они чуть со страху не умерли! Говорит им он, специалист то есть: «Не бойтесь, я с ним только перекинусь парой слов». И, недолго думая, поворачивается к стене, вертит колесико, вызывает министра и говорит с ним сквозь стену как со своим домашним — они, Шарогродские то есть, подумали, что пропали! Поди знай, что все это было только представлением, чтоб он, специалист этот, пропал, потому что он, да сотрется имя его и память о нем, так же знаком с министром, как я с министровой тещей. Между тем денежки пошли коту под хвост. И хоть караул кричи, как им теперь судиться, когда у них нет ни правожительства, ни доходов, ничего нет? Ну, спрашиваю я тебя, дорогой мой супруг, разве на таких не должны пасть все нынешние бедствия? Разве не правы они, гои то есть, когда толкуют про нас разные гадости? Как говорит мама: «Такие продлевают изгнание…»[18] Теперь ты видишь, Мендл, что ты пишешь не о том, о чем нужно? Если бы ты писал о таких делах, то, может быть, таких специалистов, чтоб им провалиться, обходили бы стороной. Нет, ему нужно было вбить себе в голову жалость к турку! Для турка он заработает тьму-тьмущую денег, а для себя — три каменных дома в Варшаве. Хотела бы я знать, в чем тут смысл, на что тебе три каменных дома и именно в Варшаве? Сдается мне, что ты отлично знаешь, пока жива мама — пусть себе живет на здоровье, — я отсюда не двинусь и к тебе в Варшаву не перееду, так же как я не переезжала к тебе ни в какую Одессу и ни в какой Егупец, даже если бы ты меня вытребовал со скандалом и с полицией, как Лейбеле Бронштейн вытребовал свою жену из Егупца, хоть она и не стоит ногтя с моего мизинца, потому что она уже в девичестве была не подарок, уже тогда хотела сбежать с учителем, тут как раз ее и застукали… Не смогла сбежать от родителей, так сбежала от мужа — как говорит мама: «В Писании сказано, как человек себя ведет, так ему Б-г помогает…» Вот и ты устраивал свои дела черт знает где, лишь бы не дома. Если не в Егупце, так в Америке, если не в Америке, так в Варшаве. И, как я вижу, ты так и решил остаться варшавянином. А иначе с чего бы ты завел разговор о трех каменных домах в Варшаве, на что тебе, Мендл, каменные дома? Кого ты хочешь ими обеспечить? И где это сказано, что нет других вложений, кроме каменных домов? Как говорит мама: «Лучшее молочное блюдо — кусок мяса, а самое надежное вложение — наличный рубль…» А коль скоро мы заговорили о наличности, я дам тебе совет, хоть ты у меня и не просишь никаких советов — где уж мне, кто мы такие и что наша жизнь? — так я тебе все-таки скажу, как настоящий друг, ежели в твоих бреднях по поводу турка есть хоть что-то существенное, то ты должен вперед оговорить плату, которая тебе причитается определенно, без всяких недомолвок и бормотания под нос, совершенно отчетливо, столько-то и столько-то, чего ж тут стесняться и полагаться на чью-то справедливость? Вот и все! Я должна сказать тебе чистую правду, пока ты торговал якнегозом[19], бумажками, акциями, выигрышными билетами, я еще, представь себе, во всем этом не много, врагам бы моим не больше того иметь, но понимала. Но с тех пор как ты начал вести дела с турками, «важными персонами», царями и царицами, я начала бояться, как бы, не дай Б-г, эти дела не завели тебя Б-г знает куда, как говорит мама: «В Писании сказано, ежели кому что суждено, так оно придет через дверь, а коли не через дверь, так через окно, а коли не через окно, так через трубу…» Может быть, я, конечно, такая местечковая, что, с позволения сказать, недостойна всего этого понять? Так ты бы, сдается мне, мог бы в таком случае все написать по-человечески, так, чтобы я поняла. Что ж тебе, бедненькому, делать, если жена у тебя — баба, как ты меня назвал? То есть я у тебя уже стала бабой? В общем, хотела бы я знать, какую жену тебе нужно? Видать, такую, как та, которая готовит тебе каждый канун субботы картошку с рыбой, а ты пальчики облизываешь? Кто же эта раскрасавица? Кто она, вдова или разводка? Как ее зовут? И как она выглядит? И почему ты пишешь, что это та хозяйка, у которой ты ешь в субботу? Похоже, что у тебя их там две: одна субботняя на субботу, другая будничная по будням? Если это так, то Варшава может провалиться со всеми своими хозяйками-раскрасавицами, ты бы поменьше им пальчики облизывал, глядишь, и я бы, может быть, ожила настолько, насколько тебе желает всего доброго и всяческого счастья твоя воистину преданная тебе жена

Шейна-Шейндл

 

Да, почему ты не пришлешь свой портрет — я бы хоть увидела, как ты выглядишь при этих твоих нынешних занятиях писаниной. Говорят, писательская профессия вредит здоровью, так, может быть, не надо так много работать? Здоровье дороже, — как говорит мама: «В Писании сказано, за деньги можно купить все, кроме здоровья и молодости…»

(№ 111, 27.05.1913)

Менахем-Мендл из Варшавы — своей жене Шейне-Шейндл в Касриловку. Письмо седьмое

Моей дорогой супруге, разумной и благочестивой госпоже Шейне-Шейндл, да пребудет она во здравии!

Прежде всего, уведомляю тебя, что я, слава Тебе, Г-споди, нахожусь в добром здоровье, благополучии и мире. Г-сподь, благословен Он, да поможет и впредь получать нам друг о друге только добрые и утешительные вести, как и обо всем Израиле, — аминь!

