[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ МАРТ 2014 АДАР 5774 – 3(263)
БЛОКАДНЫЙ РЕБЕНОК
Владимир Бондаренко
Последний раз я говорил с ним по телефону, когда был в Америке — незадолго до его смерти, — но он был очень занят, перегружен и от встречи отказался. С его вдовой Марией Бродской я встречался в Милане, беседовал о готовящейся книге. Не отрицаю, что встречи с Иосифом Бродским оказали на меня и на мою судьбу заметное влияние, а его поэзия стала частью моей жизни. Поэтому я и задумал свою книгу о поэте, при всем уважении к Льву Лосеву и его трудам. Впрочем, и Лосев в письмах ко мне признавал мою версию русского Бродского. Я стараюсь последовательно пройти всеми тропами его скитальческой жизни: Петербург, Череповец — место возможного крещения Иосифа, Коноша — место ссылки, Венеция, Швеция, Америка… Рад, что издательство «Молодая гвардия» пошло мне навстречу и подписало договор на книгу в серии «ЖЗЛ». Ее выход запланирован на осень 2014 года.
Надеюсь, глава из моей книги о Бродском «Имперский поэт», которую публикует «Лехаим», будет интересна читателям, друзьям и оппонентам.
Летом 1957 года, когда отец Иосифа слег с инфарктом, Бродский по его настоянию срочно «свалил из морга».
Кто из моих сверстников помнит то время, пятидесятые-шестидесятые годы, тот понимает: все родители мечтали тогда, чтобы их дети получили сначала среднее образование, а затем обязательно поступили в институт. И варварское отношение сына к учебе родителей Иосифа, естественно, очень беспокоило. Кочегар в бане, матрос на маяке и так далее — самые грязные и трудные профессии. Такой выбор сильно раздражал отца, морского офицера, капитана третьего ранга. Как вспоминает Иосиф, «родители столько ругали меня, что я получил настоящую закалку против такого рода воздействий. Все неприятности, которые причинило мне государство, не шли с этим ни в какое сравнение». Кто не знает его детской и юношеской биографии и видит в Бродском лишь высокомерного нобелевца, к тому же еврея, тот ничего не поймет в его лучшей поэзии. Не поймет и его вроде бы странной дружбы с таким же, как он, с детства приблатненным Глебом Горбовским.
В то время когда его будущие друзья Евгений Рейн, Анатолий Найман, Дмитрий Бобышев учились в Технологическом институте, Бродский проходил свое обучение в северных экспедициях. Я и сам пару раз в юности был разнорабочим в экспедициях и представляю, какая тяжелейшая работа доставалась Бродскому. Какое уж тут тунеядство! Не геологам же землю копать, ящики, теодолиты таскать, есть для этого разнорабочие: или алкаши, или выпущенные зэки, или такие, как Бродский, независимые юноши.
Во время экспедиции летом 1957 года Бродский оказался на станции Малошуйка Архангельской области. Именно там моя семнадцатилетняя мама, учительница в школе, когда-то встретила моего отца, освобожденного зэка, который остался работать на севере и даже руководил строительством участка железной дороги от Мурманска до Вологды, позже спасшей всю страну. В годы войны Карелия была перекрыта финнами, и, не будь этой рокадной дороги, как бы союзники доставляли грузы из Мурманска на фронт... Вот в этих зэковских местах Бродский работал в геологической партии, проходя в день до тридцати километров, да еще по заболоченной местности, да еще с грузом в руках и на плечах. Нет, такой труженик в тунеядцы не годится. Судью Савельеву отправить бы с теодолитом через болота. Потому и стала позже для Иосифа его северная ссылка местом отдыха и активного творчества — видно, так было предначертано Б-гом. Северный край и родил нам этого гигантского поэта.
Ося на природе. 1950-е годы
Но я не случайно подчеркивал: оба родителя его были родом не просто из еврейских, а из интеллигентных еврейских семей. В сороковых годах ХХ века это уже очень много значило. Ведь в столичные города перекочевало и множество малообразованных выходцев из глухих еврейских местечек Белоруссии и Польши. Для сравнения напомню признание Сергея Есенина, что и Клюев, и он сам — выходцы из верхнего, книжного слоя крестьянства, хотя в советских анкетах они и указывали на свое простое происхождение. Все-таки прежде чем появится яркий талант, его предки должны пройти несколько ступеней культурного развития. Сразу из грязи да в князи ни у кого не получалось. И потому, к слову, абсолютно надуманна версия иных лермонтоведов, что настоящий отец русского гения — крепостной кучер или чеченский разбойник. Увы, из еврейских ли местечек, из русских ли деревень, но в культуру шли уже «подготовленные» люди.
