[<<Содержание] [Архив]       ЛЕХАИМ  ИЮНЬ 2013 СИВАН 5773 – 6(254)

 

Завести часы

 

Харри Нюкянен

Ариэль

Пер. с финск. И. Прилежаева
М.: Текст; Книжники, 2013. — 256 с. (Серия «Место встречи».)

Если финский автор написал детектив — не избежать бесконечных шуток про горячих финских парней. Если же внутри детектива оказывается сыщик-иудей с богатым на аллюзии именем Ариэль-Исаак Кафка — велик риск застрять в однообразных клише, эксплуатирующих этот удивительный этнический коктейль.

А между тем роман известного финского писателя, в прошлом криминального репортера, Харри Нюкянена дает богатые возможности для комментирования: в нем полно разных смыслов, которые можно по-разному трактовать, много животрепещущих тем, много разных ниточек, за которые хочется потянуть, чтобы размотать клубок. И хотя сразу следует оговориться, что не все ниточки легко вытягиваются, наблюдать за тем, как это делает автор, очень увлекательно.

Взять хотя бы главного героя — суперполицейского Ариэля Кафку. Верно ведь, не еврейское это дело — преступления расследовать? Поэтому одинокая фигура со знаковым именем и фамилией сама по себе будет все время притягивать внимание, тянуть одеяло на себя, помимо развития сюжета. Который сначала как-то не сильно торопится развиваться. И вообще, в соответствии с этническими стереотипами, как будто буксует. Но потом, где-то с середины, начинает мчаться неравномерным галопом, запутывать следы, а ближе к концу автор преподносит читателю, слегка утомленному обилием сложных финских топонимов, очень правильный, вполне неожиданный и абсолютно детективный сюрприз.

Да и сама жанровая принадлежность этого романа определяется именно ближе к финалу. Потому что, несмотря на обилие трупов, загадочность обстоятельств гибели жертв и намеки на некую международную закулису, читатель долго не может понять, что именно он читает: историю жизни неординарного сыщика (ну, собственно, ординарного вряд ли позвали бы в главные герои), его взаимоотношений с общиной, близкими и с собственным еврейством, политический триллер или все же детектив с загадками-разгадками и злом, наказанным по справедливости (или по закону, тут уж как получится). Плохие и хорошие израильтяне, «Моссад», бывшие друзья детства, арабские террористы, близкие родственники, торговцы наркотиками, финские спецслужбы, красивые актрисы — все это как совы из фильма Дэвида Линча: не то, что кажется.

В какой момент наш автор подменил все понятия и спутал карты — даже и не уследить. И за эти слегка безумные обманки можно простить и тяжеловесный слог, и буксующий сюжет, и даже чрезмерно добросовестное перечисление всех станций метро и всех пригородов финской столицы вперемешку с именами-фамилиями абсолютно всех участников драмы (идентифицировать их иной раз не удается, как ни старайся). Справедливости ради следует заметить, что и работа переводчика не всегда способствует пониманию, а подчас, напротив, добавляет в текст загадочности («Она была брюнеткой с пышными формами и на первый взгляд походила на работницу, которая выполняет работу фермера, решившего отдохнуть» — смысл этой фразы так и остался для меня темен).

Как в каждом «региональном» детективе, особый интерес вызывают детали быта и прочая местная специфика, обозначенная вскользь, «для атмосферы», и оттого точная и правдивая. Так, довольно неожиданно оказывается, что участие еврейской общины в жизни современного финского города — несколько большее, чем ожидалось. И, соответственно, еврейское влияние — во всех аспектах, от интеллектуального до экономического, — также вполне существенное.