Затем, дорогая моя супруга, да будет тебе известно, что, когда я говорю, что во мне что-то торкается, я знаю, о чем говорю. Пусть себе в Лондоне острые умы сидят и оттачивают этот свой ум еще больше, разрабатывая тысячи мирных договоров, а я, пока не помру, буду все твердить свое: не выйдет! Я утверждаю, что мир, который устраивают миротворцы со стороны, — это не мир. Людям следует самим дойти до той ступени, когда им не из-за чего ссориться и можно все устроить по-хорошему… Ты меня не убедишь в том, что если, например, двое в ссоре, а третий придет и станет их мирить, то эти двое сразу станут всем довольны, помирятся, успокоятся и вдобавок расцелуются. Пусть только третий отойдет хоть на миг и оставит их одних, и ты увидишь, как эти двое сразу же обнимутся по-братски и откусят друг другу носы! В особенности если их не двое, а несколько. Глупенькая, болгарин, должно быть, сошел с ума, допустив грека хозяйничать в Македонии[20]. Ой, беда с этой Македонией! Долгие годы это была бочка с порохом, всегда готовая взорваться кровавой войной между множеством живущих там народов. Кроме турок, у тебя там еще есть греки, болгары, сербы, албанцы, румыны[21], и кого там только нет? Евреи, естественно, там тоже есть. Ты спросишь: на кой там сдались еще и евреи? — а для погромов[22]. Потому что, например, что бы делал город Салоники, если бы там не было евреев?[23] Над кем бы сказали шехейону[24] сразу же после победы, которую с Божьей помощью одержали над турком?..[25] С другой стороны, речь, кажется, шла о мире — спрашивается: чем, прошу прощения, думал король Фердинанд[26], когда потащил своих солдат в Македонию?[27] И чем он думал, втайне подписав мир с турком[28] без прочих балканских хватов? Коли все были заодно, так какие теперь могут быть тайны?.. Или возьми, к примеру, серба, кажется, свой человек, а взял и втихаря сговорился с греком[29] против своего доброго друга Фердинанда! В общем, пропало дело, как я тебе об этом уже писал, скоро между трех славян заварится каша, как только дело дойдет до того, что каждый займет тот кусочек земли, про который ему кажется, что он завоевал его своим мужеством. И почему только трое? А что слышно про царя Микиту из Монтенегры? Ты, конечно, думаешь, что этот хитрый царек, который удачными шпегеляциями наварил по-тихому несколько грошей на бирже, этим удовлетворится? Будь уверена, что одним «здрасьте» от него не отделаешься. Ему тоже придется сунуть, если не имуществом, так наличными. На мелочь, дескать, он не согласен! Погоди, дело еще не кончено. Это только жених и невеста. А где же, так сказать, сваты со стороны жениха и сваты со стороны невесты? Реб Франц-Йойсеф? Реб Виктор-Имонуел? Реб Вильгельм? Где англичанин? Француз? И где «мы»? О «нас» ты забыла? «Мы», думаешь, будем сидеть в стороне на чужой свадьбе и глядеть, как сваты едят, пьют и веселятся, а «мы» будем только желать им доброго здоровья, — ошибаешься! В частности, поговаривают, что Сезонов подает в отставку, а на его место приходит Витя[30], наш Витя! Видишь, это уж совсем другая политика и другие дела. Витя, понимаешь ли, мишелону[31]. Он уж точно знает, что такое «гос», «бес» и «столаж»[32]. Он, между прочим, был министром финансов![33] Он им всем может дать фору и заткнуть их за пояс! Вот такие сваты. А кто же тут будет кем-то вроде клезмеров, бадхенов, шадхенов, поваров и поварих, дружек и подружек и просто побирушек, всевозможных разорившихся обывателей, они, бедняжки, тоже ведь должны получить свое удовольствие? Все ж таки веселье. Б-г дал, устроили турку свадьбу, делят его имущество, такие владения, не шутка! Возьми, например, Румынию, за какие такие добродетели ей полагается кусок?[34] Ее, что ли, маслом заправляли, ту военную кашу? Но о Румынии можешь не беспокоиться — Румынии отрежут немалую долю болгарской Силистрии, и тамошние турки вместе с болгарами и евреями перейдут от Болгарии к Румынии. Тамошние еврейчики, бедняги, криком кричат — что, дескать, такое? Они не хотят в Румынию, они, дескать, лучше останутся в Болгарии! Потому что в Болгарии они были все-таки людьми, а в Румынии, дескать, что еврей, что скотина — все одно!..[35] Им даже от «важных персон» были обещаны всестороннее заступничество и поддержка… Но кто ж не знает, сколько на самом деле стоят эти, с позволения сказать, обещания, ведь и сами румынские евреи обладают на бумаге, согласно Берлинскому трактату с подписью и печатью, всеми равноправиями[36], а между тем мучаются как в могиле, и никакое Шма Исроэл не помогает!..

Но, по-моему, это все пустяки. Все балканские комбинации меня мало трогают, потому что, как я уже разъяснял тебе в моих предыдущих письмах, турок от этих комбинаций мало что теряет. Напротив, он на этом необычайно выигрывает, поскольку экономит деньги, которые идут на содержание огромной армии и земель, которые полны врагами. Получается, что моя, так сказать, жалость к турку была напрасной, потому что война с балканцами, что ни говори, принесла турку большое благо — он сможет теперь осмотреться у себя дома, в Азии, увидеть, как обстоят дела с его, как говорят в Америке, бизнесом, и немного поправить свои обстоятельства. Это, что называется, разбогатеть после пожара… Но что во мне сейчас торкается — это нечто иное. Мне не нравится то, что «великие», эти «важные персоны», начали водить хоровод вокруг турка в самой Азии. Возьми, к примеру, англичанина с его договором, который он втихаря заключил с турком о железной дороге до Багдада[37]. Кажется, ну что такого в железной дороге до Багдада? Мало, что ли, железных дорог у англичан? Но есть в этом такая закавыка, которая может перевернуть всю политику с ног на голову, в результате чего ото всей моей комбинации, не дай Б-г, ничего не останется. Ты, верно, спросишь, какое отношение имеет железная дорога на Багдад к моей комбинации? Следует все это тебе, не торопясь, разжевать, чтобы ты поняла.

Англичане в клетчатых штанах — умнейшая нация на свете. Люди опытные, стреляные воробьи! Они никогда не лезут в драку и всегда получают самую большую долю. Если двое затеяли войну, они стоят в сторонке с корабликами на море, держат руки в карманах и высчитывают, на чьей стороне им больше перепадет. Натравливают одного из дерущихся на его противника и при этом приговаривают: пусть, если будет в том нужда, он к ним обращается, и тогда будет его верх, ведь кто ж им, англичанам, равен? В особенности на море, потому что самый большой в мире в флот — это английский флот… Затем, когда колесо фортуны повернется и та сторона, которую они поддержали, начинает брать верх, а значит, от ее противника можно будет получить еще больше, — шлют они весточку этому противнику, обещают ему то же самое, дескать, если нужно, так они готовы прийти на помощь со своим флотом, который самый большой в мире… Все это устраивается, ясное дело, в полной тайне, но так, чтобы об этом знал весь свет, дабы держать весь свет в страхе… Поняла? Это называется — чужими руками жар загребать… До сих пор англичане делали все, что могли, чтобы ослабить турка. Теперь, когда славяне слишком круто обошлись с турком на Балканах и он потерпел полное поражение, англичане вдруг начали улыбаться побитому, стали ему делать «у-тю-тю», ссужать его деньгами — и вот результат: тянут дорогу на Багдад и этим, кроме того, что открывают себе путь в Индию, получают свободу рук в Персии, и теперь им не нужно объединяться с «нами», как они объединялись, когда делили Персию пополам — одна половина принадлежала им, другая — «нам»...[38] Ежели англичанин охладеет к «нам», то и француз охладеет, и так или иначе развалится вся затея с двумя «тройками», одна против другой: мы с французом и англичанином с одной стороны, против Франца-Йойсефа с Вильгельмом и Виктором-Имонуелом с другой стороны, и как только это все развалится, кто же будет настолько умен, чтобы предсказать — кто против кого?.. Но ты спросишь: а какое это все имеет ко мне отношение? Ко мне-то это отношения не имеет, а вот к турку — имеет. Я боюсь, что мне не дадут ухватить для него коврижки у него же, в его собственном доме то есть, — тогда, не дай Б-г, пропадет весь мой план со всеми золотыми комбинациями, которые я для него разработал. Турок не станет шпегелировать и потеряет миллиарды, которые мог бы заработать, и, главное, уже можно не рассчитывать на мир, на настоящий мир, о котором я думаю, на тот мир, о котором пророчествовал Исайя, — дело дрянь! Это уже пахнет настоящей войной, перед которой трепещет весь свет и которая будет всем нам стоить немалых денег… Ты что думаешь — зря, что ли, француз продлил срок военной службы с двух до трех лет? Правду сказать, французики таки бунтуют[39], не хотят мучиться. Но кто ж их слушает?..