Отец Иосифа Бродского Александр Израилевич получил два высших образования: сначала, в 1924 году, окончил географический факультет Ленинградского университета, затем Институт красной журналистики, кроме того, был большим любителем истории. Иные мемуаристы и исследователи творчества Бродского изображают Александра Израилевича (позже он стал Ивановичем) неким службистом, простым советским офицеришкой. Это далеко не так. Одна восточная коллекция Александра Бродского, привезенная им из Китая в 1948 году, развенчивает все домыслы о примитивном военном-сталинисте. Озабоченные бытом офицеры обычно везли домой не изысканный китайский фарфор и бронзу, а нечто посущественнее. Зачем службисту эта тяжеленная древняя бронзовая джонка, хранящаяся ныне в музейной комнате Бродского в Петербурге?.. Так что сыну было с кого брать пример.
Мать, Мария Моисеевна, свободно общалась на французском, идише и немецком. В «Диалогах с Соломоном Волковым» Бродский вспоминает, как «мать, в желто-розовом крепдешиновом платье, на высоких каблуках, всплескивает руками и восклицает: Ach! Oh wunderbar! — по-немецки, на языке ее латвийского детства». Было у кого перехватить культуру.
В большинстве и наших, и зарубежных биографий Бродского с этого начинают — родился в еврейской семье, — на этом и останавливаются. Тогда не понять ни имперскости поэзии Бродского, ни величия его замыслов. Я же продолжу…
Иосиф Александрович Бродский родился 24 мая 1940 года в семье советского морского офицера. Поверьте, в те годы для воспитания и формирования мышления ребенка этот факт значил больше, чем национальная принадлежность родителей. Думаю, что детство Бродского прошло под большим, пусть даже заочным, влиянием морского офицерства его отца. Недаром он и сам, уже после окончания семилетки, хотел поступить в училище подводников. Отец воевал на фронтах финской и Великой Отечественной, позже был отправлен в Китай, где и прослужил фотокорреспондентом до 1948 года. Вернулся с трофеями, и сейчас мы можем увидеть в музее Бродского не только бронзовую джонку. Чемодан, с которым Иосиф уехал в эмиграцию, был тоже китайский, трофейный. Так и остался он как память о поэте.
Очевидно, от отца перенял юный Бродский и нелюбовь к крутому авангарду — что в живописи, что в поэзии, — так и оставшись до конца дней своих классицистом. От отца перешла к нему и любовь к морю, к русскому морскому Андреевскому флагу. «Когда я был ребенком, я много чего хотел. Во-первых, я хотел стать военным моряком или, скорее, летчиком. Но это отпало сразу, потому что по национальности я еврей. Евреям не разрешали летать на самолете. Потом я решил пойти в училище для моряков-подводников. Мой отец во время войны служил на флоте, и я был влюблен в морскую форму…» До конца жизни Александр Бродский, как и большинство других отставных морских офицеров, ходил в морской фуражке и носил китель.
В училище для подводников Иосиф и на самом деле пробовал поступить: в одних эмигрантских интервью он говорит, что не был принят туда из-за здоровья, в других ссылается на свое еврейство. Могло быть и так, и так. Но мне приходилось — как журналисту — плавать в северных морях на подводной лодке, и я заметил: среди офицеров-подводников был большой процент евреев. Для такой службы необходимы хорошо подготовленные люди, высокие специалисты, и потому, насколько я понимаю, особого внимания на пятый пункт там не обращали. Среди пехотных офицеров найти еврея было трудней. А вот здоровье у Иосифа было на самом деле слабовато для подводника.
Жаль, что не поступил, поэтом все равно бы стал, от судьбы не уйти, но поэзия его, наверное, была бы другой, боевой и романтической, как у Лермонтова или Гумилева. Впрочем, влияние войны несомненно чувствуется в его стихах.
Сам Бродский о своем детстве говорить не любил — вспоминать как бы не о чем, нормальное советское детство сына морского офицера. Я бы оспорил такие категоричные утверждения своего героя. Наверняка остались в памяти и военное время, и отцовские трофеи, да и сами родители. Как бы в доказательство своей неправоты Бродский и создал «Полторы комнаты».
Ясно, что эту блестящую эссеистическую прозу Бродский написал не просто ради воспоминаний о детстве, а в память своих, уже ушедших в мир иной, родителей. Так что благодаря Марии Моисеевне и Александру Ивановичу мы можем достаточно отчетливо представить детские годы поэта. Тоска по родителям обостряла его память.