Занимает автора и позиция Ариэля Кафки по «еврейскому вопросу». «По устоявшемуся мнению, у евреев есть какая-то тайная, еще в Ветхом Завете записанная заповедь не становиться полицейскими. На самом деле причина тут только одна: плохая зарплата», — шутит Ариэль. А когда его хотят отстранить от расследования из-за того, что у него, еврея, недостаточно мотивации, чтобы расследовать убийства арабов, он произносит ключевую фразу: «В первую очередь я финский полицейский, во вторую финн и лишь в-третьих — еврей». Манифест практически. Тамошнему раввину такое высказывание явно не понравится. Недаром рабби Либштейн к Ариэлю относится скептически, хотя и не оставляет стараний развернуть блудного сына в правильную сторону. Эта тема лишь намечена, хотя расклад сил и настроение героя прекрасно описывает брошенная походя фраза: «Он положил мне руки на плечи. Я ощутил тяжесть и даже осуждение, хотя выражение на лице раввина оставалось по-прежнему приветливым».

Ускользая от любого давления, даже начальственного, Ариэль, как истинный «ангел Г-сподень», честно и яростно сражается за справедливость в одиночестве, не забывая ни на минуту о своей высокой миссии: «Если мир разваливается на части, то мне отведена печальная роль. Моим предназначением было собрать разлетающиеся шестеренки и снова завести часы». Впрочем, несмотря на совокупные старания автора и переводчика, читателю, добравшемуся до последней страницы, все же кажется, что собрать все шестеренки не под силу даже Ариэлю.

Но, может быть, этих шестеренок так много и не нужно — часы ведь завелись. Хотя вполне могут показывать неправильное время.

Ирина Головинская

Еврейский фольклор в нееврейском обрамлении

 

Луис Гинцберг

Предания еврейского народа. Т. 1-2

Пер. с англ. Е. Лазаревой, П. Обухова, Ю. Евтушенкова
М.: Вече, 2011. Т. 1 – 560 с.; т. 2 – 624 с.

Перевод классического труда одного из наиболее выдающихся специалистов в области иудаики первой половины XX века Л. Гинцберга — событие, без преувеличения, историческое.

Леви (или Луис, как его позже звали на американский манер) Гинцберг (1873–1953) родился в Ковно, в очень набожной еврейской семье. Он был прямым потомком, в шестом поколении, родного брата Виленского гаона и называл гаона своим «великим дядей». Гинцберг получил типичное для восточноевропейских еврейских юношей религиозное образование, но любовь к наукам подвигла его к учебе в трех немецких университетах. Академическое призвание и будущую широту его интересов определили, вероятно, занятия в Страсбурге у крупнейшего семитолога и гебраиста Теодора Нёльдеке. Кроме всего прочего, Нёльдеке занимался библейской критикой и приобщил к ней Гинцберга.

Полиглот с фантастической памятью (достаточно сказать, что 36 тыс. ссылок в «Преданиях еврейского народа» он держал в голове), Гинцберг был ярчайшим представителем бурно развивавшейся Wissenschaft des Judentums — науки о еврействе, иудаики, нового явления в истории еврейства, когда для самопознания оно вместо традиционного раввинского инструментария стало использовать приемы современного гуманитарного знания. Исследования Гинцберга всегда встроены в широкий историко-филологический контекст, практически лишенный конфессиональной окраски. Не случайно его гейдельбергская диссертация посвящена использованию мидрашей в трудах Отцов церкви — домашние, которых он покинул в 15-летнем возрасте, едва ли одобрили бы такого рода штудии.

Однако Гинцберг не отказался ради науки от своей религии, как то часто происходило на рубеже веков. Не имея возможности преподавать в Германии из-за еврейского происхождения, он в 1899 году перебрался в США, где намеревался читать библейскую экзегетику в Хибру юнион колледж — форпосте реформистского иудаизма. Однако пригласивший его раввин Ицхак Майер испугался принять на работу человека, пользовавшегося репутацией поклонника библейской критики, с одной стороны, и «чересчур» соблюдающего — с другой. В 1902 году Гинцберг стал профессором Талмуда в Еврейской теологической семинарии — цитадели консервативного иудаизма — и проработал там 51 год, до самой смерти.

Он воспитал целую плеяду крупных ученых, основал в 1919 году Американскую академию иудаики и в течение 28 лет был ее президентом, принимал активное участие в создании факультета иудаики Еврейского университета в Иерусалиме, преподавал там в 1928—1929 годах. Его огромное научное наследие во многом до сих пор не утратило своей ценности. Не менее значителен его вклад в консервативный иудаизм. За время преподавания в теологической семинарии он подготовил 650 раввинов, был одним из виднейших консервативных поским (ученых, занимающихся решением алахических вопросов), составителем более 100 респонсов, в течение 10 лет возглавлял Совет по толкованию еврейского закона в Объединенной синагоге.