Короче, дорогая моя супруга, мне коломитно. Мы, я и Хаскл Котик, всю неделю копались в географических картах. Все отыскивали: где расположен этот самый Багдад? Где эта Персия? И как далеко оттуда до Индии? Мы хотели как следует разобраться, что за подлость зарыта в этом тайном договоре между англичанином и турком? Конец этому был такой, что мы чуть не разругались, и могли ведь преизрядно разругаться. Он, Хаскл Котик то есть, хочет мне доказать, что все как раз наоборот, что это очень хорошо, раз англичанин с турком теперь заодно. Что же тут хорошего? Говорит он: «Хорошо то, что для немцев эта железная дорога — настоящая пощечина, из-за которой, — говорит он, — начнутся бодания. И коль скоро, — говорит он, — немцы с англичанами бодаются, для турка, — говорит он, — в этом величайшее благо». Говорю я ему: «Прощенья просим за такое благо. Бодаться — пускай бодаются здесь, — говорю я, — по сю сторону Дарданелл, а не там, у турка дома». Он улыбается и говорит мне: «Господин хороший! Какая вам разница?» Отвечаю я ему его же словами: «Господин хороший! Чем же я виноват, что вы понимаете в политике столько же, сколько гой — в “Хошен мишпет”?..»[40] Он уже немного сердится и говорит мне: «Ну, если вы понимаете больше, в таком случае расскажите мне, может быть, я тоже пойму?..» Я продолжаю и, чтобы он понял, объясняю: «К примеру, допустим, двое ухватили друг друга за кушаки и дерутся, так пусть лучше уж дерутся за дверью, а не у меня, — говорю я, — в доме». Все ему разжевываю, кто — что… Он на меня уставился и кричит: «Знаете, что я вам скажу, реб Менахем-Мендл! Сдается мне, что вы знать не знаете, что здесь творится». Говорю я: «Почему это я знать не знаю, что здесь творится?» Говорит он: «Потому что не понимаете». Говорю я: «Почему это я не понимаю?» — «Потому что вы — осел…» Я захотел было поставить его на место, дескать, сами вы — изрядный осел. Но сдержался: пусть уж на этот раз я ему спущу. На что мне ссора с человеком, которому ведомы все мои тайны? Как говорит твоя мама: «С евреем хорошо кугл кушать…»[41] Я только ему сказал: «Знаете что, реб Хаскл? Вы, ей-Б-гу, славный человек. Только давайте, — говорю я, — не будем больше говорить о политике. Давайте о чем вам угодно, только не о политике!..» — «Почему бы и нет, — говорит он, — вы меня убедили. До нынешнего дня Б-г уберег меня от политики, верно, убережет и впредь…» И мы снова стали добрыми друзьями и разговорились-таки снова о турке, и снова о балканцах, и снова о «важных персонах», и об англичанах с их договорами, и обо всем прочем, что сейчас делается в мире, как у них, так и у нас самих, у нашего брата, у евреев то есть. Но, поскольку у меня сейчас нет времени: нужно еще сбегать на почту, а оттуда в редакцию посмотреть самые свежие телеграммы из Токио, говорят, что японский микадо тяжело заболел, — буду краток. Если на то будет воля Б-жья, в следующем письме напишу обо всем гораздо подробней. Дал бы только Б-г здоровья и счастья. Поцелуй детей, чтобы они были здоровы, передай привет теще, чтобы она была здорова, и всем членам семьи, каждому в отдельности, с наилучшими пожеланиями

от меня, твоего супруга

Менахема-Мендла

 

Главное забыл. Слава Б-гу, с моим посланцем у меня тоже все сладилось. Я уже нашел стоящего человека, которого надеюсь использовать для дел с султаном. Указал мне на него опять-таки он, Хаскл Котик то есть. По его описанию, этот человек — как раз то, что нужно. Во-первых, дескать, он тот, о ком сказано «пред царями будет стоять он»[42], человек, образованный во многих науках, и хороший политик. Во-вторых, дескать, человек высокой честности, а это для меня самое главное. Наконец, он — пламенный сионист. А человек с огоньком, кто бы он ни был, годится в дело. Кроме того, дескать, он знает языки, все семьдесят языков[43]. А еще он пламенный оратор, буквально жжет глаголом! И не на одном языке он разговаривает, а на нескольких сразу. Начинать-то он, дескать, начинает по-человечески, на нашем языке, на еврейском то есть. Но сразу же перескакивает на русский, от русского бросается к польскому, с польского поворачивает на немецкий, а с немецкого перепрыгивает в английский, а заканчивать-то, дескать, заканчивает всегда на святом языке или вовсе на языке «Таргум Онкелос»[44]. На мое «счастье», нужно было такому случиться, что сейчас его как раз нет в Варшаве. Он в Америке, в Америку уехал. Дескать, объезжает страну Колумба. Хочет сделать из тамошних евреев сионистов. Пустая трата времени. Он должен был меня спросить, так я бы его отговорил от этого путешествия. В американских евреях я разбираюсь лучше всех. Им так же не хватает Сиона, как тебе — зубной боли. Они будут бить в ладоши и кричать «браво», устраивать ему приемы (там это называется «ресепшенис»[45]), пить его здоровье (там это называется «произносить “шпиц”»[46]) и все, что пожелаешь! Но едва он сядет на корабль и еще даже не успеет отъехать от берегов Нейорка[47], как о нем уже забудут со всеми его речами о Сионе и побегут устраивать «ресепшенис» и произносить новые «шпицы» в честь того, кто говорит против Сиона… Такая страна! Недаром можно услышать от каждого педлера[48]: «Америчка-воровка, ох уж этот мне Колумб!..»

Вышеподписавшийся

(№ 114, 30.05.1913)

Шейна-Шейндл из Касриловки — своему мужу Менахему-Мендлу в Варшаву. Письмо пятое

Моему дорогому супругу, мудрому, именитому наставнику нашему господину Менахему-Мендлу, да сияет светоч его!

Во-первых, сообщаю тебе, что мы все, слава Б-гу, пребываем в добром здравии. Дай Б-г, чтобы вести от тебя к нам были не хуже.

Во-вторых, пишу тебе, дорогой мой супруг, о том, что если на человека свалится беда, то, как говорит мама: «В дверь и в ворота, в закрытое окно и в щель в ставнях…» Ты, конечно, догадался, кого я имею в виду. Я имею в виду именно что нашего Шаю-Довида, свата Шарогродских, и то несчастие, которое с ними случилось! А кто виноват, как не Шая-Довид со своей дурной головой и со своими умными советами. Как говорит мама: «Если суждено получить по шее, так от своих…» Послушай, что он устроил!