Он [отец] пережил свою жену на тринадцать месяцев. Из семидесяти восьми лет ее жизни и восьмидесяти его я провел с ними только тридцать два года. Мне почти ничего не известно о том, как они встретились, о том, что предшествовало их свадьбе; я даже не знаю, в каком году они поженились. И я не знаю, как они жили без меня свои последние одиннадцать или двенадцать лет. Поскольку мне никогда не проникнуть в это, лучше предположить, что распорядок хранил обыденность, что они, возможно, даже остались в выигрыше в смысле денег и свободы от страха, что меня опять арестуют. Если бы не то, что я не мог поддержать их в старости, что меня не оказалось рядом, когда они умирали.
Говорю это не столько из чувства вины, сколь из эгоистического отчасти стремления ребенка следовать за родителями в течение всей их жизни; ибо всякий ребенок так или иначе повторяет родителей в развитии. Я мог бы сказать, что в конечном счете желаешь узнать от них о своем будущем, о собственном старении; желаешь взять у родителей и последний урок: как умереть. Даже если никаких уроков брать не хочется, знаешь, что учишься у них, хотя бы и невольно. «Неужели я тоже буду так выглядеть, когда состарюсь?.. Это сердечное — или другое — недомогание наследственно?»
Я не знаю и уже не узнаю, что они чувствовали на протяжении последних лет своей жизни. Сколько раз их охватывал страх, сколько раз были они на грани смерти, что ощущали, когда наступало облегчение, как вновь обретали надежду, что мы втроем опять окажемся вместе. «Сынок, — повторяла мать по телефону, — единственное, чего я хочу от жизни, — снова увидеть тебя. — И сразу: — Что ты делал пять минут назад, перед тем как позвонил?» — «Ничего, мыл посуду». — «А, очень хорошо, очень правильно: мыть посуду — это иногда полезно для здоровья»…
Эти «полторы комнаты» уже навсегда останутся в истории русской и американской литературы. Там он начинал печатать свои стихи на трофейной, тоже вывезенной из Китая, пишущей машинке, там, в своем отгороженном закутке, встречался с друзьями, туда он приводил и свою возлюбленную, Марину, там как-то довелось побывать и мне. Там он стал поэтом, там он стал и мужчиной. Может быть, учитывая его независимый характер, при постоянном общении с родителями у него и не возникло бы столь острой потребности помнить их, не возникло бы и это эссе. Но почти тринадцатилетний запрет на общение заставил позабыть о конфликтах с отцом и видеть в его офицерстве лишь самое светлое.
Как это привычно по-советски, конфликт отцов сталинского времени и детей «оттепели»: «“Опять ты читаешь своего Дос Пассоса? — она скажет, накрывая на стол. — А кто будет читать Тургенева?” — “Что ты хочешь от него, — отзовется отец, складывая газету, — одно слово — бездельник”…»
Так и меня отрывал отец от Хемингуэя, ругался из-за увиденного Оскара Уайльда, так было в миллионах советских семей.
В раннем детстве Иосиф своего отца практически не видел. За годы войны Александр Иванович побывал и на Баренцевом море, и в Севастополе, и на Ленинградском фронте. Думаю, давно пора уже организовать выставку блокадных фотографий военного корреспондента Александра Бродского.
Естественно, выросший в полной свободе независимый уличный сорванец с трудом находил общий язык с отцом, привыкшим к военной командной обстановке.
Он и в обычных школах не находил общего языка почти ни с кем. В каком-то смысле чисто по-лермонтовски, с малых лет будущий поэт вел независимую и одинокую жизнь. Если уж на то пошло, он абсолютно не был похож на интеллигентного еврейского мальчика со скрипкой. Менял школы, одну, вторую, третью, так и не доучился. Потом, после семи классов, так же постоянно менял места работы, выбирая отнюдь не легкие, блатные профессии. То северная экспедиция, то на заводе фрезеровщиком, то в морге анатомировал трупы. На суде по обвинению в тунеядстве были названы 13 опробованных им специальностей: фрезеровщик, техник-геофизик, санитар, кочегар, фотограф, переводчик и т. д.