Каким же образом Гинцберг сочетал в себе светскую ученость и крепкую веру (пусть и в изводе консервативного иудаизма)? Как можно одновременно заниматься академическим исследованием Торы, исключающим гипотезу о даровании ее на Синае, и быть соблюдающим евреем, чья жизнь определяется синайским откровением? Сам Гинцберг сформулировал ответ на эти вопросы так: «Можно понимать происхождение и идею шабата, как ее понимает профессор протестантской теологии в германском университете, и в то же время скрупулезно соблюдать установления на шабат… Святость шабата проистекает не из факта провозглашения ее на Синае, а из того факта, что идея шабата тысячи лет находила выражение в еврейской душе». Нет нужды говорить, что этот подход чужд ортодоксальному. Но и сама по себе мысль Гинцберга противоречива и вызывает немало вопросов: естественно ли на лекциях доказывать неисторичность персонажей Торы, а выйдя из здания университета, отправиться в синагогу и там адресоваться к тем же «неисторическим» персонажам, оправдываясь лишь тем, что таковы традиции предков? Впрочем, как бы то ни было, Гинцберг всей своей жизнью доказал возможность такого совмещения.

Монументальный семитомник «Предания еврейского народа» — наиболее известный труд Гинцберга. Автор последовательно изложил огромное количество агадических материалов из самых разных источников: раввинистических, христианских, Филона, Иосифа Флавия, апокрифов — от рассказа о сотворении мира до истории Эстер. Основной текст он снабдил ссылками на источники, альтернативные традиции, научную литературу. Таким образом, его работа представляет собой вполне органичное сочетание сборника занимательных фольклорных историй с обстоятельным научным исследованием. Достичь такого результата непросто, но Гинцбергу это удалось.

Издававшийся в течение 30 лет на немецком и практически параллельно на английском языке семитомник давно стал самым популярным собранием еврейского фольклора по библейским мотивам. И вот перед нами русское издание — необычное, пожалуй не имеющее аналогов. Очевидно, что позаботиться о русскоязычной версии «Преданий» должны были еврейские издатели. Однако двухтомник вышел в издательстве «Вече», чьи книги по русской истории и духовной традиции ориентированы преимущественно на православного читателя.

Из этого обстоятельства вытекает ряд особенностей издания, которые вряд ли могут удовлетворить еврейского читателя. Книга снабжена множеством классических библейских иллюстраций Дюрера, Доре, Карольсфельда, Микеланджело, на которых Всевышний то и дело предстает в виде «дедушки с бородой». В передаче имен библейских героев переводчики следовали синодальному переводу. А главное, из исходных семи томов осталось четыре (втиснутые в две книги) — полный перевод основного текста, но без примечаний и указателя, составлявших три тома в оригинальном издании. Научного характера труд Гинцберга лишился. Зато появились издательские сноски, где то и дело приводятся дополнительные сведения из христианской экзегезы.

Таким образом, с точки зрения еврейского читателя, тем более укорененного в традиции, русское издание «Преданий» вряд ли можно назвать удачным. Зато «обычный» русскоязычный читатель с удовольствием познакомится с отличным иллюстративным рядом, не споткнется о привычные имена ветхозаветных героев и не огорчится из-за отсутствия отсылок к научной литературе и редким еврейским источникам, прочесть которые он все равно не сможет.

Впрочем, издание выполнено с видимым уважением к еврейскому наследию. Даже тот факт, что в оформлении каждой страницы использован миниатюрный рисунок меноры рядом с номером страницы, о многом говорит. Еврейские реалии разъясняются в сносках, а в начале первого тома воспроизведена таблица еврейского алфавита, которая необходима русскоязычному читателю: ведь многие фольклорные еврейские мотивы связаны именно с начертанием букв.