Шарогродские возвращаются из Петербурга «с одним кнутовищем»[49], ничего не добившись и изрядно потратившись, но он, Шая-Довид то есть, не падает духом и дает им новый совет, поскольку выдворить-то их из деревни выдворил, собственно говоря, урядник, а не мужики. Напротив, мужики горой стояли за то, чтобы к Шарогродским не цеплялись… «Бо Янкель, — говорили они, — добрый чоловик, а йохо жинка ще добрийше», то есть Йенкл Шарогродский — хороший человек, а его жена — Хана-Мирл — еще лучше… Вот те раз, хоть бы мне от ее доброты перепало. Еще в прошлом году, когда они приезжали к нам на праздники, Хана-Мирл разодралась со старшей невесткой Шаи-Довида, Этл-Бейлой, так, что вся улица сбежалась. И из-за чего, думаешь, они разодрались? Из-за чего-то путного? Я-то знаю из-за чего, из-за книжки. Мальчики Ханы-Мирл привезли из деревни какую-то книжку на идише, то ли сказки, то ли роман, черт его знает, а мальчики Этл-Бейлы ее ухватили и принялись читать по очереди, и читали эту книжку до тех пор, пока деревенские не спохватились: уже пора уезжать, а где книжка? Кто книжка? Что книжка? Нет никакой книжки! Начали разбираться, начали ругаться, кто последний держал книжку? Книжка-книжка! Слово за слово, трах-бах, едва растащили!.. Не буду утверждать, может быть, Хана-Мирл не так уж и виновата по сравнению с Этл-Бейлой и ее сыночками, которые, ты бы только на них взглянул, такие «я тебе дам», каждую субботу вечером устраивают какие-то заседания, прямо треятер разыгрывают, такие важные, хоть стой, хоть падай! Ты думаешь, Мендл, что наша Касриловка осталась такой же Касриловкой, как прежде? Ты бы ее ни за что не узнал, если бы приехал! Как говорит мама: «В Писании сказано, восстанет поколение, в котором отцы не узнают детей, а дети — отцов…»

В общем, мужики заступились за Шарогродских, чтобы тех не высылали, они, дескать, ничего против этих евреев не имеют, и сход даже вынес соответствующий приговор[50] и отослал его губернатору. Но помогло это, как мертвому — припарки, пиши пропало!.. Тут-то и дал Шая-Довид Шарогродским умный совет, такой бы совет всем моим врагам! Такая уж у человека природа, спрашивают его, не спрашивают, любит давать советы. В первое время, когда ты был в Америке и от тебя, не нынче будь помянуто, не было писем, он, Шая-Довид то есть, напал на моего папу, да покоится он в мире, и принялся ему нашептывать — папа-то был еще жив, — дескать, он, папа то есть, должен получить выписку у здешнего раввина, который нас венчал, и послать эту выписку с моим брачным контрактом[51], который я получила от тебя, раввинам в Америку на тот случай, если к ним придет молодой человек, которого зовут Менахем-Мендл, и захочет поставить хупу, чтобы они знали, что этот молодой человек женат и его нельзя венчать… Мама, вероятно, услышала, как он, Шая-Довид то есть, секретничает с папой, разобрала несколько слов: «Менахем-Мендл»… «Америка»… «венчанье»… — и говорит ему, Шае-Довиду то есть: «Скажите мне, прошу вас, на что вам ломать себе голову из-за моих детей? Кому они мешают? Кому свет застят?..» Хочет он, Шая-Довид то есть, ответить, что он вовсе не собирается никому вредить, не дай Б-г, и не о своем благе печется, напротив, у него, дескать, и в мыслях не было никого, кроме меня и моих детей. Она, мама то есть, благодарит его опять за его доброту и снова спрашивает о том же самом, пусть он ей ответит: кому ее дети навредили? Чей огород потоптали? Кому они мешают? И кому застят свет?.. Просит он, Шая-Довид то есть, смилостивиться над ним, пусть она, дескать, забудет все, что он говорил, как будто он вообще ничего не говорил и даже ничего такого не думал! Куда там, маму не одурачишь, детям детей закажешь с ней связываться! Вот такой он, Шая-Довид, человек! С виду, кажется, неплохой, совсем неплохой, готов за других в огонь и в воду, но зануда, надоеда, любитель давать советы!

Карикатура. Бремя обязательств, которые взяла на себя Турция, окруженная Австрией (двуглавый орел), Россией (медведь с короной) и Британией (толстяк, стоящий на Корфу
и Мальте, сдерживая на поводке льва, изображающего Египет). 1900 год

В общем, в чем же состоял совет, который он дал своим сватам? Совет-то был вот какой: разнесся слух, и в газетах об этом пишут, что выселение евреев из деревень в конце концов остановят, да только что с того? Это будет хорошо для тех, которых еще не выселили, — и кончено дело! Коли так, говорит он, Шая-Довид то есть, следует прикинуться ничего не знающими и как можно быстрей пробраться обратно в деревню, а там первое время прятаться от урядника, от мужиков-то прятаться им не надо, и так до тех пор, пока не выйдет закон, что выселение прекращено, и тогда они, Шарогродские то есть, смогут показаться и уряднику. С другой стороны, урядник станет ведь утверждать, что он их сам выгонял? Так на этот случай тоже есть совет: подмазать… Большое дело, урядник! Что он, губернатор, что ли?

В общем, они не стали возражать — раз сват советует! — и потихоньку уехали в деревню, не все, только отец, Енкл Шарогродский то есть, с двумя зятьями, Мотлом и Меером, потому что, если бы все сразу поехали, вся компания, это бы слишком бросалось в глаза. В деревню они приехали крадучись, ночью и тишком пробрались в свой дом, свет, конечно, зажигать побоялись, чтобы, не дай Б-г, никто не увидел, что в доме светло, и хотели было лечь спать, но в доме было, верно, холодно как в псарне, и они решили так: растопим печь — пойдет дым из трубы, а тут как раз урядник, заметит он дым из трубы, подумает: в чем дело?.. Взяли они жаровню — уж не знаю, в чью голову пришла эта мысль? — насыпали угля, развели огонек и стали греться. И, как следует согревшись, заснули, а как только заснули, так сразу угорели — и привет…

Можешь себе представить, Мендл, что тут у нас до сих пор творится. Весь город вне себя! Кипит как в котле! Как ты думаешь, когда мы об этом узнали? Только сегодня утром. Как раз из твоей газеты. Я только удивляюсь, почему в своем последнем письме ты мне ничего не написал об этой истории. Турок тебе, верно, больше свояк, чем родня моего папы?

В общем, узнали мы обо всем из твоей газеты, и о том, как нашли всех троих, то есть Енкла Шарогродского с его зятьями, около жаровни уже мертвыми, и о том, как их привезли в Дубно, и о том, какие у них были похороны. Все Дубно пришло! Рыдания, пишут в газете, стояли такие, каких не упомнят со времен Кишинева[52]… Но что с того? Хана-Мирл, бедняжка, чуть с ума не сошла. Рвалась в Дубно, ее не пустили. А он сам, Шая-Довид то есть, краше в гроб кладут: кой черт, дескать, понес его давать советы? Не может в себя прийти, ему теперь досталась изрядная ноша — вдова с целой кучей сирот. И поделом, не имей такой подлой привычки давать советы!..