Позже, когда в США его устраивали на работу профессором русской литературы, он назвал себя «доктором гулаговских наук», и ничего, поверили. Впрочем, насколько я знаю, в США и многих бывших власовцев с неоконченным школьным образованием брали профессорами на кафедры русистики. Во всех университетах США и стран НАТО в те годы обязательно должны были быть русские кафедры — где же найдешь столько русских профессоров? Читали Пушкина, но готовили на всякий случай армию будущих военных переводчиков. Кончился СССР, исчезла военная угроза, позакрывались за ненадобностью и русские кафедры. Думаю, сегодня с семиклассным образованием, независимо от национальности и талантов, на профессорское место никого из России не допустят.
О таком Бродском — уличном строптивом сорванце — в солидных книгах почти не пишут. Второгодник с неоконченной школой, трупорез из морга, разнорабочий в геологических экспедициях — с такой характеристикой в бомжи идут, а не в нобелевские лауреаты. Почему его и тянуло всегда к таким отчаянным, как Глеб Горбовский, почему и привык с детства к полублатной лексике, ведь вырос скорее на улице, чем в школе. Сравните его стихотворный язык, эту смесь классицистских слов, терминов из античности и откровенного жаргона, с языком благовоспитанного Александра Кушнера:
Ночь. Камера. Волчок
Хуярит прямо мне в зрачок.
Прихлебывает чай дежурный.
И сам себе кажусь я урной,
Куда судьба сгребает мусор,
Куда плюется каждый мусор.
И тут же «Зане…», тут же «Левиафаны машут хвостом» и прочая античность «в саду Гесперид».
Я не понимаю, даже по меркам советского времени, почему родителям Бродского так до самой смерти и не разрешили повидать сына.
То, что они хотели видеть меня перед смертью, не имело ничего общего с желанием или попыткой уклониться от взрыва. Они не были готовы эмигрировать, закончить свои дни в Америке. Ощущали себя слишком старыми для таких перемен, и в лучшем случае Америка была для них названием места, где они могли бы встретиться с сыном. Для них она казалась реальной только в смысле их сомнений, удастся ли им переезд, если им разрешат выехать. И тем не менее в какие только игры не играли двое немощных стариков со всей этой сволочью, ответственной за выдачу разрешения!..
Иосиф Бродский с отцом в морском порту в Ленинграде. 1954 год. Из книги Владимира Бондаренко «Имперский поэт»
Это одна из самых горьких страниц его жизни — невозможность общения с родителями. Их не выпускали ни во время болезней Иосифа, его инфарктов и операций на сердце, подтвержденных официальными справками, ни когда они сами угасали в Ленинграде. Что только не придумывали родители: то отец один оформлял визу на выезд в гости к сыну, оставляя свою жену как заложницу дома, то такую же одинокую попытку делала мать. Писали в министерства и ведомства, находили самые веские доводы, и все напрасно. Вернее, их готовы были отправить навсегда в Израиль. Парадокс в том, что уезжать навсегда сами родители не хотели, и когда им предлагали выехать из СССР по израильской визе, они отказывались. Это и понятно: старому советскому морскому офицеру нечего было делать в США, даже при всех разладах с властью. Совсем другой, чуждый ему образ жизни, он бы там быстро угас. А просто навестить сына по чьему-то подлому замыслу никак не дозволялось. Это притом что поэт Иосиф Бродский никакой антисоветской политикой в эмиграции не занимался. Надо же, Марии Васильевне Розановой разрешили выехать к мужу — Андрею Синявскому. Разрешили выехать к Солженицыну его жене Наталье Дмитриевне. Самым главным советским диссидентам, откровенным врагам советской власти разрешалось больше, чем абсолютно аполитичному поэту. Да и мало ли кому еще из чуть ли не родственников террористов разрешали выезжать за рубеж. А вот родителям поэта Иосифа Бродского выезд в гости к сыну какие-то высокие питерские чиновники категорически и многократно запрещали.
Узнать бы имена этих иезуитов, издевавшихся над святыми родительскими и сыновними чувствами. В знак протеста Бродский даже эссе о своих родителях стал писать по-английски, мстя родному русскому языку, на который он молился:
Я пишу о них по-английски, ибо хочу даровать им резерв свободы; резерв, растущий вместе с числом тех, кто пожелает прочесть это. Я хочу, чтобы Мария Вольперт и Александр Бродский обрели реальность в «иноземном кодексе совести», хочу, чтобы глаголы движения английского языка повторили их жесты. Это не воскресит их, но, по крайней мере, английская грамматика в состоянии послужить лучшим запасным выходом из печных труб государственного крематория, нежели русская. Писать о них по-русски значило бы только содействовать их неволе, их уничижению, кончающимся физическим развоплощением… Пусть английский язык приютит моих мертвецов.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.