Но издания могут, а в данном случае и должны быть разными. Для еврейских издательств дело чести выпустить на русском языке полный текст фундаментального труда Луиса Гинцберга. А качественный перевод основного текста, предпринятый издательством «Вече», вполне может послужить базой для нового издания.

Юрий Табак

Русскоязычная «иродиана»

 

Майкл Грант

Ирод Великий. Двуликий правитель Иудеи

Пер. с англ. В.П. Михайлова
М.: Центрполиграф, 2002. —
304 с.

 

Всеволод Вихнович

Царь Ирод Великий. Воплощение невозможного

СПб.: Академия исследования культуры, 2010. — 424 с.

 

Книга Ирода

Сост. В.Л. Вихнович
СПб.: Амфора, 2010. — 442 с.

 

Светлана Бломберг

Царь Ирод Великий. Чужой всем

Ростов-на-Дону: Феникс,
2012. — 128 с.

«Оболганных людей в истории нет, есть непонятные» — отправная точка недавно появившейся книги об Ироде, написанной известным петербургским востоковедом Всеволодом Вихновичем. Однако в случае Ирода Великого этот тезис справедлив лишь отчасти. Любому обывателю известно, что Ирод был злобным тираном, который после рождения Иисуса, боясь потерять власть, приказал уничтожить всех младенцев-мальчиков в Вифлееме. Человек более искушенный в истории наверняка знает предание, сохранившееся в «Церковной истории» Евсевия Кесарийского, о том, что Ирод был внуком храмового раба в Ашкелоне, сына которого, Антипатра, будущего отца царя, украли идумейские разбойники, промышлявшие на юге Израиля. Славянская версия «Иудейской войны» Иосифа Флавия говорит, что Ирод вообще был «необрезанным арабом», а согласно Вавилонскому Талмуду, он выкалывал глаза еврейским мудрецам. Все эти утверждения так же далеки от истины, как и рассказ Николая Дамасского, придворного историка Ирода, что его патрон был членом иудейской священнической семьи, возвратившейся из Вавилонского плена.

В последние десять лет на русском языке появилось несколько научно-популярных монографий, в которых предпринимается попытка создать более или менее целостный облик царя Иудеи. Авторы показывают сильные стороны его правления, объясняют, что прозвище «Великий» он получил не только за немалые злодеяния, совершенные на закате жизни, но и за титанические усилия, которые предпринимал на протяжении всего своего царствования, дабы обеспечить спокойствие и процветание собственного государства вблизи столь грозных, конфликтовавших между собой соседей, как Рим и Парфия.

Первой русскоязычной книгой об Ироде после опубликованной в 1896 году речи профессора библейской истории Якова Богородского стал перевод сочинения историка и писателя Майкла Гранта «Ирод Великий. Двуликий правитель Иудеи». Текст этот, впервые вышедший по-английски еще в 1971 году, представляет собой добротное популярное изложение биографии царя, читая которое можно получить вполне адекватное представление о том, как именно он, идумеянин, обрел власть над государством евреев, насколько тернист был его путь между имперскими амбициями Рима и националистическими устремлениями значительной части иудеев, о величии его строительных проектов, о взаимоотношениях с домом Хасмонеев, включая трагическую страсть к Мариамне Хасмонаи, о мучительных последних годах жизни, полных убийств близких людей и изнурительных болезней.

Двуличие Ирода, вынесенное в заглавие русскими издателями, не подразумевает лицемерия или неискренности, а скорее является аллюзией на Януса, римского бога времени, который тоже когда-то был царем, наделенным способностью ясно видеть прошлое и будущее. Возможно, Ирод, будучи простым смертным, и не обладал подобным сверхъестественным даром, зато, считает Грант, он четко видел далеко идущие следствия принимаемых им политических решений. Часто попрекаемый за «духовные уступки» римлянам, он все-таки подарил своей стране 33 года мира и относительной свободы, в том числе свободы вероисповедания, столь пострадавшей после его смерти в результате неразумных действий его наследников и римских ставленников.