С другой стороны, он, может быть, не так уж и виноват, почем знать, кабы не он, Шая-Довид то есть, так, возможно, был бы другой какой случай? Вот ведь Хана-Мирл сама рассказывала, что с ее мужем случилось в прошлом году. Он, ее Енкл то есть, с зятьями ехал из Дубно к себе в деревню, у них с собой была пара сотен рублей, так вот, по дорогое на них напали мужики, связали им руки-ноги и хотели убить, а тут как раз проезжали с колокольчиком[53], так они чудом спаслись и вознесли гоймл[54]. Поди знай, что они сами себя погубят этой жаровней! Как говорит мама: «В Писании сказано, всем в Хошана-Раба[55] предначертано свыше, какой смертью, с позволения сказать, кому умереть…»

Не сердись, Менахем-Мендл, я так расстроена этим несчастием, что больше ни о чем не могу тебе сегодня писать, хотя мне бы нужно было тебе написать еще обо многом! Рука не может взяться за перо, и ничего у меня не выходит. Не только я, мы все тут потеряли голову так, как тебе желает всего доброго и всяческого счастья твоя воистину преданная тебе жена

Шейна-Шейндл

 

Дорогой мой супруг! Не хотел бы ты там подбодрить своих, потому что они что-то заснули?.. Верно, они уже подустали высылать мне сотню в месяц за твою писанину, которую ты для них пишешь? Удивительно, как это они не устали выпускать каждый день свежую газету? Чтобы Б-г мне так помог, как я прежде знала, что будет, как говорит мама: «Брать деньги никогда не приедается, отдавать деньги приедается быстро…» Уж она как скажет, так всем твоим тамошним можно закрыться и не открываться!..

(№ 117, 03.06.1913)

Менахем-Мендл из Варшавы — своей жене Шейне-Шейндл Касриловку. Письмо восьмое

Моей дорогой супруге, разумной и благочестивой госпоже Шейне-Шейндл, да пребудет она во здравии!

Прежде всего, уведомляю тебя, что я, слава Тебе, Г-споди, нахожусь в добром здоровье, благополучии и мире. Г-сподь, благословен Он, да поможет и впредь получать нам друг о друге только добрые и утешительные вести, как и обо всем Израиле, — аминь!

Затем, дорогая моя супруга, да будет тебе известно, что везде одно и то же, в политике дела идут так же, как на бирже. И там, и там одинаково — разницы ни на волос. На бирже, например, и самый умный биржевик не знает сегодня, какой завтра подует ветер, а бумаги, которые вчера стояли выше крыши, завтра могут рухнуть до земли, то есть из самого большого «госа» может получиться еще больший «бес»; в политике то же самое: дураков нет предсказывать сегодня, что будет завтра. Совсем как на егупецкой бирже, помнишь, что там случилось, не нынче будь помянуто? Каждые полчаса приходили телеграммы из Петербурга: «путиловские»[56] падают, — а из Варшавы телеграфировали: «лилипуты»[57] растут, надо покупать «лилипуты», и только «лилипуты»! Конечно, все — и я в том числе — бросились продавать «путиловские» и тут же все спустили на «лилипуты». Чем дело кончилось? Ничем хорошим, потому что через час пришла телеграмма из Петербурга о том, что «путиловские» взлетели высоко-высоко, следует покупать «путиловские», а из Варшавы — телеграмма, что «лилипуты», прошу прощения, воняют как тухлая рыба, и шпегелянты, бедняги, — и я в том числе — повесили головы, потеряли все до последнего гроша и еще остались должны. К чему это я? К тому, что биржа и политика скроены из одной и той же материи, и материя эта тонкая, прямо-таки бесценная. Тьма кромешная, и ходишь вслепую, ничего не видно то есть… Нужно только иметь здесь, в этой политике, как и там, на бирже, немножко удачи, чтобы свернуть в нужную сторону. И я надеюсь, что, с Б-жьей помощью, в этом моем новом занятии, в политике то есть, вышел я на правильную дорогу, на дорогу мира, того мира, о котором думают все народы, о котором они тоскуют, которого хотят, по которому с ума сходят! Это не тот мир, который в прошлую пятницу был подписан в Лондоне между балканскими молодчиками и турком[58]. Этот мир — дрянь! За такой мир я и ломаного гроша не дам. Этот дырявый мир протекает. Такой мир может вскоре разразиться войной, как я тебе уже об этом писал. Повторяться не буду. Уже, например, прошел слух, что турок открыто объявил грекам, чтобы они не смели приближаться к островам в море[59], потому что он этого не допустит… Спрашивается: греки эти острова уже давно проглотили, что ж турок до сих пор молчал? А объяснение этому такое: до сих пор турок не мог разобраться с болгарами, не знал, что у него с ними выйдет — мясное или молочное[60]. Теперь же, когда турок договорился с болгарами[61] еще до того, как в Лондоне было подписано соглашение о полном мире, пошел совсем другой разговор… Поняла? Погоди, есть ведь еще на свете сербы, у которых дюжина претензий к болгарам, а у тех — к сербам, и драка друг с другом им нужна как воздух, потому что дело тут не столько в победе или чести, сколько в деньгах, в имуществе!

На Балканах, как и на всем белом свете, каждый хочет быть барином, к тому же между этими — между сербами и болгарами — давние счеты с я не знаю какого времени, а нынче, после этой войны, они рассорились еще больше, чем ожидалось, потому что в руки к сербам попал изрядный кусок земли, с чем болгары никогда в жизни не согласятся и будут правы, хоть сербы и помогли им взять Адринополь. Потому как ежели бы дело, к примеру, дошло до раввинского суда и мне бы пришлось быть посредником, то мой приговор был бы такой: болгары правы, они положили больше людей и потратили больше денег — не о чем говорить! И хотя сейчас пришла телеграмма из Петербурга о том, что «мы» готовы помирить между собой этих «добрых друзей»[62], которые точат зубы друг на друга, при том условии, что они отложат в сторону оружие, но, сама понимаешь, дело все равно дрянь, ведь есть еще на свете Франц-Йойсеф, который только и ждет, что сербы отложат утюг да ножницы, тогда он сможет вместе со своим другом Виктором-Имонуелом разобраться с Албанией[63], а это еще кому-нибудь не понравится… Пусть дураки радуются тому веселью, которое было в Берлине из-за того, что немцы посватались к англичанам[64], пусть они наслаждаются вкусными — пальчики оближешь — проповедями[65], которые произносят в честь мира на всем белом свете, пусть дивятся свадебным подаркам, которые достались жениху и невесте от обеих сторон, так что берлинские дамы, придя посмотреть на эти подарки, от большого воодушевления срывали друг с друга платки и лезли по головам, — я остаюсь при своем мнении: это то, что в Америке называется «мошенничество», или, как они говорят, «блоф»[66]. Это не тот мир, который я имею в виду. Мир, о котором я говорю, совсем иной. Это мир, о котором наш Исайя пророчил тысячи лет тому назад, — к такому миру мы стремимся, к такому миру обращены все мои помыслы, и ради такого мира затеяны все мои комбинации, с помощью которых я должен когда-нибудь состояться, осуществиться и стать однажды, как ты говоришь, похожим на человека, на человека, даст Б-г, богатого и прославленного! Но ведь у тебя нет времени, ты ведь, бедняжка, хочешь небось все и сразу? Как говорит твоя мама: «Наличный грош дороже…» Я не виноват, дорогая моя супруга, в том, что ты меня не понимаешь, не принимаешь всерьез… То же самое, что я теперь пишу тебе, я высказал моему другу, старому доброму другу, человеку честному, серьезному. По природе своей он человек добрый, мягкий, можно сказать, без желчи.