С другой стороны, двойственность пронизывала всю суть Ирода: соблюдая законы иудаизма и покровительствуя религии Авраама, он тяготел ко всему римскому. Возведя величественнейший Храм в Иерусалиме, он построил храм Августа и Ромы в Кейсарии, ряд языческих святилищ в соседних странах. Проявляя большую щедрость и милость к своему народу, он жестко карал тех, кто противился его власти и ставил под угрозу стабильность правления. Страстно любя жену, он постоянно подозревал ее в неверности и в итоге казнил. Заботясь о своих домочадцах, стал для них худшим из тиранов… Двойственность, мучившая его всю жизнь, стала жестокой болезнью на ее исходе и погубила не только его самого, но отчасти и его преемников, воспитанных в страхе и подозрительности и, как следствие, не способных править уравновешенно и мудро.

Вторым опытом построения русскоязычной биографии Ирода стало несколько беллетризованное историческое эссе израильской журналистки Светланы Бломберг «Чужой всем. Царь Ирод Великий», вышедшее первым изданием в 2009 году в Израиле и недавно переизданное в России. В этом довольно компактном изложении заметно стремление не просто рассказать о царе Иудеи и познакомить читателя с археологическими исследованиями мест, связанных с жизнью и смертью Ирода, но и внести в рассказ некоторую эмоциональную компоненту. В ряде случаев подобное отношение автора к истории украшает текст, иногда умиляет, а временами ставит в тупик. Внешняя и внутренняя политика Ирода, его строительные проекты, борьба его наследников представлены, главным образом, через призму его взаимоотношений с конкретными людьми. Почти всегда эти отношения, по мнению Бломберг, оказываются конфликтными и разрушительными. Выигрывая как царь, он трагически и полностью проигрывает как человек, превращаясь в чуждого всем правителя.

Две работы Всеволода Вихновича по сути составляют дилогию. Книга «Царь Ирод Великий. Воплощение невозможного» — наиболее целостное и качественное из русскоязычных сочинений об Ироде, оказывающееся при ближайшем рассмотрении компендиумом по истории Иудеи и сопредельных государств. Здесь прослежена история Рима с древнейших времен до I века до н. э., подробно рассказано о встрече еврейского мира с греко-римским, об истории Иудеи во времена Хасмонеев и о возвышении рода Ирода, приведены сведения о детстве и юности царя, скупо отраженные в исторических источниках и собранные по крупицам. Скрупулезно разбирается история отношений Ирода с разными владыками Рима. Нередки в книге тонкие общие наблюдения, например о «психологическом архетипе» еврейской цивилизации или о том, как социальные конфликты в теократических обществах обретают религиозное отражение. Все это мастерски вплетено в повествование о царе, которому удалось добиться того, что прежде не получалось ни у одного из правителей Иудеи: на время своего правления он сумел на подвластной ему территории примирить иудейское, римское, греческое начала, отодвинув катастрофу, грянувшую веком позже. И именно это усилие, став вершиной еврейской государственности, принесло Ироду титул «Великий», поставило его в один ряд с величайшими политиками в истории.

Составленная Вихновичем «Книга Ирода» представляет собой собрание исторических источников об Ироде и его царствовании. Спектр текстов очень широк: Новый Завет, Талмуд, сочинения греческих и римских, еврейских и раннехристианских историков, апокрифы, выдержки из сочинений авторов XIX–XX веков. Можно критиковать составителя за отсутствие комментария (которым, по сути, является первая книга) и игнорирование некоторых источников (например, фрагментов мидрашей или Диона Кассия), но нельзя не признать, что на сегодня на русском языке это собрание не только наиболее полное, но и попросту единственное.

Нам трудно постигнуть величие достижений и глубину падения царя и человека Ирода. Однако его опыт оказывается весьма поучительным и сейчас, когда на фоне очередного всплеска националистических настроений перед многими правителями стоит вопрос о мере интеграции в «общее целое», о степени взаимодействия с «более сильными и развитыми» государствами.

Светлана Бабкина

 

Лотерея ее жизни

 

Ариела Сеф

Рожденная в гетто

М.: АСТ; Астрель, 2011. — 320 с.