Он встретил меня недавно в Варшаве, на Налевках, остановил, расцеловал по-дружески: «Шолом-алейхем, как поживаете, Менахем-Мендл?» — «Алейхем-шолом, — говорю я, — как я могу поживать? Как вы поживаете?» То-се, и почему меня не видать, и как дела, и как мне нравится Варшава — и тут же берет меня за пуговицу и начинает стыдить.

— Что это такое, — говорит он, — как это вы, Менахем-Мендл, докатились до политики? Что вы, батлен[67], что ли? Вы же, — говорит он, — купец, вам место в Егупце, на бирже, среди купцов, а не здесь, среди батленов… Мы все краснеем за вас, сердце, — говорит он, — болит, как поглядишь на то, чем вы занимаетесь и с кем вы, с позволения сказать, конкурируете: с меламедами[68], с батленами, с завсегдатаям бесмедреша, с просиживателями штанов, с умниками из запечья, у которых нет вашего житейского красноречья…

И еще много таких добрых, сладких слов высказал он мне, держа меня за пуговицу. Я его не прерывал, дал ему высказаться до конца, а потом, когда он остановился, говорю ему вот что:

— Все? Вы закончили? Могу, — говорю я, — теперь слово сказать? Коли так, вам, во-первых, причитается с меня благодарность за ваши куплименты, — говорю я, — в которых вы меня превозносите… Может быть, — говорю я, — вы правы в том, что они и батлены, и меламеды, и завсегдатаи бесмедреша, и просиживатели штанов, у которых нет моего житейского красноречья, но, может быть, — говорю я, — опять-таки эти «умники из запечья», как вы их называете, именно они, — говорю я, — великие мудрецы, и именно они — великие политики, мизинец которых толще моего бедра. В конце концов, — говорю я, — я их знать не знаю и ведать не ведаю, кто они такие и что они такое. И во-вторых, — говорю я, — то, что вы краснеете за мое нынешнее занятие, так этого я не понимаю. Чем, — говорю я, — шпегелянт или маклер на бирже лучше шпегелянта или маклера в политике?.. Напротив, — говорю я, — биржевик устраивает, — говорю я, — шпегеляции, зарабатывает или теряет деньги и больше ничего! А политик вроде меня, — говорю я, — кроме того, что заработает денег, и кроме того, что он надеется прославиться, может еще, Б-г даст, сделать добро всем людям и принести желанный мир. Чем я виноват, — говорю я, — что ваши умники — такие болваны и полагают, что политика — это Тора, которую учат во имя Небес, — говорю я, — и не могут понять, что политика — это биржа, что война — это шпегеляция, что цари — это шпегелянты, а дипломаты — маклеры? Б-г, — говорю я, — знает, что делает: одному дарует сильные руки, другому — длинный язык, а мне Он, благословенно имя Его, дал немного способностей к шпегеляциям и немного разумения, — говорю я, — чтобы продумать и разработать план, устроить комбинацию, свести стену со стеной… Конечно, они могут, — говорю я, — мне завидовать, как я, например, завидую Вите, в котором купеческий азарт сочетается с хитростью настоящего биржевика, прирожденного шпегелянта. Поговаривают, дал бы Б-г, чтобы это оказалось правдой, что вскоре он снова возвысится. Я бы тогда, — говорю я, — тоже возвысился. У меня для него, — говорю я, — есть особая комбинация, и с ним мне не понадобится никакой посредник. С ним я сам смогу, — говорю я, — обо всем договориться. Он когда-то жил в Одессе[69], так, говорят, он хорошо понимает по-еврейски, в крайнем случае у него жена мишелону, ее зовут Матильда[70]… Это не секрет, с ней знакомы гомельские маклеры… Так или иначе, — говорю я, — мы еще подождем немного, пусть только приедет, — говорю я, — один человек, которого я жду, не буду называть его имени, он должен приехать из Америки, мне, — говорю я, — будет с кем дело делать, это тоже будет хорошо! Потому что, — говорю я, — у меня такие комбинации, не только для турка и не только для всех остальных народов на всем белом свете, но и, — говорю я, — для нас самих, для евреев то есть. Есть у меня такие комбинации, что ваши мудрецы, — говорю я, — заткнутся и не будут больше говорить, что Менахем-Мендл с кем-то конкурирует…

Хорошо, очень хорошо я ему ответил! Так ответил, что он отпустил мою пуговицу и онемел, и мы расстались как любящие братья, и все осталось, как было, то есть он остался при своем мнении, а я — при своем, потому что, ежели бы даже пришло еще пятнадцать любящих братьев и добрых друзей, и все лучшие люди со всей Варшавы и со всего света, и все цари Востока и Запада, разве они смогли бы меня убедить в том, что я иду неверным путем? Разве смогли бы они доказать мне, что не настал еще тот момент, когда я смогу стать великим? Доколе будет блуждать Менахем-Мендл, как ты говоришь, до самого края света и служить чужим богам? Ведь и в Америке я уже побывал, хватит, нет ничего дальше Америки — край света!.. Но поскольку сейчас у меня нет времени, бегу на почту, чтобы получить твое письмо, — буду краток. Если на то будет воля Б-жья, в следующем письме напишу обо всем гораздо подробней. Дал бы только Б-г здоровья и счастья. Поцелуй детей, чтобы они были здоровы, передай привет теще, чтобы она была здорова, и всем членам семьи, каждому в отдельности, с наилучшими пожеланиями

от меня, твоего супруга

Менахема-Мендла

 

Главное забыл. Я-то думал, что только у шпегелянтов и маклеров на егупецкой бирже в моде ругаться и компесировать убытки пощечинами, но в конечном счете выяснилось, что егупецкие шпегелянты и маклеры могут еще поучиться этому искусству у варшавских писателей и литераторов. А варшавские писатели и литераторы должны служить истопниками у лодзинских писателей и литераторов. Куда до них по части брани и ругательств твоим касриловским торговкам, которые продают на рынке гнилые яблочки и груши, торговки и десятой части таких слов не знают! Огонь и пламя! Крик и гром! Сущий ад день-деньской, и так без конца!.. Иду я к Хасклу Котику и говорю ему: «Реб Хаскл, что это такое?..» Говорит он мне: «Погодите, реб Менахем-Мендл, это еще ничего, будут и пощечины…» Ну, теперь сама скажи, разве я не прав, когда говорю, что везде одно и то же?..