Жизнь Ариелы Сеф была наполнена невероятными приключениями: она родилась в каунасском гетто, ее скрывали у чужих людей, еще в советские времена она стала «гражданином мира» и поверх кондовой тоталитарной культуры наполнила свою жизнь искусством и общением с настоящими мастерами. Все это есть в ее книге. Но «Рожденная в гетто» — это еще и довольно сбивчивое, отрывочное (автор сама это признает), зияющее лакунами повествование о жизни, наполненной борьбой с мелкими и крупными обстоятельствами бытового, медицинского, семейного характера. Про гетто Ариэла Сеф знает только с чужих слов, в ее окружении в детстве и юности причудливо сочетались интеллигентность и местечковость, многие обстоятельства, связанные с замужеством, отъездом во Францию и жизнью там столь тягостны, что автор предпочитает о них просто не вспоминать. Причем как-то очевидно, что в своих неприятностях мемуаристка чувствует виновной себя. Наконец, наполнив жизнь искусством: театр, поэзия, живопись, мода, сама Ариела, в общем-то, не создала абсолютно ничего. Однако последнюю сотню страниц в книге занимают воспоминания людей, знавших ее, и каких людей: Кама Гинкас, Алла Демидова, Карен Шахназаров, Александр Митта, Андрей Яхонтов и другие, — и все они восхищаются ей прежде всего как творческой личностью, само участие или даже просто присутствие которой окрыляло и вдохновляло.

В этой судьбе, как и в любой другой, сошлись объективное и субъективное, типовое и индивидуальное. Если об индивидуальном так или иначе можно составить представление по книге, то типовое хотелось бы выделить и прокомментировать отдельно. Какую роль в загадке личности Ариелы Сеф играло еврейское происхождение и окружение? Похоже, наиважнейшую. И дело даже не в гетто — то, что ей удалось выжить и воссоединиться с семьей, с родителями, в обстоятельствах того времени скорее можно рассматривать как счастливое исключение, выигрыш в какую-то безумную лотерею. Зато характерно еврейским было другое: в семье исключительно серьезно относились к культуре и образованию, иностранный язык не считался какой-то курьезной экзотикой, «железный занавес» при наличии заграничной родни не был окончательным приговором всем надеждам, а окружающая советская реальность не казалась единственной существующей в мире. По крайней мере, над всем этим можно было подшучивать. Муж Ариелы, поэт Роман Сеф, прочел мне как-то написанный еще в 1960-х годах без всяких мыслей о публикации стишок о космонавте (цитирую по памяти): «Фамилией Шмулевич, / А именем Арон / Из сотни космонавтов / Был выбран только он! / Летит Арон в ракете, / И “Фрейлехс” напевает. / Ведь это сказка, дети, / А в сказках все бывает».

Ариела воспитывалась и жила в такой среде, которая была внутренне готова к встрече с миром, с современным искусством и наукой, с возможностью переезжать из страны в страну и путешествовать по свету, с бизнесом и борьбой за выживание. Всем предшествующим опытом, всей историей, если угодно, мозги и душа были под это заточены. Не всем удается найти в себе эту готовность и заточенность — а для Ариелы это почему-то оказалось вполне естественно. И столь же естественным для нее было прийти в театр, когда она уже практически не могла обходиться без коляски и кислородных баллонов. Неизлечимый порок сердца с детства превратил каждый ее день в борьбу за жизнь, за настоящую и полноценную жизнь. И каждый день становился удачей, новым выигрышем в жестокой лотерее. Эта жизнь стоила того, чтобы ее прожить, а незаконченная книга Ариелы Сеф, при всех ее литературных и содержательных недостатках, стоит того, чтобы ее прочесть.

Михаил Липкин

 

Образец для подражания

 

Борис Фрезинский

Об Илье Эренбурге (книги, люди, страны): Избранные статьи и публикации

М.: Новое литературное обозрение, 2013. — 904 с.

Есть люди, которые попадают в простреливаемую зону. Не в нейтральную, а в простреливаемую, не так, чтобы и вашим, и нашим. А так, чтобы и наши, и ваши от всей души могли по ним лупить. Как правило, это умные люди, много сделавшие для других.