Вышеподписавшийся

(№ 120, 06.06.1913)

добавить комментарий

<< содержание

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.

 

 



[1].      Аллюзия на талмудический трактат «Пиркей»: «Молись о благополучии державы — ведь если бы не страх наказания, люди глотали бы друг друга живьем» (Пиркей Авот, 3:2).

 

[2].      Шолом-Алейхем использует русское слово «закон», подчеркивая тем самым, что речь идет о государственном законе. Здесь Касриловка выступает не столько собирательным образом еврейского местечка, сколько всей Российской империи.

 

[3].      «И перекуют мечи свои на орала, и копья свои — на серпы: не поднимет народ на народ меча, и не будут более учиться воевать» (Йешаяу [Исайя], 2:4).

 

[4].      Имеется в виду Парижский конгресс (1856), который подвел итоги Крымской войны. В конгрессе принимали участие представители большинства европейских держав. Установленная на нем система определяла положение в Европе до 1871 года.

 

[5].      Аллюзия на стих «Берегись и весьма оберегай душу свою» (Дварим [Второзак.], 4:9).

 

[6].      Имеется в виду Русско-турецкая война 1877–1878 годов, закончившаяся победой России.

 

[7].      Осман-паша, Нури-Гази (1832–1900) — турецкий маршал и военный министр, командующий турецкой армией в крепости Плевна (Болгария). Взятие после тяжелой осады Плевны обеспечило победу России в Русско-турецкой войне. После сдачи Плевны Осман-паша попал в плен к русским.

 

[8].      Князь Отто фон Бисмарк(1815–1898), канцлер Германской империи, был председателем Берлинского конгресса (1878), на котором были подведены итоги Русско-турецкой войны. Бисмарк добился уменьшения территориальных потерь Турции, но опирался при этом на секретные протоколы, подписанные Россией и Австро-Венгрией еще до начала войны. Решения Парижского конгресса на Берлинском конгрессе уже не действовали.

 

[9].      Имеются в виду облигации.

 

[10].    В Берне с 1891 года находилась штаб-квартира всемирного пацифистского движения, которое называлось Международное бюро мира.

 

[11].    В результате поражения во Франко-прусской войне Франция уступила Германии Эльзас и Лотарингию и выплатила контрибуцию в пять миллиардов франков.

 

[12].    Радом и Кельце — губернские города в Царстве Польском.

 

[13].    Уездный город Волынской губ. (в настоящее время в Ровенской обл., Украина). По переписи 1897 года, в Дубно проживало около 14 тыс. человек, из которых половину составляли евреи.

 

[14].    В соответствии с так называемыми «Майскими правилами» (анти-еврейские законы, принятые в мае 1882 года), евреям запрещалось селиться в деревнях и владеть там недвижимостью. В сельской местности могли проживать только те евреи, которые поселились там до принятия этих «Правил». Первые массовые еврейские погромы разразились в 1881–1882 годах. Следовательно, семья Шарогродских проживала в деревне на законных основаниях.

 

[15].    В 1913 году российская политика выселения евреев из сельской местности стала особенно жесткой, причем часто такие выселения происходили не на законных основаниях, а в результате произвола местной администрации.

 

[16].    От русского юридического термина «право жительства», т. е. право проживания вне черты оседлости, которое было предоставлено некоторым категориям еврейского населения.

 

[17].    Полиция за взятки закрывала глаза на пребывание евреев, не имевших права жительства вне черты оседлости, в том числе в Петербурге.

 

[18].    Изгнание, то есть пребывание в рассеянии, вне Святой земли, согласно традиционной точке зрения — это наказание еврейскому народу за его грехи.

 

[19].    Аббревиатура, мнемоническая формула для запоминания порядка благословений, если начало Песаха совпало с концом субботы. В переносном смысле — нечто несущественное, полная ерунда.

 

[20].    Имеется в виду историческая область, разделенная в настоящее время между Грецией, Болгарией и Республикой Македония. По итогам Первой Балканской войны страны Балканского союза получили Македонию, но вопрос о ее разделе не был урегулирован. На Македонию претендовали Болгария, Сербия и Греция. Нерешенность македонского вопроса спровоцировала Вторую Балканскую войну (29 июня — 29 июля 1913 года).

 

[21].    Имеются в виду влахи, или арумыны, — восточно-романский этнос, проживающий на Балканах, в том числе в Македонии. Согласно данным переписи населения, в 1895 году в Македонии проживало 2,5 млн человек, из которых 22% составляли славяне, 22% — турки, 40% — греки, 5,5% — албанцы, 3,5% — арумыны и 3% — евреи.

 

[22].    В 1913 году, взяв Эдирне (Адрианополь), болгарские солдаты учинили там еврейский погром.

 

[23].    Большой портовый город на севере Греции, в котором проживала крупнейшая еврейская община на Балканах. В начале ХХ века там было свыше 80 тыс. евреев (преимущественно сефардов), которые составляли около половины населения города.

 

[24].    «Который даровал нам жизнь» (др.-евр.) — название благословения, которое произносят, когда что-либо случается впервые в текущем году. В переносном значении — нечто новое. Такой «новостью» мог стать для Салоник еврейский погром.

 

[25].    Переход Салоник в руки греков в результате Первой Балканской войны вызвал боязнь того, что греческая армия устроит погром. Погрома, к счастью, не было, но в целом положение еврейского населения заметно ухудшилось (в Турции евреи были привилегированным меньшинством).

 

[26].    Фердинанд I Саксен-Кобург-Готский (1861–1948) — царь Болгарии (1908–1918).

 

[27].    Готовясь к войне с Сербией и Грецией, Болгария перебросила в Македонию основные силы своей армии.

 

[28].    В декабре 1912 года на переговорах в Лондоне Болгария подписала перемирие с Турцией, в то время как Греция подписывать это перемирие отказалась. Однако эти переговоры вовсе не были тайными.

 

[29].    Из-за македонского конфликта Сербия и Греция заключили антиболгарский союз.

 

[30].    В 1906 году С. Ю. Витте был отставлен с поста премьер-министра и больше в политику не возвращался. Слухи о его назначении министром иностранных дел оказались ложными.

 

[31].    Из наших (др.-евр.). В данном случае Менахем-Мендл хочет сказать, что С. Ю. Витте — опытный финансист. Однако это заявление выглядит достаточно двусмысленно в свете постоянных нападок черносотенной прессы на Витте, обвинявшей его в симпатиях к евреям.

 

[32].    Искаж.: «стеллаж» — тип биржевой сделки с ценными бумагами.

 

[33].    С. Ю. Витте занимал пост министра финансов в 1892–1903 годах.

 

[34].    Румыния в обмен на свой нейтралитет в Первой Балканской войне потребовала от Болгарии Южную Добруджу. (Добруджа, или Силистрия, — историческая область, расположенная вдоль берега Черного моря к югу от устья Дуная.) Однако в результате переговоров Болгария согласилась уступить только часть требуемой территории с г. Силистрия. Выступив против Болгарии во Второй Балканской войне, Румыния получила Южную Добруджу целиком.