В советском своем отрочестве я прочел книгу, от которой просто захлебнулся. Мне раскрылся целый мир, разнообразный, интересный. Там были Модильяни, Пикассо, Брак, Мандельштам, Пастернак — да там много кто был. Книга называлась «Люди. Годы. Жизнь». До сей поры я благодарен Илье Эренбургу за тот мой отроческий захлеб.

Потому-то я с такой страстной радостью схватился за новую книгу Бориса Фрезинского. Фрезинский в молодости, видимо, тоже захлебнулся, задохнулся от открывшегося ему мира и стал верным биографом и исследователем того, кого Владимир Набоков однажды назвал «гениальным журналистом и очень смелым человеком».

Сам Фрезинский — физик. Его диссертация 1980 года называется «Исследование и разработка алгоритмов приема оптических сигналов с многопозиционной импульсной модуляцией». Это важно, поскольку гуманитарные исследования его технически точны. Непроверенных сведений не сообщает. А потом все ж таки светом занимался. Теми сигналами, которые пробиваются к реципиенту. И тем, как реципиент эти сигналы принимает и воспринимает. Некоторая рифмовка с его гуманитарными интересами, по-моему, имеется.

Книга, огромный том, составлена из статей об Эренбурге, написанных в разные годы. Получилась почти биография. Здесь рассказывается, как Эренбург пробивал в печать свои мемуары, как помогал самым разным людям, как писал свой первый роман «Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников» (один из лучших романов ХХ века), как писал и печатал первый вариант воспоминаний, «Книгу для взрослых», в 1936–1937-м, как работал в Испании во время Гражданской войны, в СССР во время Великой Отечественной…

Несколько эпизодов из этой книги хорошо в меня воткнулись. Эренбург читает воспоминания Надежды Мандельштам, яростные, все называющие, непроходные, рассчитанные на самиздат и тамиздат, а потом говорит: «Надя, ты пишешь для сотен, которые и так все знают, я пишу для тысяч, если не для миллионов, которые ничего не знают»…

Один из авторов первой в Советском Союзе книги о Пикассо, Игорь Голомшток (его соавтором был Андрей Синявский), беседует с Эренбургом, без помощи которого брошюра о художнике не появилась бы. Эренбург ворчит на цензурные трудности, Голомшток ему говорит: «Пишите в стол, Илья Григорьевич». И слышит в ответ: «Я — средний писатель. Все, что я пишу, должно быть прочитано сегодня. Завтра и послезавтра это будет никому не нужно». Голомшток потрясен. Чтобы кто-нибудь из писателей сказал о себе: «Я — средний писатель»? Уважение к Эренбургу у него возрастает на несколько градусов…

Эренбургу, вернувшемуся из Испании в 1938-м, журналисту, над которым нависла угроза ареста, дают пропуск на процесс его друга и покровителя Николая Бухарина. Эренбург сидит в первом ряду и видит всю постановку. В перерыве ему говорят: «Надо написать очерк». А он отвечает: «Нет». Просто и ясно: «Нет». Вот это касательно «приема оптических сигналов». Сейчас абсолютному большинству читателей даже не объяснить, какой это был отчаянно смелый поступок…

Фрезинский беседует с пожилой женщиной, подругой Мандельштама, Ахматовой, вообще всехней подругой. Беседует об Эренбурге. Пожилая женщина ругмя ругает сталинского агента на Западе, хитрого карьериста, журналюгу, конформиста, ну, все, как полагается. Спустя некоторое время Фрезинский обнаруживает в архиве Эренбурга письмо этой женщины. Ее выселять собираются из ведомственной квартиры, она пишет Эренбургу: мол, зная вашу высокую гуманность, вашу готовность помочь, пожалуйста, Илья Григорьевич, напишите руководителю ведомства, президенту АМН СССР, Блохину. И Эренбург пишет. И квартиру оставляют.

Читая все это, я подумал не только про то, что Эренбург в условиях тоталитарного общества умудрялся вести свою политику — разумеется, связанную со множеством компромиссов, но политика и есть искусство компромисса, а что же еще, — но и про то, что ведь его жизнь может стать образцом для подражания. Он много работал. Заработал вес и влияние в обществе и использовал этот вес, это влияние для того, чтобы помогать людям. Отступал в одном, в другом — выигрывал.