 

[35].    Румыния «славилась» своим антисемитизмом. 92% румынских евреев не имели румынского гражданства. В Румынии действовали многочисленные антиеврейские законы, постоянно происходили погромы.

 

[36].    В 1878 году на Берлинском конгрессе, который подвел итоги Русско-турецкой войны, была окончательно утверждена полная независимость Румынии. При этом великие державы потребовали от Румынии предоставить всем гражданам, в том числе евреям, равные права. Румыния вынуждена была согласиться, но обошла это решение, объявив практически все еврейское население «иностранцами».

 

[37].    Железная дорога Стамбул—Багдад—Персидский залив, которую проектировали и строили немецкие компании. Этот проект, обеспечивающий проникновение Германии на Восток, очень беспокоил правительство Великобритании, поэтому оно пыталось перехватить концессию. Конфликт из-за строительства Багдадской железной дороги послужил одной из причин первой мировой войны.

 

[38].    В начале ХХ века Великобритания и Россия превратили Иран в свою полуколонию. В 1907 году был подписан англо-российский договор о разделе сфер влияния: Великобритания контролировала Южный Иран, Россия — Северный.

 

[39].    В 1913 году французское правительство, уверенное в том, что Германия готовится к войне, с трудом убедило парламент принять закон, увеличивающий срок службы в армии с двух до трех лет. Влиятельная Социалистическая партия во главе с Жаном Жоресом и другие левые партии резко выступили против увеличения срока армейской службы и угрожали правительству общенациональной забастовкой.

 

[40].    «Хошен мишпат» («Нагрудник судный» [часть облачения первосвященника], др.-евр.) — название четвертого раздела важнейшего кодекса практической алахи «Шульхан арух» («Накрытый стол», создан Йосефом Каро, середина XVI века). «Хошен мишпат» посвящен законам гражданского и уголовного права.

 

[41].    Эта известная еврейская поговорка иронически подразумевает, что все остальное вместе с евреем делать плохо. Кугл — традиционное еврейское праздничное блюдо, род запеканки.

 

[42].    Мишлей (Притчи), 22:29.

 

[43].    То есть все языки. Числом семьдесят в еврейской традиции описывается число языков народов мира.

 

[44].    То есть на арамейском языке. «Таргум Онкелос» («Перевод Онкелоса») — перевод Писания на арамейский язык, выполненный во II веке. Его авторство приписывается прозелиту Онкелосу.

 

[45].    От англ. reception — прием.

 

[46].    От англ. speech — речь. На идише «шпиц» — шутка, острота, суть высказывания.

 

[47].    Искаж. «Нью-Йорк».

 

[48].    От англ. peddler — торговец вразнос.

 

[49].    Выражение, означающее «вернуться с пустыми руками», как крестьянин, который пропил на ярмарке и лошадь и телегу.

 

[50].    В сельской местности могли проживать только те евреи, которые поселились там до принятия этих «Майских правил» (1882). Однако и еврей-старожил мог быть выселен из деревни по приговору сельского схода.

 

[51].    Ритуальный брачный контракт, который жених вручает невесте во время венчания.

 

[52].    Имеется в виду знаменитый кишиневский погром 6 апреля 1903 года, в ходе которого было убито 49 и ранено 586 человек, разгромлено более полутора тысяч еврейских домов и лавок. Погром, впервые сопровождавшийся столь массовыми жертвами, стал символом антиеврейского насилия.

 

[53].    С колокольчиком ездили чины уездной полиции.

 

[54].    Благодарственная молитва, которую произносят после спасения от опасности.

 

[55].    Ошана раба — последний день праздника Суккот, когда, согласно традиции, окончательно определяется судьба человека в наступившем году.

 

[56].    Акции Путиловского завода в Петербурге.

 

[57].    Тип ценных бумаг. История с «лилипутами» описана во второй главе повести «Менахем-Мендл».

 

[58].    Мирный договор между странами Балканского союза и Турцией был подписан в Лондоне 30 мая 1913 года.

 

[59].    …не смели приближаться к островам в море… — В ходе Первой Балканской войны Греция заняла острова в Эгейском море, которые до этого принадлежали Турции. Однако в ходе мирных переговоров политический статус островов не был определен, они так и остались спорной территорией между Турцией и Грецией.

 

[60].    Иудейский религиозный закон запрещает совместное употребление мясной и молочной пищи. Соответственно выражение «мясное или молочное» означает наличие жесткой альтернативы. Болгарская армия угрожала Стамбулу, соответственно пока положение на болгарском фронте было неустойчивым, у турецкой армии были связаны руки.

 

[61].    После взятия Адрианополя 26 марта 1913 года Болгария прекратила активные военные действия против Турции.

 

[62].    Россия, покровительствовавшая Балканскому союзу, пыталась созвать мирную конференцию, чтобы урегулировать спорные вопросы между союзниками. Однако миротворческие усилия России не увенчались успехом и были прерваны с началом Второй Балканской войны.

 

[63].    Созданная по итогам Первой Балканской войны Албания фактически находилась под совместным протекторатом Австро-Венгрии и Италии.

 

[64].    В июне 1913 года Австро-Венгрия, боявшаяся выхода Сербии к Адриатическому морю, была готова открыть военные действия против нее. Великобритания выступила в поддержку Сербии. Так как Германия была не готова к войне из-за незавершенной реорганизация армии, немецкое правительство поддержало миротворческие усилия Велико-британии и отказало Австро-Венгрии в поддержке.

 

[65].    Менахем-Мендл, используя свою излюбленную метафору, описывает переговоры как свадьбу. Обязательным элементом традиционной свадьбы было произнесение женихом проповеди, построенной на толковании Талмуда.

 

[66].    От англ. bluff — блеф, мошенничество.

 

[67].    Человек, проводящий все свое время в синагоге за чтением религиозной литературы и обсуждением ее с другими завсегдатаями. В переносном смысле — лентяй, бездельник.

 

[68].    Работа меламеда, особенно преподающего маленьким мальчикам, не требовала особой квалификации, поэтому слово «меламед» было синонимом неудачника, пустого человека.

 

[69].    С. Ю. Витте в 1870 году закончил Новороссийский университет в Одессе и затем некоторое время служил в канцелярии одесского губернатора. В бытность студентом Новороссийского университета в Одессе С. Ю. Витте репетировал сына богатого банкира еврея Рафаловича, среди одесских знакомых Витте было немало евреев. Это, а также женитьба на еврейке делали якобы существующие симпатии Витте к евреям постоянным предметом обсуждения в черносотенной прессе. Еврейское общественное мнение также верило в благожелательное отношение Витте к евреям. На самом деле Витте, не будучи, конечно, «зоологическим» антисемитом, разделял все антисемитские предрассудки, характерные для высшей царской бюрократии.

 

[70].    Вторая жена С. Ю. Витте крещеная еврейка Матильда Исааковна Лисаневич (урожденная Нурок) родилась в г. Бобринец, Херсонской губ. В этом городе в конце XIX века проживало около 2 тыс. евреев (20% населения), так что предположение Менахема-Мендла не лишено оснований.