Я подумал о том, почему эта жизнь не стала образцом для подражания. Почему с большей охотой подражали и подражают непризнанным гениям, не печатающимся, пишущим в стол в расчете на благодарное потомство, гордо отворачивающимся от грязной, поганой действительности, не желающим в ней мараться. Ответ ясен. Потому что куда как трудно сказать самому себе: я — средний писатель. Все, что я делаю, нужно только сегодня. И поэтому сделать это нужно, хитря, соглашаясь на компромиссы, сегодня. Завтра это будет никому не нужно. Это труднее, безжалостнее и ответственнее, чем успокаивать себя мыслью: пишу для вечности, завтра-послезавтра прочтут и восхитятся.

Никита Елисеев

Аннотации

Сергей Папков. Обыкновенный террор. Политика сталинизма в Сибири

М.: Росспэн, 2012. — 440 с.

Государственное насилие рассматривается в «Обыкновенном терроре» в разных вариациях. Это коллективизация и чистки в управленческих и экономических структурах, операции в национальных районах и уголовное преследование как средство мобилизации. Отдельная глава посвящена разоблачению «космополитов» в Сибири — затее не менее безумной, чем прочие этапы государственной паранойи при Сталине. В 1949-м начались аресты членов ЕАК в Москве, затем последовал Новосибирск, где аресты обосновывались материалами допросов в столице писателя Натана Забары и инженера Исаака Байтера, тесно связанных с Сибирью. О полном отсутствии у следователей доказательной базы говорит хотя бы тот факт, что завкафедрой русского языка Новосибирского пединститута Григорию Гольдорту вменялось в вину ведение записей «по вопросам философии». Шесть его тетрадей конспектов стали основой обвинения в создании еврейской националистической организации. В итоге приговор: 25 лет лагерей с конфискацией имущества и поражение в правах на 5 лет (ученый отсидел пятую часть срока, окончательно реабилитирован в 1960 году). Другое дело, о котором рассказывает Папков, связано с «нелегальной синагогой» в Сталинске (ныне Новокузнецк). После реэмиграции ее основателей, переселенцев из Польши, синагогу поддерживали местные евреи. Аресты в 1950-м связанных с нею лиц привели к раскрытию «националистической организации» на Кузнецком комбинате и расстрелу четверых его руководителей. При этом содержателю синагоги, плотнику Израилю Раппопорту, жизнь сохранили. А вот ссыльный из Новосибирской области Абрам Кринский получил 10 лет ИТЛ фактически лишь за письмо брату в Израиль: с кем разрешались контакты в мире, определяла власть. Родственные связи в расчет, разумеется, не принимались.

 

Владимир Булдаков. Утопия, агрессия, власть. Психосоциальная динамика постреволюционного времени. Россия, 1920–1930 гг.

М.: Росспэн, 2012. — 560 с.

Ведущий научный сотрудник Института новейшей истории РАН Владимир Булдаков специализируется на кризисных ситуациях в истории России и массовой психологии и психопатологии. Постреволюционная эпоха — золотая жила для подобных исследований. Созданная автором картина состоит из множества фрагментов. Четыре главы посвящены старому и новому культурному пространству, иллюзиям и разочарованиям разных социальных групп, страху перед врагом, а также не риторическому для русской истории вопросу «Какого диктатора я хочу?». Одна из подглавок «вражеского» раздела посвящена «контрреволюционерам», оппозиционерам, троцкистам и… евреям. Булдаков приводит множество примеров тогдашнего антисемитизма — и в письмах граждан (архивы цитируются щедро), и в ироничной реакции прессы. Журнал «Чудак» в 1929 году шутил: обыватель подозревает в Станиславском Станиславскера, в Горьком — Гаркави, а в Демьяне Бедном — Хайма Бейгофа. Многие до сих пор шутят так же, но уже всерьез.

Над аннотациями работал Алексей Мокроусов

добавить комментарий

<< содержание

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.